– Расскажи мне.
Она нервно рассмеялась:
– Не могу.
– Я просто буду тихо слушать. Обещаю.
– Не могу, Деминь. Это слишком, я не хочу, чтобы ты знал.
– Я хочу знать правду. Как ты сюда попала? Что с тобой случилось в тот день, когда ты пошла на работу? Пожалуйста, я заслуживаю знать.
Она положила голову на руки.
– Приехал фургон. Устроили облаву на маникюрный салон.
Он наклонился вперед, задержал дыхание.
– Телефонов там не было, невозможно ни с кем связаться. Потом меня выслали в Фучжоу. Я уже была другой. – она замолкла. – Если я расскажу, ты не поймешь.
– Пожалуйста, попробуй. – Он дотронулся до деревянного изголовья за спиной. Он был в Пекине, Китай. Нью-Йорк, Риджборо и Дэниэл Уилкинсон отвалились, и мир состоял только из него и его матери, их голосов в номере отеля.
Она рассказала, что помнила людную комнату, где смотрела на цифры на телефоне.
– В Ардсливиле?
– Нет, это еще было в Нью-Йорке.
В фургоне, на котором меня увезли из салона, не было окон, так что я не представляла, пять кварталов мы проехали или пятьдесят. Я не видела других женщин из «Привет, красотка» – только кричащих незнакомцев, офицеров в форме. Один дал мне телефон и сказал, что можно позвонить.
Палец завис над кнопками, и я попыталась вспомнить номер Леона: 347 – в этом я была уверена. 453-86-85. Или 435? 8568? 445? Его номер был сохранен у меня на телефоне, но он остался в сумке.
– Где моя сумка? – спросила я по-английски.
Офицер не ответил.
Я набрала 347-453-86-85. Услышала гудки. Леон мог быть на работе, но тогда я оставлю сообщение.
Гудки все не кончались. Автоответчик не включился, и я попробовала набрать опять. 347-435-86-85.
Два гудка – и человек, который ответил, был не Леоном. Я попросила Леона, но мне ответили что-то на другом языке.
Офицер потянулся за телефоном.
– Только один звонок.
Я не обратила внимания и набрала опять. 347-453-86-58. Через несколько гудков включилась запись – компьютерная, которая повторила номер и попросила оставить сообщение после сигнала. У Леона был другой автоответчик, но я быстро заговорила. «Это Звездочка. Нас в салоне арестовала полиция. Я не знаю, куда мы едем, узнай и забери меня. Быстрей».
Потом я не сомневалась, что номер был 435-85-86. В палатке на стене висел один аппарат, но в нем не было гудков. Следующие четыреста двадцать четыре дня я каждое утро брала трубку в надежде, что они появятся.
– Но их не было, – сказала я. – Чертов телефон не работал.
– Ты провела там четыреста двадцать четыре дня? – Ты говорил так, будто не верил.
– Я считала.
– Это почти два года!
– Четырнадцать месяцев. Я же говорила – это слишком.
– Нет. Я должен знать.
Мне хотелось замолчать, но хотелось и рассказать. Я сказала:
– Кошмаром были часы между тем, как мы ложились, и тем, как поднимались.
Самолет сел во тьме и песке. В отдалении колючая проволока ограждала распухшие палатки – большие белые коробки в шершавой пустоте. Техас – хотя тогда я этого не знала. Конечная остановка, максимальный вайцзю. Слишком холодно зимой и слишком жарко летом – злая, палящая жара, изнывавшая по дождю.
На металлическом каркасе палатки был натянут тяжелый белый пластик. Неровные бетонные полы, будто цемент заливали в спешке. Еда казалась нездоровой – восковой хлеб, бледная овсянка, лапша с флуоресцентным сыром, – а так как столовая стояла рядом с туалетами, на вкус всё было как моча и говно. Резкий привкус мочи в итоге ушел, остался только голод, и я ела сыр с молоком, из-за которых потом корчилась на толчке.
Свет никогда не выключался, так что глаза ныли и пульсировали. Я лежала на койке и слышала, как рядом на нашей кровати во сне разговаривает Леон, на соседней кровати – вас с Майклом и ругалась на охрану по-фучжоуски. «Идите в жопу. Идите на хер». Самым худшим было, что ты подумаешь, будто я тебя бросила.
Когда сон приходил, он был зазубренным и беззвучным. Я просыпалась от голосов, не зная, часы прошли или минуты, и видела над собой охранника, ставившего галочку на бумажке.
«Проверка», – говорил охранник.
«Я здесь», – отвечала я по-английски.
Палатка была длиной с городской квартал, но уже. На двухэтажных койках, в восьми рядах по три койки в каждом, спали двести женщин. Мы ходили в темно-синих джинсах на резинке, мешковатых синих рубашках. Халтурное шитье; плохие подолы. Ни у кого не было денег, и мы никак не могли их получить, только если наши семьи знали, где мы. Можно было работать уборщицей – подметать полы, выскабливать туалеты, выносить мусор за пятьдесят центов в день, – но очередь туда была длинная, семьдесят три имени перед моим.
Туалеты и души находились на большом открытом пространстве, окруженном низкой стенкой, доходившей мне до пояса. В основном мыла не было, а часто – и воды. На лице вылезали прыщи, на руках сыпь, кожа стала воспаленной и сухой. Посреди палатки была стеклянная восьмиугольная будка с тонированными окнами, откуда за нами наблюдала охрана. Они видели нас, но мы не видели их. Я подходила к лестнице восьмиугольника и махала.
