успевал класть их в банк. Ими заполнялись коробки из-под обуви и ящики стола. В апреле он получил 120 тысяч долларов, в мае у него уже было 440 тысяч, в июне – два с половиной миллиона, а в июле – шесть миллионов долларов, по большей части мелкими купюрами.
Проблема в схеме Понци заключалась в том, что отдельные купоны стоили недорого – обычно 5 центов, – поэтому для получения сколько-нибудь приемлемого дохода необходимо было обменивать поистине невероятное количество купонов. Но Понци даже и не собирался их менять. Гораздо проще было выплачивать проценты старым вкладчикам из тех денег, что приносили новые вкладчики. Пока денежный поток не прекращался, схема работала отлично, но не нужно быть финансовым гением, чтобы догадаться, что бесконечно так продолжаться не могло. Понци же почему-то считал, что могло. Он открыл филиалы по всей Новой Англии, чтобы принимать еще больше денег, и при этом попытался расширить и разнообразить свой бизнес. К моменту краха он вел переговоры о покупке пароходной линии, банка и кинотеатров, и все исходя из иллюзий, что действует совершенно законно и повторяет достижения таких магнатов, как Джон Д. Рокфеллер. Следует отметить, что сам он лично получил не такую уж и большую выгоду от всего мероприятия. На собранные средства он купил себе неплохой дом и новый автомобиль, но в остальном самой большой его тратой были 100 тысяч долларов, пожертвованные сиротскому приюту.
В солидности планов Понци зародились сомнения, когда один журналист поинтересовался в отделе обмена купонов почтовой службы, как они справляются с таким наплывом купонов, и узнал, что никакого наплыва нет. Выяснилось, что Понци обменял почтовых купонов всего на 30 долларов. Все остальные деньги он брал у одних инвесторов и раздавал другим. По некоторым расчетам, в общей сложности он задолжал около 10 миллионов долларов – более 100 миллионов по современным меркам. В его схему сделали вклады около сорока тысяч человек.
С самого начала до конца пирамида Понци продержалась всего восемь месяцев. Понци осудили за мошенничество и приговорили к заключению в федеральной тюрьме на три с половиной года. После освобождения ему предъявили дополнительные обвинения в Массачусетсе, но он скрылся во Флориде, все еще находясь на свободе под залогом. Во Флориде тогда как раз начался бум недвижимости, и неутомимый Понци разработал очередную мошенническую схему. Он продавал участки земли, но не говорил инвесторам, что эти участки находятся под водой. Летом 1927 года он находился в тюрьме Чарльзтауна и ожидал депортации.
Если большинство американцев были равнодушны к судьбе Сакко и Ванцетти, то небольшое их количество постарались показать всему миру, что им не все равно. Вечером 5 августа на двух станциях нью-йоркского метро, в церкви в Филадельфии и в доме мэра Балтимора раздались взрывы. В метро один человек погиб, несколько получили серьезные ранения. Взрыв в Балтиморе встретили с недоумением, поскольку Сакко и Ванцетти не имели никакого отношения к этому городу, а мэр Балтимора, Уильям Ф. Броунинг, никогда ничего не говорил по поводу этого дела.
Как всегда, у полиции не было никаких догадок в отношении причастных к этим взрывам. Какое-то время подозреваемым в Нью-Йорке был некий помощник дантиста, которого задержали только за то, что он подглядывал через дверь собора Святого Павла в Нью-Йорке – подглядывал, как было заявлено, «подозрительным образом». При обыске у него обнаружили анархистские листовки. Его арестовали и задержали без права освобождения под залог. Дальнейшая его судьба неизвестна, но в совершении взрывов его не обвиняли. В этом вообще никого не обвинили.
Казнь Сакко и Ванцетти была назначена на ночь 10 августа, на тот день, когда президент Кулидж должен был посетить торжественное открытие постройки монумента на горе Рашмор. На улицах вокруг тюрьмы собралась возмущенная толпа, среди которой пыталась поддерживать порядок конная полиция. «Воздух, казалось, был наэлектризован», – вспоминал Роберт Дж. Эллиотт, прибыв туда ранним вечером. На стенах тюрьмы были расставлены пулеметы, и пулеметчикам приказали стрелять в толпу, если она пойдет на штурм. Внутри тюрьмы Сакко, Ванцетти и третьего приговоренного к казни, Селестино Мадейроса (тому молодому человеку, который в 1925 году признался в ограблении в Саут-Брейнтри, но показания которого судья Тэйер отклонил) накормили последним ужином; после чего предложили им исповедаться. Дело Мадейроса не имело ничего общего с делом Сакко и Ванцетти; его осудили на смерть за убийство банковского служащего в другом ограблении.
Примерно в одиннадцать часов вечера свидетели собрались в помещении для казни, и Эллиотт подготовил свое оборудование. Но за тридцать шесть минут до назначенного времени от губернатора Массачусетса Алвана Фуллера поступило требование отсрочки; он, наконец, выделил стороне защиты (которая на тот момент состояла только из одного уставшего адвоката Фреда Мура) двенадцать дней на подготовку к повторному пересмотру дела или на предъявление дополнительных улик. По соображениям удобства Мадейросу, который никак не был связан с этим делом, тоже предоставили отсрочку.
После этого взорвалось еще несколько бомб. В частности, 16 августа был взорван дом одного из присяжных в Ист-Милтоне, штат Массачусетс. К счастью, никто не погиб. На другом конце страны, в Сакраменто, штат Калифорния, взрывом бомбы снесло крышу театра. Почему был выбран именно Сакраменто и почему театр, осталось неизвестным.
