Месье Лекоп и его родные впустили авиаторов в дом, дали им одеяла и напоили горячими напитками. В изумлении они выслушали рассказ Новилла о перелете, но не могли ничего сообщить миру, потому что телефонная и телеграфная связь в деревне с шести вечера до восьми утра не работала. Когда Бэрд с товарищами вернулись на пляж, было уже светло. Там они обнаружили, что местные жители вытащили их самолет на берег, что было неплохо, но тут же принялись его разбирать, очевидно, считая его своей законной добычей, подобно останкам кораблекрушения. Шестеро мужчин, пыхтя, взбирались вверх по берегу под тяжестью одного из огромных моторов. Бэрд убедил их вернуть мотор, но другие части самолета исчезли навсегда, в том числе и полоска ткани длиной в сорок футов, на которой было написано название самолета. Позже были сообщения о том, что эта полоска украшала стену казино в Довиле. Самолет так и не вернули в рабочее состояние. Все, что осталось от него сегодня, – это несколько кусков ткани за стеклом в музее Вер-сюр-Мера. Вывеска с названием тоже, похоже, исчезла навсегда.
Несмотря на все неудачи, экипажу Бэрда, когда он наконец-то добрался до Парижа (на поезде, на следующий день), устроили не менее грандиозный прием, чем Линдбергу. «Никогда раньше я не видел ничего подобного тому дикому ликованию в Париже, – писал Балхен в своих мемуарах. – Улицы у вокзала были заполнены народом, люди сгрудились вокруг машины, разбили окно и чуть не перевернули ее». Женщины пытались обнять их и поцеловать. Возможно, именно в этой давке Акоста и сломал ключицу – по крайней мере тогда он впервые ощутил боль. Автомобиль должен был отвезти их в отель «Континенталь», но он не заводился, и толпа стала толкать его, громко крича. «Женщины прыгали на подножки, простирали к нам руки и целовали, пока у нас не покраснели лица, – продолжал Балхен. – Жандармы в отчаянии размахивали руками, пытаясь контролировать движение, но потом расталкивали локтями толпу, подбирались к нам и сами просили автографы».
В Америке воцарилось почти то же воодушевление, с каким было встречено известие о перелете Линдберга, – по крайней мере оно превосходило радость, с какой встретили весть о перелете Чемберлина и Левина. В каждой подробности перелета газеты неизменно пытались увидеть что-то положительное. Например, тот факт, что самолет Бэрда провел в воздухе сорок три часа – почти на четверть дольше, чем самолет Линдберга, – трактовался как героическое достижение, а не как неудача и следствие отклонения от прямого пути. Бэрд сказал журналисту «Нью-Йорк таймс»: «Мы почти в полном порядке, как могут быть в полном порядке четыре человека, проведшие нелегкие сорок часов». Он признался, что на протяжении почти всего полета они точно не знали, где находятся, – в изданной в следующем году книге эти слова он предусмотрительно опустил.
Поскольку Бэрд был выше Линдберга званием, то ему устроили более торжественный официальный прием. На второй день пребывания в Париже Бэрд посетил Дом инвалидов. Один парализованный авиатор, капитан Лежандр, пришел в такое восхищение при виде Бэрда, что поднялся с кресла и впервые за девять лет пошел. Рука об руку они с Бэрдом подошли к могиле Наполеона, и при виде этого зрелища взрослые люди расплакались, как дети.
Похоже, Америка превращалась в страну богов.
ИюльПрезидент
«Этот человек не нравился мне с того дня, как Грейс вышла за него замуж, и то, что он стал президентом Соединенных Штатов, ничего не меняет».
14
Для Уоррена Г. Гардинга лето 1927 года выдалось не самым удачным, что, впрочем, не слишком удивительно, если учесть, что к тому времени со дня его смерти прошло уже почти четыре года. Двадцать девятый президент США примечателен тем, что в истории бывало мало подобных случаев, когда общественное мнение о политическом деятеле такого масштаба так резко менялось в худшую сторону. Когда он неожиданно скончался 23 августа 1923 года – как утверждалось, от кровоизлияния в мозг (хотя некоторые говорили, что у него случился сердечный приступ; другие – что причиной было отравление трупным ядом), многие его еще любили и уважали. В 1920 году его избрали с самым большим отрывом в современной эпохе от других кандидатов. Посмотреть на поезд, в котором его отвозили в Вашингтон, пришли около трех миллионов человек. «Нью-Йорк таймс» назвала похоронную процессию «самой замечательной в истории Америки демонстрацией преданности, уважения и почтения». В действительности же на момент смерти президент Гардинг находился на грани разоблачения, как недалекий проходимец и плут.
