Я прокрутил эти мысли в голове и смолчал. Противно было слушать бредовые речи. Он разозлил меня так сильно, что даже пробудил интерес: с чего бы так? Ведь ничего жестоко-мерзкого он не предлагает… Я вдруг понял: я все еще сам грежу наяву о чудесном восхождении к свету. Весовщик рассказывал как по писаному мою сокровеннейшую мечту, пел главную песнь моей души. Мне было горько слушать, потому что я все еще верил. А он все продолжал фантазировать, как пустился бы в вольные странствия, как познавал бы одну истину за второй, как в тишине Пустыни слышал бы Бога… Никогда в жизни он этого не сделает – понял я. Ну и ладно, его дело. Я вот пошел… И ты знаешь, я впервые почувствовал себя хоть в чем-то старше другого человека, опытнее. Его горизонт лежал под моими ногами.
Он все болтал и болтал. Мне пришлось остановить его. Доброжелательного тона он не понял, я сорвался на брань и ушел, гадая, сколько торговцев теперь откажет мне в услугах из солидарности с ним. Злость – проявление слабости, я знаю. И он сам напросился, навязавшись мне, это я тоже знаю. От себя мне было мерзко, хотя поступить иначе я не мог. Ладно, ему не впервой, уверен. А мне… отказать в общении не хуже, чем убить. Я помнил взгляд подбитой мной змеи! Нет, худшее, что я мог, я уже совершил в своей жизни.
Я шел дальше. Мне встретился хозяин лавок, которые он сдавал торговцам в аренду. Человек, так сказать, со свободным досугом, как и я. Он любил коллекционировать интересности: от диковинных вещичек до экзотических измышлений. Историю записок он слышал во времена первой, даже был в курсе каких-то деталей, но дело было так давно… Нет, ничего полезного он не припомнил. Когда я попытался описать ему моего попутчика, он не связал концы с концами. Интересности, конечно, его забавляли, но они проходили через его жизнь нескончаемым потоком. С мгновение он задерживался на них, а потом сознание перетекало в новую забаву. Редкие стоящие вещи он хранил, а эту историю расценил будничной.
– Ох уж эти нескончаемые послания с одного края света на другой! От вечных возлюбленных, разлученных навеки, братьев и сестер, от родителей к детям и наоборот. И везде одно и то же, кстати: либо «люблю», либо про деньги. Новости еще иногда, но это не для «единственных и последних посланий» – тут все должно быть четко, кратко. Выразишься слишком длинно – размажешь впечатление. Ни! Истинный художник (в душе, я имею в виду) бросит одну-две фразы и выразит в них… – он сымитировал магический пас рукой, -… ВСЁ… Че надулся? Романтика поддается строгому анализу, влияние на чувства имеет известный прием.
Самым ужасным в его словах было то, что он говорил правду. Особенно про приемы, которые можно специально подобрать. Да-да, все верно, только обидно как-то. Но что поделать: чувство чувством, а у кривляний формы свои права. Крути по винтикам и то, и другое, коли не страшно. Сумеешь достойно подать развороченный конструктор – прослывешь мудрецом и послужишь во благо всему человечеству. Вот только после его слов мне захотелось прекратить мое брожение по площади. Оставить поиски: то ли посланника для записки, то ли всей истины. Моя вера сошла на нет. Но я представил себе радость садовника, получившего ответ спустя годы… и я приготовился продолжать.
И тут мы услышали крики из народа.
– Казнят, – объяснил мой собеседник.
А я уже и забыл.
– Кого?.. Ах, да, о-о!..
– Так и надо… Перебили бы они уж всех нас сразу, а то все по одному, только нервы тратить…
– Кто-то же продолжает жить.
– А смысл так жить?!
Я решил не спорить, а он решил, что я все понял без разъяснений. А я ведь понял условно. Или не понял.
– Все там будем, – добавил он, и я поспешил попрощаться с ним.
Торговцы отвлекались на происходящее в городе. Деловой уклад был нарушен, я решил воспользоваться случаем. Только бы обойти побольше людей… Но никто ничегошеньки не слышал о садовниках. Лица в голове смешались, я тревожил кого-то не по одному разу. Сплошное безумие.
Очередной торговец. И он, конечно же, о записке не знал, но разговор завязался. Он был прежде ремесленником, обрабатывал кожу. С детства мучился спиной, и вот, в какой-то момент ручной труд стал для него невыносимо болезненным. Так он перешел в наемные работники на торговому делу. Естественно, никаких физических усилий, поездок и, собственно, достатка. И, самое худое, он продолжал загибаться и здесь. Очень скоро придет в хворобливую негодность и пределом его мечтаний станет скорая смерть. И он приготовился к этому мрачному времени: искал себе внимания, с одной стороны, а с другой – избегал разговора, отвечал коротко и сухо. Я мгновенно стал его врагом: мечусь с какой-то глупостью детской, когда он торжественно-скупо готовится встретить судьбу.
Я поспешил сбежать и от него. Вокруг мне виделись тени меня самого. То ли мы все так похожи, если присмотреться, просто каждый в другом отражается лишь частично, то ли это мое помешательство ищет соответствия там, где его нет. Меня пробирала жуть. Во-первых, я сгорал от того же самого, что мои сегодняшние встречные. Если подумать, все когда-либо знакомые люди обнаруживались внутри меня: и мои соседи, и раввин, и то ли пророк, то ли не пророк, и философ, и бродяги, и трудяги, и чудища, и их жертвы. И я точно знаю, что мое собственное сознание, влей в него иное содержание, могло бы среагировать любым способом, каким действовали все они. Свобода выбора, разум – вне всяких сомнений, но все же… Где-то в сердце я понял каждого. И мне вспомнились слова моей единственной о том, что она отказывается судить. Да, теперь и я хочу отказаться.
