Помнится, он был буквально очарован, впервые столкнувшись с таким явлением природы, как засекреченная дальняя телефонная связь. На столе под стеклом лежала большая таблица с позывными; достаточно было просто снять трубку и сказать телефонисту позывной, чтобы дозвониться куда угодно, хоть на Чукотку. Правда, чтобы попасть в конкретное, нужное тебе место, было необходимо знать позывной войсковой части, которая в этом месте расквартирована. Да и дозвониться напрямую можно было далеко не всегда: сначала приходилось выходить на штаб соединения, потом – на штаб флота, а порой и главный штаб ВМФ, и только потом, добравшись сквозь путаницу второстепенных ветвей и отростков до основного ствола, двигаться в любую сторону. Иногда они звонили домой – разными правдами и неправдами выведывали позывной родного города и уговаривали сидевшего на том конце провода телефониста набрать городской номер. А иногда, чтобы скоротать время, звонили наугад, называя первый приглянувшийся позывной, и подолгу болтали с незнакомыми людьми, такими же, как они сами, солдатами и матросами срочной службы, о погоде, о девчонках, искали земляков…
И вот однажды будущий мичман Рындин поинтересовался у телефонного собеседника, какая там, у них, нынче погода. «А хрен его знает, – услышал он в ответ, – мы уже два месяца наверху не были».
Ему подумалось, что в тот раз он, вполне возможно, случайно дозвонился до «Лагуны» или другого похожего на нее местечка, где люди не выходят на поверхность месяцами, а случается, что и годами. Сам он бывал на открытом воздухе ежедневно, но теперь по долгу службы регулярно выходил на связь с «Лагуной» и точно знал, что такие места на свете бывают.
Он невольно представил себе тысячи километров телефонных проводов, пронзающих толщу земли и камня, проложенных по морскому дну, убегающих, змеясь, в неизведанные, таинственные лабиринты, куда раз и навсегда закрыт доступ простым смертным. Разговаривая с «Лагуной», он всякий раз ощущал прикосновение тайны и испытывал тихую гордость оттого, что был одним из ее хранителей – пускай не главным, но все же…
Ответный вызов поступил через полчаса, и телефонист – тот самый, что интересовался погодой, – сообщил, что «Лагуна» готова принять груз. Мичман перезвонил вахтенному офицеру, и еще через час разысканный посыльным на пляже командир мини-субмарины «Треска» капитан-лейтенант Веселов, вызвав помощника, приказал свистать всех наверх и готовиться к погрузке, которая, как обычно, должна была начаться в двадцать два ноль-ноль.
Глава 6
Сергей Казаков открыл глаза и некоторое время неподвижно лежал на спине, глядя в низкий беленый потолок и пытаясь сообразить, где находится. Место было незнакомое, а ощущения, которые он испытывал, напоминали небывалое по силе и интенсивности похмелье. На то, что он давеча основательно перебрал какой-то паленой дряни, указывал и зияющий в памяти провал, в темных глубинах которого скрывались подробности вчерашнего дня – и хорошо, если только вчерашнего. Правда, до сих пор Сергею не случалось проводить в беспамятстве больше полусуток, но все когда-нибудь случается впервые, в том числе и настоящий запой. Помнится, именно об этом его предупреждал Леха Бородин. Деградация начинается исподволь и идет постепенно, незаметно для тебя, говорил он. Так, заметишь иногда в зеркале во время бритья чужую, неприятную рожу, приглядишься внимательнее и ужаснешься: батюшки, да это ж я! И поскольку ужасаться, глядя на себя, неприятно, а менять стиль жизни не хочется (а сплошь и рядом еще и не можется), ты бежишь к холодильнику, зубами выдираешь пробку и жадно глотаешь прямо из горлышка эликсир забвения, делая следующий шаг по дороге, ведущей под уклон. Оглянуться не успеешь, а уже сидишь в милицейском обезьяннике и слушаешь из уст хмуро-ироничных, все на свете повидавших ментов рассказ о том, как в пьяном угаре ни за что убил случайного прохожего. И, что характерно, ничего из того, что тебе рассказывают, не помнишь, и непонятно, то ли они тебя пугают, чтоб больше так не напивался, то ли это шутки у них такие, то ли пытаются повесить на тебя чужой грех, то ли все это правда…
Вспомнив о Бородине, он немного успокоился и даже обрадовался. Ну да, Леха! Это все объясняет. Ведь он же продал квартиру и переехал за город, в новый дом, вот место и показалось незнакомым. Да оно и есть незнакомое, он тут не то что переночевать – осмотреться толком и то не успел. Да-а, хороша самогоночка, ничего не скажешь! Спасибо, Андрюха свет Константинович, удружил так удружил. Десять литров, говоришь, в кладовке осталось? Нет уж, братец, пей ты ее сам, а меня уволь…
Он с трудом приподнял тяжелую, будто налитую свинцом голову и окинул мутным взглядом тесное прямоугольное помещение с голыми светлыми стенами, низким потолком и серым бетонным полом. От его благодушия, каким бы хлипким оно ни было, мгновенно не осталось и следа: эта комната напоминала что угодно, но только не спальню в бревенчатом деревенском доме. Из мебели здесь была только кровать; в углу за низенькой кирпичной загородкой виднелось нехитрое устройство, вызывавшее в памяти жаргонное словечко «параша»; рядом с загородкой к стене была привинчена жестяная раковина с единственным краном. Комната освещалась сильной лампой, забранной прочным на вид колпаком из толстой стальной проволоки; окно отсутствовало, а дверь была из тех, которыми оснащают тюремные камеры, – массивная, железная, с закрытым стальной заслонкой окошечком и глазком, изнутри она не имела ни запора, ни ручки.