Фреду Муру больше не удалось привлечь на помощь Сакко и Ванцетти ни одного защитника. Судья Верховного суда Луис Д. Брандейс, наиболее подходящий кандидат для защиты, был вынужден отказаться из-за «личных отношений с одним из заинтересованных лиц» – дело было в том, что его жена подружилась с женой Сакко Розой. Председатель Верховного суда Уильям Говард Тафт отказался возвращаться из своего летнего дома в Канаде и выносить постановление. Судья Харлан Фиск Стоун тоже не пожелал прерывать свой отдых на побережье штата Мэн.
Вечером 22 августа жена Сакко и сестра Ванцетти посетили здание законодательного органа Массачусетса и обратились с просьбой о помиловании к губернатору Фуллеру. Фуллер провел с женщинами полтора часа, но не отменил своего решения. «Мои обязанности обозначены законом. Извините меня», – сказал он грустно. Согласно требованиям законодательства казнь должна была осуществиться в намеченное время – после полуночи.
И опять вокруг тюрьмы собралась толпа, хотя на этот раз менее многочисленная и более спокойная. Снова были проведены все необходимые процедуры. Свидетели собрались в помещении для казни. Эллиотт подготовил оборудование. Часы медленно тикали и отмечали минуту за минутой. Наконец, наступил назначенный час. Первым в комнату завели Мадейроса, который шел словно в ступоре – в Чарльзтаунской тюрьме соблюдалась традиция подавать на последнем ужине все, что пожелает приговоренный к смертной казни, а Мадейрос воспользовался этим и наелся от души. Эллиотт выполнил свою работу, как всегда, быстро и четко. Мадейроса усадили на электрический стул в 00.02, а через семь минут было объявлено, что он мертв.
Следующим шел Сакко. Он отказался от последней исповеди и прошел семнадцать шагов от камеры до помещения для казни сам. Лицо его было заметно бледным. Когда его пристегивали к стулу, он крикнул по-итальянски: «Да здравствует анархия!», а затем добавил на английском: «Прощайте, моя жена, мой ребенок и мои друзья!» (На самом деле у Сакко было двое детей; и это ошибочное высказывание приписали его волнению.) В этот момент случилась небольшая задержка, потому что нигде не могли найти кожаный шлем. Пока Эллиотт и наблюдатели искали его, Сакко продолжал нервно прощаться с друзьями и родственниками. Наконец шлем нашли под телом Мадейроса на носилках в коридоре и поспешно натянули на голову Сакко.
«Доброго вечера, джентльмены», – произнес Сакко слегка испуганным тоном, но потом тихо и уверенно добавил: «Прощай, мама». После этого рычаг был опущен. Его смерть зарегистрировали в 00.19.02.
Ванцетти, последняя жертва, тоже отказался от исповеди. Ему нужно было сделать на четыре шага больше, и он прошел это расстояние спокойно и с достоинством, пожал руки сопровождающим охранникам, а потом повернулся к начальнику тюрьмы Уильяму Хендри и тоже пожал ему руку. «Хочу поблагодарить вас за все, что вы сделали для меня», – сказал Ванцетти. Хендри был слишком взволнован, чтобы ответить. Затем Ванцетти повернулся к свидетелям и чистым голосом, на хорошем английском языке сказал: «Хочу сказать вам, что я невиновен и никогда не совершал ни одного преступления, хотя иногда грешил. Благодарю вас за все, что вы сделали для меня. Я невиновен не только в этом преступлении, но и вообще ни в каком. Я невиновный человек». Потом он добавил: «Я хочу простить некоторых людей за то, что они сейчас со мной делают». Он уверенно сел на стул, после чего его пристегнули и надели на голову шлем. Через мгновение рычаг опустили. «В помещении воцарилась полная тишина, слышен был только треск электрического тока», – писал Эллиотт в своих мемуарах 1940 года «Исполнитель Смерти». Смерть Ванцетти была зарегистрирована в 12.26.55, менее чем через восемь минут после смерти Сакко.
Реакция на казнь в Америке была на удивление спокойной. Собравшаяся в Нью-Йорке толпа выслушала известия «в скорбном молчании», как было написано в заметке «Таймс». В Бостоне было пугающе тихо. Люди ночью подождали официального заявления, а затем разошлись по домам. Для большинства продолжать протесты казалось бессмысленным. Войска и полиция оставались в боевой готовности. На следующий день город вернулся к обычной жизни.
Но в других странах реакция была гораздо более бурной. По всему миру ширились протесты: в Буэнос-Айресе, Мехико, Сиднее, Берлине, Гамбурге, Женеве, Лейпциге и Копенгагене. Многие демонстрации перерастали в столкновения с полицией. В Германии погибли девять человек. В Лондоне в стычке между протестующими и полицейскими в Гайд-парке сорок человек получили ранения, некоторым потребовалась госпитализация. В Гаване у посольства США взорвалась бомба. В Женеве протестующие осадили Дворец Лиги Наций, хотя США даже не были ее членом, а также разбивали стекла в магазинах и отелях. В последующей перестрелке погиб один человек. В Берлине мэру Нью-Йорка Джимми Уокеру, находящемуся в Германии с дружественным визитом, угрожали физической расправой коммунисты города. На протяжении нескольких дней было опасно быть американцем во всех странах, кроме США.