Я прислушивалась к его дыханию, глубокому и размеренному, пока таблетка начала увлекать меня вниз. Теперь я слишком устала, чтобы разговаривать; подожду и перезвоню тебе завтра. «Спокойной ночи», – сказала я. Но Ён ничего не ответил, он уже спал, и я слышала только собственный голос, только то, как разговаривала сама с собой.
В доме на 3-й улице было тихо, как в нашей спальне в Уэст-Лейк. Отец любил говорить, что женщины слишком много трещат, что некоторым лучше вообще помалкивать. Так что я выросла, глотая слова, и только потом осознала, сколько их скопилось внутри. В заводском общежитии предложения полились из меня, как из сломанного крана, а когда я переехала еще дальше и увидела, как дети плещутся в реках, брызжущих из пожарных гидрантов, как вода хлещет на улицы, как будто бесконечная, я узнала в этом гидранте себя – но раскрывшуюся в полную силу; голодный поток.
Если бы ты знал обо мне больше, Деминь, может, ты бы меня не упрекал, может, ты бы понял меня лучше. Мне остается только быть такой честной, какой умею, – даже если это не то, что ты хочешь слышать.
Моя мать умерла, когда мне было шесть месяцев. Рак. Я ее не помнила, никогда не видела ее фотографий, ничего. В двухкомнатном домике, где я жила с твоим дедушкой, ей принадлежали только две вещи: синяя куртка и серая расческа. Когда йи ба был на реке, я причесывалась ей и надевала куртку – матерчатую, от которой слабо пахло листьями и волосами, где ткань истиралась с каждым разом, как я ее носила, пока однажды не отвалилась нижняя пуговица – темно-синяя, четыре маленькие дырочки. Я увидела, как она пытается ускользнуть из комнаты, но прижала пальцами и сохранила в сумочке, где прятала расческу.
– Она была умной? – спрашивала я йи ба. – Она была красивой? Какая у нее была любимая рыба?
Он отвечал: «Конечно, конечно».
Я решила, что моя мать была низенькой женщиной с волнистыми волосами, потому что сама была низенькой, а мои волосы – немного волнистыми. В деревне жила одна женщина с голосом, как звенящий колокольчик, – «Поди сюда, Бао Бао, – говорила она на рынке, – не играй в грязи», – и каждый раз, когда мне становилось грустно без матери – впрочем, не так уж и часто, – я вспоминала этот звенящий голос, притворялась, что женщина зовет по имени меня (Пейлан – тогда я была Пейлан), а не Бао Бао.
Отец любил говорить что-нибудь в таком духе: «Когда я был маленьким, моя семья жила в такой бедности, что мы с братом делили одно зернышко риса на двоих. Люди то и дело мерли, а сегодня все стали изнеженные и избалованные. Страданий ты не видела».
Минцзян был бедной деревушкой в бедной провинции, но в сравнении с некоторыми моими одноклассниками мы питались хорошо. К рыбе, которую ловил йи ба, шли овощи, вяло росшие на выделенном нам огороде, а когда еды не хватало, он отдавал свою порцию мне. «Видишь, что для тебя делает йи ба?» – говорил тогда он. Я пыталась вернуть тарелку, но он говорил, что я должна съесть всё до последней крошки. Нельзя тратить еду впустую, когда люди голодают.
В погодистые дни отец брал меня на рыбацкую лодку. Мы вставали с рассветом задолго до того, как становилось жарко, так рано, что тропинку загораживали завихрения тумана. Йи ба нес коробку с чаем, пока я шлепала по пористой земле с вяленой свининой в руках. «Сегодня нам повезет, – говорил он. – Видишь, облака как паутина? Значит, вода нас приветит». На западной стороне речного берега вода едва проглядывала между длинными лодками, и даже самые мелкие волны вызывали деревянный перестук, когда один ялик задевал другой, а тот – следующий: бусы из полых зеркальных звуков. Лодка йи ба была темно-зеленой; там, где шелушилась краска, обнажались коричневые полосы, а у руля была залатанная вмятина в форме рыбы – удар невидимого камня. Я помогала отвязать лодку, и мы толкали ее на течение. «Везет-везет-везет», – напевала я, глядя, как волны лижут дерево, словно сотни маленьких язычков. Потом берег пропадал из виду, во всех направлениях расстилалась синь, заполняя поле зрения, и небо было таким большим, что могло бы проглотить меня целиком, и я хохотала от счастья.
В не очень хорошие дни подкрадывались и окружали горы, всюду – очередной непреодолимый холм, хмурые тучи покачивали мне языками: плохая девочка, плохая девочка.
В те времена если ты уходил из деревни, то к тебе относились с подозрением. Можно было выйти замуж за парня из соседней деревни и возвращаться по праздникам – смотрите, какие у меня толстые и счастливые дети! – но в остальном все прирастали к месту. Не то чтобы йи ба хотелось быть рыбаком и безвылазно жить в Минцзяне, но у деревенских не было другого выбора, а он так и не окончил пятый класс, хотя его младший брат дошел до седьмого и переехал в ближайший город. Так йи ба остался в том же доме, где его растили родители. Он рассказывал мне о мощеных улицах города, где жил его брат, о фотографиях Шанхая, которые видел в журнале. Я спросила, можно ли туда поехать, и он сказал «нет». «Тогда кто там живет?» – спрашивала я. Он ответил: «Ленивые богачи».