«Готово дело, допился, – с нарастающей тревогой подумал Сергей. Где-то под ложечкой появилось и начало усиливаться неприятное сосущее ощущение. – Говорила мне мама: не пей, козленочком станешь… Елки зеленые, чего же я натворил-то?»
Судя по обстановке, натворил он предостаточно для вынесения самого сурового приговора, какой только предусмотрен российским законодательством. И вина его при этом была настолько очевидна, что его без разговоров, даже не дожидаясь, пока проспится, поместили не в общую камеру следственного изолятора, а в эту чистенькую одиночку с относительно мягкой кроватью, чистым бельем и персональным местом для отправления естественных надобностей. Как будто он был не накуролесивший на радостях пьяница, а, как минимум, глава крупной террористической группировки или иностранный шпион, пытавшийся устроить диверсию на оборонном предприятии… Что за чертовщина, в самом деле?! И спросить не у кого, и спрашивать страшно – а вдруг ответят? Ответ-то ему наверняка не понравится…
В камере было тихо, лишь негромко гудела система принудительной вентиляции. Этот гул, на который Сергей поначалу не обратил внимания, заставил его встревожиться еще сильнее. Российские тюрьмы во все времена строились не как отели, а именно как тюрьмы – стены потолще, заборы повыше, двери и решетки попрочнее, а что до удобств, так здесь вам, ребята, не «Хилтон», хотите комфорта – не попадайтесь… А тут, гляди-ка, принудительная вентиляция! В нормальных тюрьмах, надо полагать, мест не осталось, вот его и засунули в гостиницу строгого режима для VIP-персон…
На спинке кровати висела какая-то одежда – не то арестантская роба, не то больничная пижама. Она была блекло-серого цвета; Сергей видел ее впервые и не пришел от увиденного в восторг. Приподнявшись на локте, он осмотрел себя. Оказалось, что он до пояса укрыт сероватой, но чистой и даже, кажется, накрахмаленной простыней; свадебного костюма и рубашки с галстуком как не бывало, а вместо десантного тельника на нем надета белая нательная рубаха солдатского образца, покрой которой не менялся в течение, по крайней мере, полутора столетий. Приподняв простыню, Сергей обнаружил у себя на ногах кальсоны того же классического фасона. Это было чертовски странно, потому что в следственном изоляторе, не говоря уже о милицейских изоляторах временного содержания, казенную одежду не выдают. О том, чтобы кто-нибудь спьяну проспал и следствие, и суд, и приговор, а проснулся только в «крытой», как уголовники называют тюрьму, Сергей как-то даже и не слышал и не думал, что такое возможно хотя бы теоретически. Тогда что это – психушка, куда его поместили для принудительного лечения от алкогольной зависимости?
Он снова посмотрел на висящую на спинке кровати одежду. Куртка оказалась сложенной так, что он мог видеть нагрудный кармашек с пришитой к нему белой биркой. На бирку был по трафарету нанесен номер: Б5/18-1453. Все-таки это была не пижама, а роба: в больницах, даже психиатрических, пациентов не клеймят, как скот, это практикуется только в местах лишения свободы. А в места лишения свободы люди попадают только после вынесения приговора, вот и получается замкнутый круг: по всему выходит, что он в тюрьме, а как тут очутился, не имеет ни малейшего представления. Можно не помнить, как в пьяном виде совершил преступление, но разве забудешь месяцы предварительного расследования и суд?
«Забудешь, – подумал он. – Еще как забудешь! Схлестнулся в камере с какими-нибудь отморозками, отоварили сзади по черепу дубовой табуреткой, отсюда и амнезия. А это, наверное, тюремная больничка. Какой-нибудь бокс для особо заразных, куда меня спрятали, чтоб паханы ненароком не добили. Вот она, стало быть, какая, твоя новая жизнь, Тверской губернии помещик Казаков! Интересно, сколько же времени у меня из памяти выпало – полгода, год? А может, все десять?»
Обессилев, Сергей откинулся на тощую подушку и стал думать о том, что это были за годы и сколько их на самом деле было. Очень хорошо помнилось, как Леха Бородин с одетым в камуфляж Андреем Константиновичем привезли его смотреть дом. Дом вспоминался до мельчайших деталей, как и подробности сделки – проверка документов, пересчет денег, черный пластиковый пакет под столом, принесенная из кухни бутылка самогона, который на вкус почему-то больше напоминал разведенный медицинский спирт… Вспомнились висевшие на стене в большой комнате остановившиеся на четверти девятого ходики, а дальше начинался черный провал, в котором не было ничего, кроме клубящейся неопределенной мути и каких-то обрывков воспоминаний: тряска, жара, поднесенное чьей-то рукой к пересохшим губам горлышко пластиковой бутылки, запахи бензина, пыли, острая вонь дезинфекции, как в перевязочной, чьи-то твердые холодные пальцы, бесцеремонно ощупывающие его, как выставленную на продажу лошадь, уколы, какая-то качка, как на море, тошнота, забытье…