зацепили ее тросом к трактору и с великим грохотом повалили, а в церквиустроили советский клуб. Тогда Матренка сказала матери: “Собери мне чемодан, ия поеду в Питер и пойду там в люди”. В сельсовете Матренку задерживать нестали, и, как негодной к работе в колхозе инвалидке, выдали паспорт. В Питерона приехала в черном плюшевом жакете и с зеленым деревянным, деревенскойработы, чемоданом с большим висячим замком. Вначале подалась в Павловск кдальним сродникам из Криушина, а те посоветовали ей идти на Сытный рынок, чтона Петроградской стороне, где у забора была негласная биржа домработниц. Когдаона со своим чемоданом притащилась на Сытный рынок, то действительно, в дальнемуглу, у забора, на таких же зеленых чемоданах сидели молодые деревенские девкииз Псковской, Новгородской областей и даже из Белоруссии. Матренка поставиласвой чемодан и тоже уселась на него. Мимо проходили и осматривали их хорошоодетые, видимо, состоятельные и хорошо устроенные на советской и партийнойработе люди, которым за недостатком времени была необходима домашняя прислуга.Требовали показать паспорт и уводили с собой девушек. Матренка сидела часа трии пока никому не приглянулась. Но вот, наконец, к ней подошла молодаяинтеллигентная женщина. Она была еврейка и работала докторшей в поликлинике,целыми днями бегая по квартирным вызовам. Жила она с мужем-инженером и дочерьюМуськой. Докторша была ревнива и дальновидна, поэтому ей и приглянуласьгорбушка Мотя, чтобы не искушать мужа молодыми румяными девками. Они быстропорядились, Мотя подхватила свой чемодан, и они с Рахилью Абрамовной поехали натрамвае на Крестовский остров.
Жизнь веврейской семье вначале представляла для Моти большие трудности. На кухне, гдеобитала Мотя, царили строгие кошерные законы.
Было устроеномного полок, на которых стояла тьма разной посуды, имеющей свое предназначение.Одна полка была для субботней кошерной посуды” другая для мясной посуды, третьядля рыбной, четвертая для молочной, и совсем на отшибе — полка для трефнойпосуды, которая подавалась гостям-гоям, то есть не-евреям. И не дай Бог Мотечто-нибудь перепутать. Громы и молнии тогда обрушивались на ее голову. Ксубботе начинали готовиться с четверга, и все в такой нервной спешке, свизгливыми криками на высоких тонах. Мотю гоняли на базар и по магазинам. Живуюкурицу на рынок ехала покупать сама Рахиль Абрамовна, а также покупала она свежующуку. Утром в пятницу приходил старый бородатый дедушка — отец мужа. Он,молитвенно что-то выпевая по-еврейски, ритуально резал курицу, ощипывал ее ивымачивал в соленой воде.
Целый день впятницу шло приготовление субботнего стола. Традиционно пекли халлу,фаршировали щуку и курицу, накрывали стол белоснежной скатертью, ставилибутылку виноградного вина и бокалы. К вечеру дедушка зажигалменору-семисвечник, садился на корточки и накрывался полосатым талесом,навязывал на руки ремни, а на лоб — коробочку со святыми письменами. Молился онбурно, с плачем и воплями, раскачиваясь и воздевая руки. Мотя пугалась этихвоплей и думала, что, наверное, Бог обязательно должен услышать такие крики иплач. Гостей-евреев всегда было много. Они садились за стол в шапках, шляпах ифуражках. За столом много ели, веселились и много смеялись.
А когдакончалась суббота, все бросались к своим пальто, доставали из карманов пачкипапирос и жадно закуривали, что-то крича и галдя. Вся квартира заполняласьклубами табачного дыма, и маленькая Муська кашляла и ругалась. Мотя, будучиправославной христианкой, не осуждала их, думая: такая уж у них вера. Но передеврейской пасхой в квартире поднялась страшная суета. Каждый уголок и каждаящель подвергались скрупулезному обыску. Искали какой-то хомец. Испуганная Мотяклялась и божилась, что она не брала
этого хомеца,и даже открыла свои зеленый чемодан. Они же, смеясь, объяснили ей, что передпасхой ищут и выбрасывают из квартиры все, что связано с дрожжами. После этогоМотя решила, что все они с придурью. В воскресенье ее отпускали, и она,одевшись почище, шла через парк в церковь преподобного Серафима Саровского, чтона Серафимовском кладбище. Однажды на исповеди она спросила у батюшки: не грехли, что она живет и работает у евреев?
— А не обижаютони тебя?
— Нет, необижают.
— Ну что ж,живи себе и работай. Евреи — народ Божий, избранный. От их племени — БожияМатерь, от Которой воплотился Христос. Но перед Богом и Сыном Божиим онистрашно согрешили, за что Бог их рассеял по разным странам. Вот и живут они визгнании, на чужбине, всеми гонимые и презираемые. Их надо жалеть и молиться заих покаяние и обращение.
И Мотя,успокоенная, пошла домой.