У нас были куры. Моей работой было собирать яйца, разбрасывать корм. Я бродила по траве, с хвостиками на голове, напоминающими твердые рога, совала нос то туда, то сюда. Сын соседей, Хайфэн, бросал все дела и бежал ко мне. «Давай играть в лошадок», – говорила я, и мы гарцевали по округе и ржали.称
У меня были две подружки, Фан и Лилин. Мы любили играть у реки после школы, и я показывала на пятнышко вдали и говорила: «Это лодка моего отца», хотя даже не знала, его это лодка, чужая или вообще большой камень. Мы поднимали руки, когда пробегали под деревом на деревенской площади, и листья целовали наши пальцы.
Я всегда говорила тебе не быть такой, как я. Я бросила школу в восьмом классе. Глупо. Я попросила мальчишку, который учился еще хуже, чем я, но у которого родители состояли в партии, поделиться сигаретой («Девчонки не курят», – говорил он, и я не могла удержаться против такого вызова). После вдоха легкие загорелись, но я терпела и подавила кашель, и выдохнула плавно и аккуратно, выпустила дымок из губ идеальным завитком. Учитель Ву выпорол меня, а не мальчика. Я лежала на его столе, пока он лупил меня по попе деревянной дощечкой, и, глядя на ошарашенные лица одноклассников, я смеялась. Я видела, как плачут мальчишки, когда их лупят, но оказалось, что в этом наказании нет ничего страшного.
После этого я не вернулась в школу, и лето текло медленной патокой. Мои волосы становились длиннее, черты лица – резче; я подметала комнаты, пока полы не становились такими чистыми, что хоть облизывай. Тем летом вся деревня была сонная – стоячий пруд во влажный день. Полосатые брезенты, натянутые над переулком, были блеклыми и рваными, и продавцы сандалиями, батарейками и шершавыми трусами в отдельных пластиковых упаковках сидели с таким видом, будто не собирались ничего продавать. Яйца наших кур стали меньше, будто они неслись с трудом.
Дождя не было несколько недель. Трава лысела и бурела, йи ба жаловался, что из Фучжоу спускаются торговые рыбацкие лодки с промышленными сетями, которые могли выловить всю рыбу. Он сдал лодку рыбаку помоложе и нашел работу на новой консервной фабрике, но она закрылась и переехала в город, и ему пришлось возвращать рыбаку деньги, чтобы снова выходить по утрам на лодке. В течение трех месяцев, пока он работал на фабрике, у нас на ужин дважды в неделю была говядина и даже сушеное тофу на закуску, и однажды появилась новая оранжевая футболка для меня, хотя я была такой неуклюжей, что порвала рукав, когда лазила на дерево с Лилин и Фан. Я скучала по жевательности тофу – я мариновала его кусочки за щекой и вознаграждалась ручейком соли во рту.
Фан переехала в город жить с тетей. Дома у Лилин я просила показать старую книгу с картинками национальных видов: черно-белыми фотографиями водопадов в дымке, гигантских песчаных дюн, храмов Пекина, Великой Китайской стены. Мест, где мне хотелось побывать. «Листай медленно», – говорила она, пока следила за мной. Сдав вступительный экзамен в старшую школу, Лилин сказала, что я могу забрать книгу, что та ей больше не нужна. Но когда я смотрела на картинки дома, они уже не воодушевляли.
Однажды в конце лета, когда мне было пятнадцать, я стирала белье. Стирать в такой влажности бесполезно, но ждать другой погоды уже не осталось сил, а стирать было надо. Я наполняла пластмассовые тазы, выжимала одежду и вешала на веревке – трусы йи ба и свои футболки, хлопающие квадраты серого, красного и белого цветов. Я услышала тихий скрип и подняла глаза – на меня с велосипеда смотрел соседский мальчик, Хайфэн, – он был выше, чем когда я видела его в последний раз.
– Пейлан, – сказал он. – Прокатить?
Йи ба звал его Слабаком Ли. «Мягкий как подушка», – говорил он, когда мы слышали, как родители устраивают Хайфэну головомойку за то, что он провалил вступительный экзамен. Мне было немного жалко Хайфэна. Многие дети в Минцзяне не доучивались и до девятого класса. Шансов поступить в колледж и подняться из крестьянского класса у нас было не больше, чем шансов слетать на чертову Луну.
На летней жаре темные волосы Хайфэна липли к лицу. У него уже появились залысины, из-за которых он казался старше. Руки и ноги у него были долговязыми, но на икрах и предплечьях виднелись жилистые мускулы, скрученные и скрывающиеся. Сюрприз!
Не то чтобы у меня были какие-то важные дела. Я села на велосипед сзади, держала равновесие, отмахиваясь от комаров, пока высокая трава щекотала ноги. Хайфэн крутил педали, небо было разверстым и ярким, колеса скрипели, мы катили по полям. Я принюхалась; от него пахло солью.
– Поехали на реку, – сказала я. Мы и так были недалеко.
В первый и второй день, когда мы ездили на реку, мы говорили о наших семьях. Я рассказала Хайфэну, как злится отец, что мне плевать на школьный экзамен, – хоть йи ба в этом и не признается. Хайфэн сказал, что его родители ругаются, но сам он чувствует большое облегчение.
– Ненавижу школу, – как здорово было сказать это вслух.