Мне стало страшно. И тут же я ощутил на себе взгляд существа, которое даже сперва не принял за нечто цельное. Оно, как я понял, проводило вечность, разрывая самое себя. Его части были развалены повсюду, некоторые кусочки хаотично двигались и подергивались. Оно учуяло меня, и тогда фрагменты встрепенулись и отвратительно осознанно двинулись на меня. Бежать! Но разогнаться в густоте я не смог. Барахтал ногами, а вязкость пространства тянула назад. Оттолкнуться бы и взлететь, сделать большой прыжок, что обычно спасает во сне от погони, но до меня как раз достала отчлененная полголовы. Челюсть вцепилась зубами в мою ногу и оторвала кусок… Я упал и (как бы помягче выразиться?) закричал, а тем временем рука схватила меня за плечо, порвала когтями кожу и отодрала из-за ключицы мяса… Ни жалости, ни промедления. Вторая рука выдавила мне оба глаза. Притом я продолжал через них видеть, когда она уносила их в свою норку. Да-да, вот у этого был дом! И там лежала книга.
Мои глаза изучали новое пространство, пока тело подвергалось препарированию. Похожим образом, как когда мама разделывает курицу. Только теперь на месте этой курицы я. И я нисколько не лучше ее, если подумать: едва ли полезнее, чуть замудреннее и самоувереннее, но на практике такое же мясо! И с этой мысли тварь схватила мои чувства – такие же плотные, как вода-воздух – и начала рвать их и поглощать приглянувшиеся кусочки. А те, что не угодили, щепетильно оттирала от своих конечностей твердью, водо-воздухом и телами других существ.
Оставшаяся при глазах рука открыла книгу. Откуда-то вдруг я научился читать. На страницах была изложена одна-единственная история, история разделенного существа. Глаза пробежали несколько строк. Они были похожи на мой рассказ – тоже от первого лица. Того самого лица, чья челюсть нещадно оттяпала кусок моего мяса. Я понял, что передо мной исповедь.
Едва мои чувства перестали существовать, оно принялось за мысли. Слово «исповедь» зацепило, его оно прожевало ме-е-едленннно. А потом вторая рука собрала его оба глаза, дотащила до норки и поставила перед моими. Посмотреть другому глаза в глаза… И тут я догадался о главном – это вот тоже было сознанием. Да-да, эти глаза тоже меня видели. Там было отражение мира, и я был одним из образов. Оно даже создало целую исповедь… текст, а значит, оно умеет думать словами. Вернее, написала, полагаю, рука – последнее человеческое, что в нем осталось. Она страдала так же, как другие части, но все еще хотела говорить и быть услышанной, а не только кромсать на куски тело и душу. Не затем ли она сохранила мои глаза, чтобы я смог прочесть? Правда, больше не было во мне мыслей и слов, их съели, но я как-то прочел смыслы. Я пожалел это, хотя во мне больше не осталось чувств. Жалость была холодной, без любви – пониманием без движения мысли и чувства. Без капли искренности, ведь и ее, кажется, сожрали. И все-таки я понял и вбил себе в голову (туда, где оно еще не начало грызть), что любое страдающее живое существо достойно сочувствия и помощи.
Помочь я не мог. Я ведь был беспомощной пустяковой курицей, и меня пожирали в сыром виде. Я не герой – понял я. И нет во мне никакого света, способного рассеять эту тьму. Такое простое осознание без мыслей и чувств, спокойное и мгновенное. Не сожри оно, наверное, мои чувства, и мне было бы больно такое признать. Наконец оно принялось за мою сердцевину. Интересно, есть ли во мне то, что нельзя съесть? – без мыслей задался вопросом я, и…
…Когда я вновь продолжил быть, темнота вокруг стала одинаково черной. Снова существовали чувства: я отдался панике. Снова существовали мысли: привычный голос в голове спросил, лишен ли я зрения или здесь действительно темно. Вопрос, казалось, не имел шанса на достоверный ответ. Но вскоре я догадался: тьма же была. Наверное, когда зрения нет, нет даже черноты. Как когда нет тебя, нет тьмы. Проблема легко разрешилась.
Я все это обдумывал, а меня тем временем колотило от ужаса. Только мысли почему-то жили отдельно от эмоций, они не глушили друг друга. И тут передо мной опять кто-то возник. Я сразу понял, что это кто-то
Он возник прямо передо мной, так что волны его дыхания быстро достигли меня. Запахов, кстати, не было. Звуков тоже. Он приложил свой лоб к моему, и наши сознания смешались. Я стал им: видел все, что видел он, чувствовал, слышал, осязал… Тихая гнетучая тоска, которая придавила его-меня и так и осталась лежать. Ни шевельнуться, ни забыться. Движения нет, от времени не осталось даже памяти. Одно лишь чувство и никаких образов. То, что я увидел сперва, я уже позабыл. Я просто раздавлен гигантской плитой и, увы, еще продолжаю существовать.
Лбы разомкнулись, я вернулся в себя. Он… оно потекло дальше. Кажется, оно меня даже не заметило. В его мире нет движения, а я – это изменения. Восприми он хотя бы толику моего сознания, и его вечность преобразилась бы, сдвинулась с мертвой точки. Хотя, может, это был бы всего лишь короткий прыжок, наскоро забытый, потому что и память – тоже движение образов. Оно утекло, а я остался – такой же я, каким попал сюда. Только испуганный и раздавленный чувством жалости, но мне не привыкать.
Вот теперь-то я испытал, что ничего не могу изменить здесь. Что это, Ад? Я хотел нести свет, а способен лишь хаотично плавать и наталкиваться на нечисть. Мне жаль их, но чем полезно мое сочувствие? И сам я им ни капельки не нужен… Я НЕ МОГУ РАССЕЯТЬ ТЬМУ.
