Вновь тихонечко повернул глаза к небу. Я всегда мечтал однажды отречься от мирской суеты и долго-долго смотреть на звезды. Неужели для того, чтобы мечта исполнилась, мне нужно упасть со скалы и лежать окованным ползучим гадом?
Смотрел на небо. Забыл про змею. Тем более, что она перестала быть холодной и постепенно сравняла температуру своего тела с моим. В конце концов, спроси меня, пока она не зашевелилась, рядом она или незаметно исчезла (совершенно одно и то же), я бы без подглядки не смог ответить.
И вот она обозначилась, я удивился ее присутствию и вновь пробежал по всем оттенкам страха. Подумал: сейчас уйдет или укусит. Но змея вытянулась вдоль руки. Мы смотрели друг другу глаза в глаза. Под яркими звездами я все видел. Моя шея была в доступности одного рывка для нее, она не двигалась, смотрела. Я понял, что из нас двоих выбор совершает она. Более того, я почувствовал, как она держит мой образ в своем сознании. Потом она дрогнула, остатки кольца разжались, и она ушла прочь.
Я вспомнил о Боге. Подумал, что Он чудом Своим меня спас. Или это был не Бог? Или это не чудо, а случайная удача? Я ничего уже не понимал. Встал и побрел к городу.
20. За грань
Не отрекаются любя.
В. М. Тушнова
Рассветало, я шел в Иерусалим. Чувствовал себя смятым. Может, было плохо после падения, может, плохо просто так, от всего
От всего – это когда вроде бы ни от чего конкретного, даже повода порой нет, а как захлестнет, и ты уже ничего не способен сделать. Можно что-то изменить, когда враг известен. А когда нет врага, когда враг – все, и враг – ты сам, и враг – все лучшее, что есть в тебе или что бывало с тобой… Больше нет мечей, остались только раны; нет ядер – одна лишь черная дыра.
И все же, после крушения мне легче. Как если бы с меня сдуло пыль или после грозы дышать стало посвежее, хотя сил не прибавилось ни на грамм.
Я шел и не знал, куда себя деть. Сына Марьям казнили, наверное. Могли бы прерваться из-за землетрясения, но поздновато Господь послал миру разрушения. Часа бы на три раньше, и возможно, его жизнь была бы спасена. Хотя, после того, что сделал стражник… Если бы да кабы – история не терпит сослагательного наклонения. История терпит только то, что есть.
Правда, это же я сужу, что нечто есть. Для кого-то другого этого «нечта», может, и нет. Это я – или кто-то другой – определяю, нет, присваиваю существование тому или иному предмету, попавшему в поле моего зрения. И что же? Все «кабы» есть в моем сознании. Разве можно говорить, что они не существуют? Существуют! Просто для меня одного. Или еще и для тех, с кем я поделюсь новостью об их существовании. Для меня одного и иначе, чем то, что существует для многих. Вот интересно, а кто про меня сказал, что я есть? Бог, наверняка. Вот только у меня больше нет сил произносить это слово или другие имена Того же самого. Не могу. Я устал. Я болен. Не важно чем. Я ранен, даже если мое тело цело. Если бы даже Он сказал про меня… Нет, не важно, говорил Он или нет. Мало ли, что для Него существует. Может, все «если бы да кабы» в мировой истории для Него – то же, что для нас единственная реальность? Они все реальны для Него. Или, может, Он видит все эти «да кабы», но так же, как и мы – то есть иначе, чем то, что было в яви? Мне нет до этого дела, мне нет с этого никакой разницы. Я должен увидеть своими глазами, потрогать своими руками, почувствовать своим сердцем… все, и самого себя тоже. Это я лишь могу сказать о себе, что я существую. Только это будет значимо для меня. А скажет кто-то другой – его дело, до тех пор пока я всей своей сущностью не ощущу себя, а точнее совокупность чего-то, которую я называю собой………………………………………
Я существую, когда воспринимаю свое существование.
…Я о себе говорю, что существую. Я знаю, что существую. Это было мне доступно всегда и неизменно, когда я был. Нет, нельзя сказать, что я знал. Знать – это отдавать отчет себе в чем-то. Это смысл. А существование есть и до смысла, на одних только чувственных образах. Эти частички мира и меня как его части, которые я копировал в доступный моему сознанию код ощущений – вот они были всегда, когда был я. Они-то и были мной, а точнее, я был ими. А может, я и вне всех этих частичек. Не знаю. Даже не ощущаю. Если подумать, они прибегают и исчезают, я остаюсь. Я же остаюсь, да? Я же не бегущая строка рождающихся в голове и мгновенно умирающих кусочков кода? Нет, совершенно точно я не это, я другое. Что? Не знаю. Просто думаю, что это истинно, хоть и скрыто за видимым миром. Знаю. Бог весть откуда знаю, но знаю, что что-то есть, что есть я. – То самое во мне, что не код, и не то, что он кодирует, и не закономерности, по которым все кружится, зависимое от всего и вся. Вот – тайна. Что останется, когда ты все вычтешь? А ведь именно оно и есть острие иглы, способной протолкнуть себя сквозь всё от Бога и пыли на одном полюсе до Другого (любого из нас) – на втором. Чрезвычайно неизвестное и притягательное, потому что проникает за грань как за то, чему оно предоставляет существование…
Я сел на колени и заплакал.
