Сейчас же выяснилось, что он совершенно напрасно обозвал себя тупицей: пистолет, оказывается, был не заряжен. Рублев вынул из кармана обойму, деловито загнал ее в рукоятку и хмуро поинтересовался:
– Я долго буду ждать? На выход!
– Зачем?
– Затем. Убивать тебя буду. Давай шевелись, обивку пачкать неохота!
Алексей Бородин сам не понял, как очутился снаружи. Он не собирался подчиняться приказам этого усатого костолома и покорно, как скотина, идти на убой. Напротив, он намеревался обеими руками вцепиться в сиденье и отбиваться до последнего: хочешь стрелять – стреляй, пачкай свою драгоценную обивку, а я тебе в этом деле не помощник!
Тело, однако, распорядилось по-своему, и его было нетрудно понять: оно хотело жить во что бы то ни стало, и доводы типа «лучше умереть стоя, чем жить на коленях» на него не действовали. Оно было готово подчиниться любому приказу и охотно прошлось бы к месту расстрела хоть на ушах, хоть на бровях, лишь бы выиграть, выторговать, вымолить у палача лишнюю минуту жизни.
Рублев открыл багажник, достал оттуда саперную лопатку в брезентовом чехле, снял чехол и протянул лопатку Алексею Ивановичу.
– А это зачем? – спросил тот, чтобы немного потянуть время.
– Копать, – озвучил Рублев вполне очевидный ответ. – Нас видели вместе, – довольно любезно и с большой охотой пояснил он, – а я этим летом от милиции уже набегался, надоело до смерти. Ну, что встал? Кругом, шагом – марш!
И снова тело повиновалось приказу раньше, чем Алексей Иванович успел сформулировать и озвучить свой протест: мне все равно помирать, а остальное – твои проблемы, так что, если хочешь, копай сам, а не хочешь – засунь эту лопату себе в ж… и сам отправляйся по тому же маршруту!
Он покорно двинулся к оврагу, неся лопату в опущенной руке, огибая кусты и уклоняясь от колючих лап молодых сосенок. Задевая отполированным прикосновениями земли лезвием тонкие ветки, лопата издавала тихий похоронный звон. За спиной мягко стукнула, закрывшись, крышка багажника, а мгновением позже послышались шаги. Рублев ступал тяжело, уверенно, хотя Алексей Иванович почему-то не сомневался в том, что в случае необходимости этот здоровяк может красться легко и беззвучно, как огромный кот.
Когда-то в его квартире жила старая кошка. Как и все представители своего семейства, она перемещалась из комнаты в комнату абсолютно бесшумно, но порой, демонстрируя дурное или, напротив, приподнятое настроение, давала себе волю и топотала, как целый табун лошадей. Она дожила до двадцати лет и умерла легко, без мучений. Двадцать лет для кота – почти абсолютный рекорд долгожительства, и Алексей Иванович с учетом обстоятельств вряд ли мог рассчитывать побить этот рекорд в своей, так сказать, весовой категории.
Пробившийся сквозь крону старой сосны закатный луч кольнул правый глаз. Бородин повернул голову и, щурясь, посмотрел на солнце, подумав, что, вполне возможно, видит его в последний раз.
– Прощай, солнце, как говорил капитан Немо, – будто подслушав его мысли, с мрачной насмешкой произнес Рублев.
Слова сопровождались металлическим щелчком затвора. Ноги у Бородина вдруг подкосились, он упал на колени, выронив лопату.
– Нет, – прохрипел он мгновенно пересохшим ртом, не смея обернуться, – не надо. Нет!
Его мягко, но сильно толкнули между лопаток – кажется, ногой, – и он, треща подлеском и гнилыми сучьями, покатился по склону оврага. Следом полетела лопата.
– Копай, гнида, – сказал сверху Рублев. – И не халтурь, для себя стараешься. Поработаешь напоследок, как нормальный человек – честно, своими руками. Чем глубже выкопаешь, тем меньше шансов, что собаки до твоих косточек доберутся. Зато место какое, ты посмотри! Сам бы тут лежал, да дела не отпускают. Тут тебе и елочки пушистые, и березки шумят, и простор, и по могилке твоей ногами топтаться некому… Парадиз!
Не пытаясь подняться, Бородин тяжело перекатился на живот и уткнулся лицом в подушку прелой прошлогодней листвы, вдыхая пополам с сухой пылью ее грибной, немного затхлый запах.
– За что? – чувствуя, как по щекам неудержимо струится что-то горячее и влажное, почти прорыдал он. – Что я вам сделал?!
– А то ты не знаешь, – послышался сверху презрительный голос Рублева. – За Серегу Казакова, за что же еще! Что же ты думал, приятель, – что навешаешь мне лапши на уши, сунешь под нос бумажку с липовой печатью, и все шито-крыто? Нет, браток, не на такого напал! Я, чтоб ты знал, двадцать лет в армии отслужил, да не в штабе, а бок о бок с личным составом. А хитрее русского солдата только русская баба, да и то не каждая. Поэтому субчиков вроде тебя я за километр насквозь вижу. Ухайдакал ведь ты моего Серегу – один ли, с дружками ли, но ухайдакал. А теперь спрашиваешь за что… Да ты копай, копай, чего разлегся? Ты меня не зли, я ведь могу убить и не сразу, а постепенно. Чтоб ты, стало быть, успел вволю насладиться процессом… С тебя ведь, по грехам твоим, с живого шкуру содрать и на кол посадить, и то, поди, мало будет!