Самым мерзким в этом было понимание, что я сейчас тону в луже собственной гордыни, а сознания вокруг задыхаются на самом дне не ими выдуманного океана. Если бы я только мог, я избавил бы их всех – всех без исключения. На самом деле я ничем не лучше их, просто мне повезло оказаться по другую сторону. Так сложилось, так повела меня моя звезда. Так, неподвластно мне или им, в моем детстве сложился характер, так, независимо от меня, мне добрые люди подарили любовь и сделали добрым меня. Случайность или судьба – едва ли мне с того награда. Настоящее определено прошлым, а прошлое выбирали не мы… Но я не мог помочь никому. Я не мог бороться с этой системой, разве что закричать в пустоту, в которой меня все равно никто никогда не услышит.
Я вспомнил того пьяного у костра, я понял его.
И я проклял Бога.
13. Не отрекаются любя
Пробуждение после удара по голове – как похмелье, только проходит медленнее. Да, это был сон. Но когда я открыл глаза, увидел солнце, песок, разломанные и опустошенные телеги, мне стало еще хуже, чем в кошмаре.
Моя одежда была распорота: я долго не мог сообразить почему. Потом догадался: деньги, заработанные на стройке! Лучше бы ты их взяла, дорогая. А может, и так, как есть, лучше. Черт с ними. Я Бога проклял – теперь многое не более чем мелочи.
В останках неподалеку я уловил что-то знакомое. Сначала смутное ощущение узнавания, потом скрип мозгами до боли, короткий крик… и понимание. Записка садовника! Теперь посланник мертв. Что-то теплое трепыхнулось внутри, а потом стало больно. Очень больно. Садовник не получит ответа!
Я лег обратно на песок: это уже слишком! Ад адом, но ДРУЖБА… Неужели Ты И ЭТО ГОТОВ БЕЗ ЖАЛОСТИ ПОХЕРИТЬ?! Способен, это точно. Все мы знаем, что БЕЗЫСХОДНОСТЬ существует в нашем мире. И вот это правда
Я должен ощупать труп и поискать записку – понял вдруг я. Я жив. Я попробую донести до Иерусалима…
Поднялся на четвереньки, придвинулся к телу. Никогда прежде не трогал мертвецов. Может, она выпала и лежит рядом? Посмотрел: нет. УЖАСНЫЙ ЗАПАХ. Но если только есть ШАНС… Я стал соучастником этой ВЕЛИКОЙ ДРУЖБЫ. Теперь я не могу не служить этому, как там его, божественному… ТЬФУ! СМЫСЛОВОМУ узлу. Как так он сказал? Не важно, черт с ним, нужно искать. Холодное мертвое тело. МЯСО. Вот она – СМЕРТЬ! Ну, здравствуй, хе-хе.
Все карманы вывернуты и срезаны. Но не мог же ты не ЗАЩИТИТЬ ЗАПИСКУ? Я остановился. Пойду в Иерусалим, найду торговца и перескажу сам: «Этим утром и я подрезал мои розы». ПОМНЮ СЛОВА! Конечно, получить росчерк друга, оригинал, которого касалась его рука – вернее, теплее. Но главное – весть. Мы напишем сами! МЫ ПЕРЕДАДИМ!
Кажется, самое светлое в моей жизни за последнее время еще не совсем обречено. Вздохнуть, вздохнуть и успокоиться. Поискать еще оригинал. Не найду – терпимо. Ну, все же лучше…
Я выдернул из его живота нож и этим же ножом разрезал одежду – все, что можно в рамках приличия. Подумал, вдруг он зашил записку в отдельный карман. Она тонкая, ничего не стоит – бесценный бесценок! Вот черт, я еще способен на каламбуры… ЧЕРТ. Удар кулаком по песку – боль из груди перешла в руку. Вот так… Еще удар. Только руку не сломай себе. СПОКОЙСТВИЕ! Выворачивай одежду. Чудо, у сердца маленький кармашек, а там ОНА. Я взял в руки ЗАПИСКУ… Очень похожа на ту, что он показывал. Жаль, что я не умею читать. Но я ДОНЕСУ ЕЕ, найду торговца, все расскажу. Если записка не та, то мы ПЕРЕДАДИМ СЛОВА… Я Тебе КЛЯНУСЬ!.. Я сразу же отдернул себя: нет, не правильно сейчас клясться, а ЧЕРТ С Ним. Еще один УДАР В ПЕСОК. Сказать больше некому. Я Тебе КЛЯНУСЬ, Господь, что доставлю записку, если только останусь жив. Я КЛЯНУСЬ! Удар.
К Храмовой горе? Да-да, под ней, он сказал. Я найду… Кто-нибудь из людей знает. ЗНАЕТ ЖЕ! Я хотел помолиться о том, чтобы мне помогли это сделать. Нет! НЕТ! Но… Не ради себя, ради другого… Я разрешил конфликт мыслью, что Он и так все слышит и, если захочет помочь…
Идти дальше.
От каравана осталось много тел, ни одного живого. Всех убить не должны были, маловато останков. В плен взяли или они убежали? Не знаю.
Хотел бы я просто уйти! Но живой человек во мне знал, что бросать покойников на песке неправильно. Тяжелое решение против самого себя, на этот раз против собственной лени: я остался. Нашел орудие и начал копать ямы. Пока копал, поднялось солнце, стало жарко. Предельно жарко и дурно, голова все еще болела. Еще, кажется, мне зашибли спину, так что боль раз десять выбивала из меня душу. Но я знал, что