Мысль оборвалась. Чужая какая-то. Я молчал.
Я ощутил весь пройденный путь – не то, чем я владел, а то, что чувствовал когда-либо – все за все время в одно мгновение, в одной точке, все ощущения друг на друге. Я понял, как сильно устал и как много со мной случилось.
И я был тем же мальчиком, который воевал со взрослыми за право быть свободным. Все тот же, хотя изменился. Все менялось во мне, а остался я прежним.
И я был тем, кто умрет. И умирая, ощутит свободу. Исполнится мечта моей ленивой души: я перестану быть здесь. И как бы нельзя этого говорить, я буду счастлив в последние минуты перед смертью. Потому что мое предназначение исполнено, я отыграл данную Богом роль. Какой бы они ни была, я старался Ему не перечить, старался слушать свое сердце, как бы пошло это ни звучало.
Я был тем, кем Он хотел меня видеть. Теперь я свободен – в первую очередь, от самого себя. Да-да, ты знаешь, какая самая главная и, в общем-то, единственная настоящая свобода возможна для человека? А я понял. Это свобода от самого себя. По крайней мере от того, что мы привыкли считать собой. Вот эту старую шкуру я захотел сбросить. Кто-то умеет менять себя по личному желанию, но мне не дано постичь сию мудрость. Так что мое спасение в моменте, который бывает лишь раз в жизни и расположен в конце. Я видел этот будущий миг. И плакал так чисто, как никогда прежде и присно.
Я встал и пошел дальше к городу. Дорога была длинной и пустынной. Когда радость откровений поутихла, я вновь почувствовал слабость. Ту самую, которая за все. Она была мне верной спутницей всю жизнь и обычно порождала отчаяние. Падением Господь выразил это отчаяние, оно вырвалось наружу и, освободившись, ушло. Осталась одинокая слабость: теперь у нее не было никакого следствия в моем сердце, и она развернулась во всю мощь – слабость без начала и конца, гнева и отчаяния, без разрешения и спасения.
Я остановился: куда идти? К людям сейчас – невозможно. К людям сейчас нельзя. Они остудят боль, но лишат меня познания истины. Мозг искрит от скачков напряжения околосмертной амплитуды. С пятого на десятое, но только не молчи, прошу тебя. Не прекращай со мною говорить. Я хочу слышать!.. Хочу вырваться из того, что уже слышал и его самоочевидных отпрысков. Скажи мне что-нибудь новое, а? Так же близко, вот оно. Ну куда ты? Я прогнал тебя, да? Своими мыслями прогнал… Вот ЧЕРТ, а.
И вот, опять бегущая строка бежит по-старому. Спасибо! За то, что это было со мной. Бывало ли что-то лучшее со мной на свете? Спасибо!..
К людям я не пойду. Я должен быть один, должен разобраться. Если оно вернется. Не вернется, не жди. Хорошо. Допустим. Но я все равно хочу прожить все чувства до последней капли. Я готов вас выслушать – выходите. Давайте познакомимся. И я вкушу все, что вы ни предложите, сполна на сегодня – именно на сегодня.
Теперь мне хватало мудрости понимать: испей до дна чашу какого-то чувства однажды, и завтра она восполнится. Все возвращается, особенно содержимое наших голов – кружится, прячется на дно, а затем вновь показывается на поверхности и даже, возможно, захватывает все большую часть нас.
Нет, нельзя идти в город, в нормальную жизнь.
Я развернулся и пошел обратно на скалу – на ту ее часть, что уцелела. Сел не на краю, а где поудобнее. Ну здравствуй, Слабость. Долго с ней наедине находиться невозможно, мне скоро понадобится опора. Я ухватился рукой за камень и подушечками пальцев нащупал его рельеф. Хочешь понять, что я ощутил – пойди, найди камень и поводи по нему рукой внимательно. Ты все сам увидишь. А я удивился, что впервые так внимательно изучаю поверхность камня, что ни разу в жизни мне не хватало времени и простоты изучить столь примитивный, но прекрасный предмет вблизи. И это было мне ненужно раньше, а сейчас имело смысл и рождало новые смыслы.
Обратив внимание обратно к слабости, я попытался понять лишь одно: что дальше? Прежде ответ был бы очевиден: отчаяние и все, что человек совершает в страшные минуты. Вот так понятно и просто, когда все как обычно. А тут чистая слабость без следствий. Она будто бы даже не влияет на будущее, только уходит корнями в прошлое. Единственное, что она говорит о будущем, так это это, что оно будет таким, как всегда. Вот как было, так и есть, и будет. Она уже не принесет ничего нового, ни к чему меня не сподвигнет. Раньше мне казалось, что после такого человек, если чуть упустит над собой контроль, может совершить страшное, что навсегда изменит его жизнь. Мне мыслилось, что подобное изменение все и меняет раз и навсегда. Но настоящие изменения незаметны, а те, чье течение мы способны уловить, обыкновенно ничего не меняют по сути. Мы остаемся прежними или умираем. Свершится великая трагедия, перевернется весь мир, а ты – все тот же самый ты. Счастливый или несчастный, живой или мертвый, но ты это ты. Потеряешь старое из виду – вернется. Ты забудешь или не узнаешь его, но все вернется и будет по-старому. А изменяешься ты м