Я просила у охраны вызвать адвоката по иммиграции, но мне говорили подождать. Никто не давал советов или ответов. Некоторые женщины вообще не говорили по-английски, а некоторые говорили так быстро, что я за ними не успевала. Со дня на день, говорила я себе, Диди и Леон найдут меня и вытащат.
На двенадцатый день в очереди за овсянкой ко мне подошла китаянка с веснушками и сказала по-мандарински: «Пошли есть вместе. Я Лей». Я была так рада поговорить хоть с кем-то, что готова была ее расцеловать.
За овсянкой я узнала, что Лей родом из Шаньдуна и провела в палатке почти полтора года. Ее оштрафовали за превышение скорости в Чикаго и отправили к ICE.
– Полтора года? – Я изо всех сил старалась подавить панику мыслями о том, как вернусь домой к тебе и что эти двенадцать дней будут всего лишь сбоем в рутине. Воспоминания о наших делах меня успокаивали. Готовить ужин с Вивиан. Ездить на метро на работу. Говорить тебе с Майклом выключать телевизор и ложиться спать. Теперь эту надежду о возвращении отняли. – Я не могу здесь столько оставаться. Меня ждет семья, и они даже не знают, где я. – Я оглядела столы с женщинами, которые ели овсянку руками. Вилок и ложек постоянно не хватало.
– Некоторые здесь намного дольше, – сказала Лей. – Есть девушка по имени Мэри – она жила в Америке с шестимесячного возраста. Родилась в Судане. Училась в колледже, имела въездную визу, попала под арест в аэропорту, когда возвращалась после учебы во Франции. Правительство заявило, что родители так и не обновили ее иммиграционный статус, когда она была маленькой, и теперь ей нужно пройти медицинский осмотр. Только, конечно, осмотр стоит триста долларов, а в Ардсливиле таких денег не бывает. И она не может снять деньги в банке, потому что ICE заморозили ее счет. – Лей покачала головой. – Обычная история.
Никто ничего не знал. В судах по иммиграции слишком много дел, говорила Лей, и нам не доставались адвокаты – только судья, который решал, останешься ты или уедешь. Никто не знал, когда мы увидим этого судью, освободят ли нас, где мы в итоге окажемся.
Меня тянуло в сон, всё время жутко тянуло в сон. Оттого что я мало ходила, болели ноги. Раз или два в неделю охранники выпускали нас на час во двор – прямоугольник из колючей проволоки, достаточно большой, чтобы все бродили на расстоянии вытянутых рук друг от друга. За проволокой были гигантский американский флаг, хлопающий на горячем ветру, и открытый двор, тоже с проволокой, где, как сказала Лей, находилась отдельная тюрьма под названием Дыра. В ней, в других палатках, которых мы не видели, содержали мужчин.
Были дни, когда я не поднималась из постели, вся чесалась под одеялом. Я предполагала, что солнце всё еще меняется местами с луной каждые двенадцать часов, но откуда мне было знать – может, небо позеленело, солнце теперь квадратное, а звезды потухли или размазались, как комары на подошве тапочка. Де-минь, де-минь, – твое имя выбивало дробь. Я хотела переехать – и теперь ты подумаешь, что я ушла специально.
Я так расчесала руки, что кожа покрылась раздраженными красными ссадинами. Ты забудешь мое лицо. Когда я увижу тебя в следующий раз, твой голос уже будет ниже. Леон найдет другую женщину. У меня было его кольцо-подарок, и я крутила его на пальце, чувствовала, как оно подминает кожу.
Звездная ночь. Травянистое поле. Хор сверчков. Квохчущие куры. Ты. Я пыталась представить всё, что любила. Если бы во рту было больше слюны, я бы могла притвориться, что не хочу пить. Стакан воды. Чашка чая. Влажные поцелуи. Леон. Я пыталась расслабиться, надеясь, что посплю хотя бы несколько часов перед первой ночной проверкой. Теплые руки. Громкая музыка. Ты.
Я рассказала Лей о тебе, о том, какой у тебя хороший английский, как ты заботишься о Майкле. Но каждый день все больше переживала. Как ты учишься в школе, достаточно ли кормит тебя Вивиан, чистая ли у тебя одежда? Тебе нужна была новая обувь, у тебя же так быстро растет нога, ты не сможешь ходить, если обувь жмет, а кто тебе ее купит, как ты будешь ходить?
Шли недели, потом месяцы. Я лежала на спине на верхней койке. Места, чтобы лежать в любой другой позе, кроме как неподвижно на спине, не было – этот урок я усвоила, когда свалилась на пол. Я натянула одеяло на лицо – и обнажила ноги. Потом я встала и пошла завтракать с Лей.
Она сидела с женщиной по имени Самара, из Пакистана. Втроем мы могли общаться на своем обрывочном английском.
Несколько женщин планируют протест, сказала Самара. Перед лагерем устроила бдения какая-то католическая группа, и Мэри, которая жила в Америке с детства, как-то смогла с ними связаться.
– Охранникам плевать на наши протесты, – сказала я.
– Я видела, что делали с теми, кто протестовал до вашего прихода, – сказала Лей. – Три охранника били женщин ногами до крови. Потом их депортировали. С чего вы взяли, что теперь что-то изменится?