Фактическим местопребыванием правительства США в следующие три месяца было здание школы в Рапид-Сити. Сами Кулиджи проживали в тридцати двух милях от нее, в резиденции под названием «Государственный охотничий дом» у подножия горы Харни в природоохранном парке Кастер. «Государственный охотничий дом», по сути, представлял собой небольшое строение, где были только гостиная и спальня с ванной по коридору. Но Кулиджи не жаловались. В те времена все было проще, чем сейчас.
Президенту Кулиджу нравилось смотреть на себя в кинохронике. Поскольку до охотничьего дома он добрался, когда уже было темно, то на следующее утро все сопровождающие (а их с местными чиновниками и группой поддержки набралось около двухсот человек) загрузили весь свой багаж обратно в автомобили, проехали двести ярдов и разыграли сцену прибытия перед камерами, запечатлевавшими «исторический момент».
Для Южной Дакоты визит президента стал очень важным событием. Руководство штата отчаянно пыталось сделать его привлекательным для туристов. Кому-то пришло в голову, что если все увидят, как президент доволен посещением местных водоемов, то к ним захотят приехать и другие рыбаки. Для успеха предприятия на рыбоводном заводе в Спирфише было выращено специально две тысячи форелей – крупных и хорошо откормленных. Их тайком привезли и выпустили в небольшую спокойную реку неподалеку от резиденции Кулиджа, оградив это место растянутыми между берегами сетями. К сожалению хозяев, Кулидж заявил, что рыбалка его не интересует, но потом его все же удалось переубедить. Облаченный в деловой костюм, он взял в руки удочку и забросил крючок с наживкой в воду. Оголодавшая рыба тут же клюнула, и через мгновение Кулидж вытянул свой трофей. Улыбающегося до ушей президента едва удалось увести прочь от берега. После этого мистер и миссис Кулидж почти ежедневно съедали на обед свежепойманную форель, хотя многие утверждали, что рыба эта была невкусная. Правда, Кулиджу не хотелось дотрагиваться до червей, и вместо него наживку на крючок насаживали его охранники. Если не считать червей, то он был совершенно счастлив.
Пока Кулиджи отдыхали и наслаждались рыбалкой в Блэк-Хиллзе, Чарльз Линдберг продолжал принимать почести от своих поклонников, рвение которых с каждым днем только усиливалось. Альва Джонсон в своей опубликованной в «Нью-Йорк таймс» статье, которую он написал в Сент-Луисе, поражался тому, насколько невозмутимым оставался Линдберг во время парада и других празднеств, устроенных в его честь. «Полковник Линдберг ни разу не показал словами или жестом, что он понимает, в честь кого устроена эта демонстрация. Не улыбнулся и не помахал рукой. Ничто не заставило его признать, что все это великолепное зрелище и все эти оглушающие крики прославляют именно его». На следующий день Линдберг с удовольствием показал воздушные трюки в Форест-парке толпе из ста тысяч зрителей, но, когда приземлился, вновь стал очень серьезным. «Праздничный дух покинул его, едва он ступил на землю, – сообщал Джонсон. – Как только он оказался вне своей любимой стихии, к нему вернулось строгое и довольно мрачное расположение духа. На земле он чувствует себя не так уж непринужденно».
Дальше было только хуже. Из Сент-Луиса Линдберг полетел в Дэйтон в штате Огайо, чтобы посетить Орвилла Райта, одного из изобретателей аэроплана (другим был его покойный брат Уилбер). Власти города в спешке организовали парад и торжественный прием и страшно огорчились, когда Линдберг отказался присутствовать на мероприятиях на том основании, что это частный визит. Многие разочарованные горожане даже отправились к дому Райта и потребовали, чтобы им показали их героя. Линдберг снова отказался, тогда толпа начала проявлять беспокойство и угрожать разнести дом Райта. Только после этого Линдберг вышел на балкон, поддавшись мольбам Райта, волновавшегося за свою собственность, и помахал толпе рукой.
Когда Линдберг вернулся в Нью-Йорк, прилетев на Митчел-Филд 24 июня, журналисты отмечали, что он выглядел довольно угрюмым. «Полковник Линдберг показался гораздо более усталым по сравнению с тем днем, когда он улетал из Нью-Йорка неделю назад. Он не улыбнулся ни разу», – писал еще один журналист из «Таймс». Когда Линдберг садился в автомобиль, чтобы поехать на Манхэттен, к нему подбежала привлекательная девушка и попросила пожать ему руку. Реакция Линдберга поразила многих. «Он хмуро посмотрел на нее и сказал: «Никаких рукопожатий», – и быстро отдернул руку», – докладывал репортер «Таймс». Девушка была явно разочарована, да и сам Линдберг, похоже, был удивлен, но уже не мог ничего поделать с собой; у него просто не получалось сдерживаться и вести себя разумно.
Но мир отказывался видеть в нем какого-то другого человека помимо добродушного героя, так что пресса вскоре перестала писать о его недоброжелательном поведении и продолжила изображать его таким, каким его хотели видеть все.