Чего бы я хотел еще в тот момент – убраться из этого города подальше. Снова стать вольным скитальцем, который только и ищет что тишины. Вернуться обратно в собственную голову. Но сейчас я был среди людей и у меня была цель. Служение, которое я не мог отбросить. Причина – внутри меня. Я утратил свободу. И прав был философ, моя тюрьма внутри. Ты скажешь, я мог бы найти посланника, передать слова садовника, а потом сбежать в свой мир. Чуть-чуть-то потерпеть, а потом на волю. Нет – отвечу я. Записка – лишь предлог. Мой час приближался, и я не мог пройти от судьбы по соседней улице.
У греков есть легенда о герое, который отправился на войну, зная, что погибнет. Он имел возможность остаться в стороне и прожить долгую простую жизнь или обрести славу и умереть. Он выбрал второе, то же самое выбирал и я. И дело тут не в почестях и памяти, а в пути – в его необычайности… Мой путь был самобытным, я знаю это. Бессмысленным, как и почти все в жизни. Но от него веяло легендарностью, и от этого привкуса я не мог отказаться. И, если отбросить высокую мораль, смысл всегда был не в благородных стремлениях, а в страсти: я горел принадлежавшими мне перипетиями путешествия, рукой случайности (продолжение меня самого), невостребованными ресурсами души, которые скромно именуются «предсказанная судьбы». Я избрал путь СЕБЯ, решил вычерпать этот источник по полной. И в то же время выбора никогда не существовало. Да-да, мой путь один, всего один, брат, мне выбора, по счастью, не дано! И я нуждался в свершении собственного предназначения так, как не нуждался ни в чем. Я был зависим, был взмолившейся о бенефисе к кукловоду марионеткой.
И это были сладкие мысли. Помнишь, я говорил, что роскошь – суметь пожить в собственной голове, где встречаешь лишь себя? Я вновь наслаждался своей сущностью и всем, что было в ней, включая мой путь, мои слова и поступки, мое проклятие и искупление, мои молитвы и отречения – всю мою жизнь. Я узнавал себя, как старого знакомого…
Но я был на людной площади, и передо мной все еще стояла цель в мире других. Нависла необходимость, и жил страх. Я был должен
И я пошел опять спрашивать про записку, рассказывать про садовников. Стало жарко, этот день накалил все до предела. Никакого сочувствия не может быть между людьми, когда они потеряли себя в буре. А буря настала. Может, солнце взрывалось, может, Господь карал Свой народ за что-то, но это почувствовали все. Близость жесткого конца, который напомнил бы нам, до чего же мы все ничтожны.
Нет-нет, стой. Ты мне сейчас скажешь, что никто ничего особенного не ощущал. Да, все верно. Люди просто стали грубы и жестоки – гораздо сильнее, чем обычно. И каждый был уверен, что вот ИМЕННО ЕГО СЕГОДНЯ ДОПЕКЛИ. Но если чуть приподняться надо всем этим безумием, ты бы нашел кое-что общее. Не предзнаменование, а надорванность. Не случайное массовое остервенение, а общее предвкушении смерти, символической или настоящей. Агония обреченных, ненависть казнимых друг к другу. Настал день конца. И я, вместе с остальными, горячился в пошлых неприязненностях и клял ЭТОТ ИСПОРЧЕННЫЙ ДЕНЬ. Я проклинал ТОРМОЗНУТЫХ РОТОЗЕЕВ, которые ВСТАЛИ ГДЕ НИ ПОПАДЯ и ПРОХОДУ НЕ ДАВАЛИ.
Когда завелся, тяжело остановиться. Особенно если веришь, что ПОВОД ЗАВЕСТИСЬ ЕСТЬ ИМЕННО У ТЕБЯ И ВОТ ПРЯМО СЕЙЧАС.
Я осуждал весь миропорядок, который обернулся чистым хаосом. Нет, грязным! ГРЯЗНЫМ, ВЗМЫЛЕННЫМ, ВОНЮЧИМ ХАОСОМ, В КОТОРОМ НА ВСЕ ПОСТАВИЛИ КРЕСТ.
А потом земля задрожала.
18. Разрушение Иерусалима
Наш город не спасет и чудодейственная мазь,
Хотя все переплетено.
Oxxxymiron. Переплетено
Я наблюдал за женщиной из благородных, которая ходила от лавки к лавке и присматривалась к товарам – чисто чтобы занять себя. Пленительно красивая и задумчивая, но ее глаза ни на что не смотрели. Ловили ускользающие образы проплывающих предметов и людей, и ничто не останавливало ее взгляд надолго. Она плачет без слез, понял я. Нет, не понял, узнал в ней то, что нередко чувствовал сам. Только в ней была еще тревога о ком-то. Откуда я это взял? Не ведаю.
Когда земля задрожала, женщина стояла в тени, прислонившись к стене. Сверху стали вылетать камни, один за другим. Я вздохнул, чтобы перебросить ей слово сквозь толпу и дрожь тверди, но в пару секунд злополучный кирпич раздробил ей плечо. Она упала и закричала. Еще несколько камней пали рядом, потом целый склеенный ком вмял ее ноги в площадь. Ей остались голова, корпус, одна рука и толика сознания, которое очень быстро истекло вместе с криком и кровью. Она умерла за несколько секунд. И я понял, что началось непоправимое.