Старыйдедушка-еврей радовался счастью своего сына и благодарил Бога, что все такблагополучно устроилось. Но недолго пришлось ему радоваться. Однажды под утро ябыл разбужен топотом ног по лестнице, шумом и криками. (Мы жили на однойлестничной площадке.) Я немного приоткрыл дверь и увидел, как люди в форме НКВДза руки тащат вниз полуодетого инженера, а в дверях кричат и плачут докторша иее дочь Муська. К утру двери их квартиры были опечатаны красной сургучнойпечатью, а вся семья куда-то исчезла. Моя мать, рано утром отправляясь наработу, увидела на лестничной площадке сидящую на своем зеленом чемодане Мотю,и узнав в чем дело, пригласила ее к нам. Так она стала жить у нас.
По поводу этойеврейской семьи управдом сказал, что инженер — шпион, враг народа, и его,наверное, расстреляют, а жена и дочка тоже помогали ему в шпионском деле. Ихсошлют в Сибирь. И я никак не мог поверить, что веселая Муська, которая даваламне прокатиться на велосипеде — шпионка. Старый дедушка-еврей несколько разприходил к опустевшей квартире, и упершись головой в запечатанную дверь,плакал. У меня сжималось сердце, когда я видел, как дрожали его плечи исодрогалась сутулая старческая спина. Мотя приглашала его к нам что-нибудьпокушать, но он не шел, а брал только немного хлеба. Я иногда видел его наулице — он торговал на углу самодельными свистульками и трещотками, а потомсгинул неизвестно куда.
Шел зловещий1937 год.
С утра довечера мы, дети, оставались с Мотей наедине. Она готовила обед на керосинке,убирала квартиру, стирала, гладила и всегда была веселая и большая шутница. Еерассказам о деревенской жизни не было конца.
И через МотюХристос посеял семена веры в моем детском сердце. Мы с ней жили в однойкомнате. Она спала на большом скрипучем сундуке. И я утром и вечером слышал,как она молилась, разговаривая с Богородицей, преподобным Серафимом Саровским,святителем Николой, Ее молитвы: “Царю Небесный”, “Отче Наш”, “Богородице Дево,радуйся”, “Верую” — запомнились мне на всю жизнь. Запомнилась и молитва послееды: “Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ, нелиши нас и Небесного Твоего Царствия”.
Она принесла внаш дом то большое, значительное и таинственное, чего мы были совершенно лишеныокружающей советской действительностью. Кроме пионерских песен, я не зналдругих. А Мотя часто певала протяжные жалобные и веселые деревенские песни.
Как-то от Мотия услышал удивительную песню, пришедшую из другого, не знакомого мне мира. Мотябыла маленького роста и, стоя у стола на низенькой скамейке для ног, гладилабелье тяжелым угольным утюгом и пела тонким, жалобным голосом:
Ввоскресенье мать-старушка,
К воротамтюрьмы пришла,
Своемуродному сыну
Передачупринесла.
Передайтепередачу, а то люди говорят,
Что втюрьме всех заключенных
Сильноголодом морят.
Надзирательусмехнулся:
Ваш сынокприговорен,
И сегоднятемной ночкой
Былотправлен на покой.
В конце песниона роняла слезы на стол, и я плакал с нею.
Так Мотя жилау нас до самой войны 1941 года. В начале июня она уехала погостить в своеродное Криушино к брату. В страшные годы войны и блокады я вспоминал еерассказы о деревне, ее молитвы и песни, что-то из житий святых, и это помогаловыжить и не погибнуть в этом урагане человеческих бедствий. Матфена Федоровнаскончалась у себя в деревне Криушино в 1954 году. В память о ней я написал этотрассказ. Царствие ей Небесное и вечный покой. Аминь.
Рассказы алтарника
Однажды застолом в церковном домике был разговор. Шла трапеза после воскресной Литургии.Разговорбыл мирской, ничего особенного, но все же его можно было и незаводить за столом — все, что намолено за Литургией, бес лукавый окрадывает вдушах при таких разговорах. Была за столом и одна блаженная бабка, котораякогда-то работала дворником и была ушиблена упавшим с крыши куском льдины прямопо голове, после чего, сделавшись блаженной, получила дар предвидения. Так вотона, доев щи и облизав ложку, изрекла на нас пророчество: “За то, что вы застолом ведете такие непотребные разговоры, Господь рассеет вас по лицу земли, ина будущий год за этим столoм останется один только батюшка”.
И что же? Онакак в воду глядела: церковную повариху и клирошанку занесло в Сибирь, алтарника— во Францию, псаломщик упокоился на кладбище, церковного старосту переехаламашина, и он недвижимый лежал дома, казначейшу унесло в Краснодарский край,регент осел в Питере, а почтенный член двадцатки угодил в мордовские лагеряотбывать срок.
Дивен Бог воблаженных Своих!
Вот и говорипосле этого, что не стоило тогда обращать внимание на придурковатую бабку.
Помню, батюшказа это пророчество изгнал ее из-за стола в чулан, правда, туда ей вослед былаотнесена миска гречневой каши с гусиной ножкой, но, как видно, это не спаслонас от приговора, и Божие наказание совершилось.
Было это вбрежневские времена, и я тогда крепко дружил с алтарником Игорем, оченьлюбившим и почитавшим батюшку Серафима Саровского. Игорь был высок ростом, ликимел смиренный и кроткий, характер невзыскательный и тихий, по обеим сторонамлица висели плоско русые волосы, всегда виноватая улыбка пряталась в негустойбороде. Немного согбенный и медлительный — в нем и за версту можно былоопределить духовное лицо. Деревенские церковные старухи за глаза называли его