В то время, когда Линдберг разочаровывал свою поклонницу на Митчел-Филд, командор Ричард Бэрд продолжал удивлять летное братство на аэродроме Рузвельта. На взлетной полосе он распорядился подготовить специальный земляной скат, чтобы «Америке» было легче взять разбег. Трижды самолет закатывали на этот скат, и трижды Бэрд оглядывал небо с серьезным видом и заявлял о том, что полет откладывается. Эти задержки «начинали уже казаться смешными», как говорил раздосадованный Тони Фоккер.
После того как Флойд Беннет окончательно покинул команду, Бэрд назначил главным пилотом Берта Акосту. Акоста, загорелый мужчина экзотического мексиканско-американо-индейского происхождения с раскованными манерами героя-любовника, был закоренелым ловеласом. Его латиноамериканские черты и низкий чарующий голос «кружили головы представительницам прекрасного пола», как писал один обожавший его биограф. «В кинематографе он мог бы стать вторым Валентино». При этом Акоста был еще и одним из самых бесстрашных воздушных трюкачей. Его коронным номером было подобрать платок с земли концом крыла. Правда, такие навыки вряд ли оказались бы полезными для трансатлантического перелета.
В помощники Акосте Бэрд определил норвежца Бернта Балхена, хотя по спискам Балхен числился механиком и запасным пилотом, поскольку Родман Уонамейкер хотел, чтобы экспедиция была исключительно американской. Балхену разрешили стать членом экипажа только на том условии, что он подаст заявку на получение гражданства США. На пресс-конференции Бэрд сообщил, что Балхен является, в основном, пассажиром и лишь иногда сможет брать на себя управление, когда Бэрд будет занят другими делами. В действительности же Балхен находился за штурвалом на протяжении почти всего перелета.
На одном из первых испытательных полетов с Акостой обнаружилось отсутствие главного пилота. Когда «Америка» вошла в облака, Акоста весь напрягся и стал заметно волноваться. Через несколько минут самолет вошел в опасный штопор. Балхен схватил штурвал, который Акоста с видимым облегчением ему отдал. «Терпеть не могу тучи, – покраснев, признался Акоста. – Если будет большая облачность, я останусь на земле». Как выяснилось, Акоста не имел представления о том, как летать только по приборам. Самолет Бэрда долетел до Парижа единственно только потому, что управлял им Балхен, не потребовавший взамен никакой особой славы.
Четвертый член экипажа казался и вовсе невзрачным. Джордж Новилл, радист в отставке, в очках, не оставил заметного следа в истории. Отцом его был богатый производитель шляп из Кливленда (который был достаточно важной фигурой, чтобы удостоиться некролога в нью-йоркской «Таймс», тогда как его сын такой чести не удостоился). Если Новилл и произвел какое-то впечатление на своих товарищей, то никто из них не обмолвился на этот счет ни словом. В автобиографиях Бэрда и Балхена ему уделяется ничтожно малое внимание, а в других биографиях и вовсе не говорится; своих записей он тоже не оставил.
Что касается самого Бэрда, то это был довольно примечательный человек, хотя и такой, какого не разгадаешь с первого взгляда. Прирожденный искатель приключений, он пустился в свое первое кругосветное путешествие в двенадцать лет, уговорив родителей (по всей видимости, уж слишком снисходительных) отпустить его одного на Филиппины в гости к другу семьи, а потом вернувшись другим путем. Кругосветное плавание он закончил, когда ему было уже почти четырнадцать лет.
Бэрд был умным, красивым, довольно храбрым и безусловно щедрым, но также и патологически тщеславным, напыщенным и самолюбивым человеком. О себе он писал исключительно как о доблестном, спокойном и мудром. Кроме того, он, по всей видимости, неоднократно лгал.
9 мая 1926 года – ровно за год до того, как пропали Нунжессер и Коли, – Бэрд с Флойдом Беннетом совершили перелет от Шпицбергена до Северного полюса и обратно за пятнадцать с половиной часов, побив рекорд полета норвежского исследователя Арктики Руаля Амундсена на дирижабле (тогда дирижаблем управлял Умберто Нобиле, еще один итальянский пилот). Полет Бэрда сразу же назвали величайшим достижением, слава о котором останется в веках. Бэрда произвели в командоры, а по возвращении домой встретили с почестями и вручили медаль. В его честь называли детей и улицы. Один восхищенный поклонник даже написал биографию его собаки по кличке Иглу.
Но с самого же момента полета возникали сомнения в правдивости Бэрда. Знающие люди не могли понять, как Бэрду и Беннету удалось управиться за пятнадцать с половиной часов. На том же самолете часто летал Балхен, и ему никогда не удавалось приблизиться к крейсерской скорости в 65 узлов (74,8 мили в час). Для полета на Северный полюс требовалась скорость почти в три раза больше. Более того, самолет был оборудован огромными лыжами для посадки на снег, что замедляло скорость примерно на 5 миль в час. Когда Балхен сказал Беннету, что не понимает, как они добрались до Северного полюса и вернулись обратно за такое короткое время, Беннет ответил: «Мы и не добирались». Он признался Балхену, что вскоре после вылета у них произошла утечка масла, и они просто летали кругами четырнадцать часов, даже не теряя из виду Шпицберген.