Тремя годами ранее за пределами Конгресса о нем почти никто не слышал. Он был всего лишь младшим сенатором из Огайо – владельцем провинциальной газеты, с соответствующими манерами и воспитанием, и это был максимум, чего он мог бы достичь, полагаясь на свои таланты. Когда его выдвинули в кандидаты в президенты, это было одним из самых неожиданных событий тех лет. И произошло оно только потому, что в 1920 году делегаты съезда Республиканской партии в Чикаго зашли в тупик. Четыре дня подряд, в удушающей жаре, они не могли договориться, кого же выбрать из ничем не выдающихся кандидатов, и решили выбрать худшего. Единственное достоинство Гардинга заключалось только в его привлекательной внешности. По словам одного современника, он выглядел ровно так, «как должен выглядеть президент». Почти во всех других отношениях – по уму, характеру, предприимчивости – он далеко отставал даже от среднего уровня. Его грубые повадки в частной жизни порой изумляли. Журналист «Нью-Йорк таймс» Ричард Видмер рассказывал другу, как однажды на его глазах во время беседы в Белом доме Гардинг встал с кресла и непринужденно помочился в камин. В качестве кандидата в вице-президенты партия выбрала почти такого же неизвестного и даже еще более малообещающего человека (но, по крайней мере, не такого грубого) – Калвина Кулиджа.
Администрация Гардинга, пожалуй, была самой ленивой и бездеятельной в современной истории. Гардинг сделал ряд безупречных назначений – главой Министерства торговли стал Герберт Гувер, Министерства сельского хозяйства – Генри К. Уоллес, Государственного департамента – Чарльз Эванс Хьюз; но в целом он выбирал руководителей, совершенно не сообразуясь с их личными или профессиональными качествами. Главой Совета управляющих Федеральной резервной системы он назначил Дэниела Р. Криссинджера, своего знакомого и соседа по городу Мэриону в штате Огайо, вершиной предыдущей карьеры которого был пост директора местной компании по производству паровых экскаваторов. Главным военным советником Гардинг назначил Ору Болдинджера, своего знакомого, бывшего некогда газетчиком. Главой Службы общественного здравоохранения США он назначил свою сестру, а ее мужа – суперинтендантом федеральных тюрем; ранее супруги были миссионерами Адвентистов седьмого дня в Бирме.
Но самым странным из всех было назначение Чарльза Форбса, с которым Гардинг познакомился во время поездки на Гавайи и о котором практически ничего не знал, на должность главы Бюро ветеранов. За два года Форбс умудрился растратить, украсть или иными способами присвоить 200 миллионов долларов. Другие назначенцы Гардинга также нанесли огромный ущерб министерствам юстиции, внутренних дел и ВМФ, а также оставшемуся с Первой мировой войны Ведомству по надзору за иностранной собственностью. Министр внутренних дел Альберт Фолл продал «в кредит» двум сомнительным «нефтепромышленникам» нефтяные участки общей стоимостью 400 000 долларов. Один из участков располагался близ Каспера в Вайоминге и официально назывался «Нефтяной резерв ВМФ Номер 3», а неофициально – «Типот-Доум» («Купол-Чайник»), и поэтому скандал с его продажей получил название «Скандал Типот-Доум». В целом же некомпетентность Гардинга и многочисленные злоупотребления его администрации обошлись стране в 2 миллиарда долларов – более чем внушительную сумму, особенно если учесть, что Гардинг был президентом всего двадцать девять месяцев.
Смерть Гардинга пришлась как нельзя кстати ввиду надвигающихся разоблачений и скандалов, поэтому ходили слухи о том, что его отравила жена, желавшая сохранить его репутацию. Ее поведение после его смерти было по меньшей мере странным: она тут же распорядилась уничтожить все его бумаги и не позволила сделать посмертную маску. Кроме того, она настояла на том, чтобы не производили вскрытие, поэтому точная причина его смерти так и не была установлена. Наверняка было известно только то, что президенту нездоровилось с тех пор, как он приехал в Калифорнию из отпуска на Аляске. Но ему уже, по некоторым сообщениям, становилось лучше, как неожиданно 2 августа в 19.35, во время разговора с женой в их общем номере в «Палас-Отеле», он неожиданно вздрогнул и замолчал. Через мгновение он был уже мертв.
В ночь, когда Калвин Кулидж стал президентом, он гостил у отца в Вермонте. Было уже за полночь, и они с женой крепко спали, когда о смерти Гардинга сообщили из ближайшей лавки – единственного дома, где был телефон. При свете керосиновой лампы – в сельском доме Кулиджей не было ни электричества, ни водопровода – отец Калвина, нотариус, принял президентскую присягу своего сына.
Надо сказать, что внешне Калвин Кулидж не слишком походил на настоящего лидера государства. У него было худое лицо, готовое вот-вот принять сердитое или обиженное выражение; по словам Элис Рузвельт Лонгворт, он выглядел так, как будто его только что «оторвали от соски с маринадом». Если у Уоррена Г. Гардинга имелось очарование, но отсутствовал ум, то ум у Кулиджа был, а вот очарования – увы. Он был наименее общительным, наименее веселым и наименее «эффектным» из всех современных президентов. И все же американцы со временем стали уважать и даже обожать его. На протяжении всего своего срока он практически ничем не занимался и старался ни во что не вмешиваться – в этом, по сути, и заключалась вся его президентская политика, – но ему удалось задать настроение для целой нации почти на все десятилетие, что получалось далеко не у всех президентов. Если и называть 1920-е годы десятилетием какого-то человека, то это было десятилетие Кулиджа.