Бородин вдруг рывком поднялся на колени, ударил себя в грудь исцарапанными, испачканными землей и мелкой лесной трухой кулаками и рванул на себе рубашку, с треском отрывая пуговицы.
– Нет! – истерично, сквозь слезы, выкрикнул он. – Да нет же, нет!!! Вы все не так поняли, это неправда, клянусь! Я никого не убивал, честное слово!
– Ты еще скажи «честное риелторское», – посоветовал Рублев и присел на корточки на краю оврага, свесив между колен руки, в одной из которых опасно поблескивал пистолет. – Так я тебе и поверил. Честный риелтор – то же самое, что честный политик. Есть еще такое мудреное слово, означает совмещение несовместимых понятий… как бишь его? Катахреза, что ли. А в народе говорят проще: единожды солгавши, кто тебе поверит?
– Вы не понимаете! – Бородин истерично рассмеялся, всхлипнул и провел по лицу ладонями, размазывая смешанную со слезами грязь. – Ты же ни черта не понимаешь, вояка! Тебе бы только кого-нибудь шлепнуть, отвести душу. У тебя ведь и в мыслях нет, что я тебе могу пригодиться! Единственный человек на всем белом свете, который может тебе помочь, – вот он, перед тобой! А ты говоришь – копай… Стреляй, если тебе неймется!
Он снова рванул на себе рубаху, разодрав ее до самого низа и обнажив поросшую рыжеватой шерстью грудь и дряблый белый живот, поверх которых болтался галстук, смотревшийся на фоне голого тела дико и неуместно.
Борис Иванович задумчиво почесал переносицу стволом пистолета, стараясь ничем не показать, что рассчитывал именно на такое развитие событий.
– Ума не приложу, на что ты мне можешь пригодиться, – заявил он. – Человечину я не ем, недвижимостью не торгую, по дому сам управляюсь, без дворецкого…
– Ты дурак, – сообщил, стоя на коленях на дне оврага, Бородин. Он снова всхлипнул и утер нос рукавом дорогого, лопнувшего по всем швам пиджака. – Его никто не убивал, он, скорее всего, до сих пор жив, и его, наверное, еще можно спасти… Да что я говорю – наверное! Наверняка можно!
– Ну, и где же он? В какую психушку вы его упрятали?
– Не знаю, где это, но это наверняка не психушка, – с уверенностью произнес Бородин. Голос его немного окреп, он даже сменил позу, встав уже не на оба, а на одно колено. – Я не говорю, что это будет просто, – торопливо добавил он, заметив легкое движение пистолетного ствола, – но попытаться можно. Я расскажу все, что знаю. А ты обещай, что сохранишь мне жизнь.
– Ни хрена я тебе не стану обещать, – возразил Борис Иванович. – Ты просто имей в виду, что жив, пока говоришь и пока мне интересно тебя слушать. А там видно будет – сам понимаешь, в зависимости от того, что ты мне расскажешь… И ты все-таки копай. Копай-копай! Копай и рассказывай, рассказывай и копай. Труд облагораживает – слыхал? Вот и облагораживайся, пока есть такая возможность. Да и яма еще вполне может пригодиться, не забывай.
– Тьфу, баран! Здесь тебе не армия! Я с тобой о серьезных вещах говорю, а ты…
Не вставая с корточек, Рублев лениво поднял пистолет и спустил курок. В сумеречной предвечерней тишине засыпающего леса сухо треснул выстрел, пуля коротко просвистела высоко над головой Бородина и с тупым звуком влепилась в сосновый ствол на той стороне оврага. Мигом растеряв остатки своей не к месту и не ко времени вернувшейся смелости, Алексей Иванович схватил лопату и начал торопливо и неумело ковырять ею присыпанный слежавшейся листвой и хвоей песок у себя под ногами. Парализованный ужасом мозг практически отключился – весь, за исключением двух небольших участков, один из которых руководил действиями сжимавших черенок саперной лопатки рук, а другой ведал устной речью.
– Есть один человек, – в такт ударам лопаты заговорил Алексей Иванович, понемногу входя в забытый ритм незатейливой земляной работы. – Зовут Андреем Константиновичем, фамилии не знаю…
Борис Иванович поставил на предохранитель и спрятал в карман пистолет, а потом уселся на краю оврага по-турецки, закурил и стал слушать, стараясь не пропустить ни единого слова.
Глава 9
Часа через два или два с половиной после обеда Сергея вывели на работу. Он не имел ничего против уборки помещений или даже перетаскивания мешков с цементом: как-никак, это было намного веселее, чем лежать на койке в своей одиночной камере и смотреть в стену. Кроме того, работа позволяла немного размяться: находясь у себя в одиночке, Сергей даже не делал зарядку из опасения, что за ним наблюдает любопытный глаз припрятанной где-нибудь в вентиляционной отдушине следящей камеры. В принципе, поддерживать себя в нормальной физической форме ему никто не запрещал, но в запретах не было нужды: подавляющее большинство здешних, одетых в серые робы с порядковыми номерами постояльцев стали бы приседать и отжиматься от пола, только получив прямой приказ. Но уж тогда эти ребята приседали бы и отжимались, пока их не остановят, – до полного изнеможения, а то и до летального исхода.
Исключения из общего правила можно было пересчитать по пальцам одной руки, но с ними со всеми, кроме легендарного двести девяносто пятого, Захара Токмакова, Сергею было решительно не о чем разговаривать. Их мозги выжег не аппарат «доктора Смерть», как называл главного здешнего упыря неугомонный Захар, а употребляемый внутрь одеколон, и людьми они перестали быть намного раньше, чем угодил