и даже ты сам.
Тех, кто минировал лаз, подобные тонкости явно не беспокоили. К тому же наличие растяжки, которой раньше не было, свидетельствовало о том, что благодушествовать им с Сергеем не приходится: вопреки логике и здравому смыслу, охрана бункера ждала их возвращения и подготовилась к торжественной встрече. Это означало, что Казаков прав: все было намного сложнее, чем могло показаться на первый взгляд.
Наблюдая за Сергеем, Борис Иванович подумал, что встряска явно пошла ему на пользу. Еще пару месяцев назад он вряд ли доверил бы Казакову хотя бы ремонт газовой плиты из опасения взлететь на воздух, а сейчас тот действовал спокойно и уверенно – так, как, по разумению Бориса Ивановича, и должен был действовать капитан ВДВ, пусть себе и отставной.
Наконец Сергей, пятясь, выбрался из норы, сжимая в одной руке моток тонкой медной проволоки, а в другой – гранату. Пальцы, прижимавшие к корпусу спусковой рычаг, побелели от напряжения; Борис Иванович помог ему подняться на ноги и закрепить чеку.
– Пригодится, – сказал Казаков, пряча гранату в карман.
Расширив лаз саперной лопаткой, они протолкнули через него рюкзаки, протиснулись сами и, внимательно глядя под ноги, не блеснет ли среди травы предательская медная нитка, двинулись вперед, держа курс на уже недалекое минное поле.
Глава 16
Старший прапорщик Палей, одетый по форме, но с поднятым забралом шлема, прошел по короткому коридорчику с голыми бетонными стенами и вошел в пустое квадратное помещение, пол которого представлял собой до блеска отполированную стальную плиту, а стены были зачем-то обнесены натянутой на проволочный каркас проволочной сеткой. Прапорщик перебросил массивный, архаичного вида рубильник; над головой у него щелкнули контакты, взвыл и ровно заурчал электромотор, и открытая кабина лифта, погромыхивая, поползла вниз. Лифт был старый, еще немецкий, о чем свидетельствовали выбитые на алюминиевом корпусе рубильника готические надписи, и, насколько было известно Палею, ни разу не выходил из строя с тех самых пор, как его установили здесь дотошные фашисты. Разумеется, его приходилось периодически обслуживать, но работал он бесперебойно, невзирая даже на усилия отечественных специалистов по ремонту электрооборудования.
Часы на запястье показывали четыре пятнадцать утра – время, когда людей одолевает самый крепкий сон. Палей, которого бесцеремонно разбудили десять минут назад, слегка покачиваясь, дремал с открытыми глазами. Из-за левой проймы черного бронежилета у него выглядывал длинный желтоватый конверт с небрежной карандашной пометкой на уголке. «1/2» – было написано там; данный код означал, что внутри содержится радио или телефонограмма, которую связист сразу же по получении, независимо от времени суток и иных привходящих обстоятельств, обязан вручить старшему прапорщику Палею, где бы тот ни находился и чем бы ни занимался в этот момент.
Прапорщик в свою очередь, получив конверт с упомянутой пометкой, был обязан незамедлительно бросить все прочие дела и с наивозможной скоростью доставить депешу – куда именно, на всем объекте знал только он да человек, которому она была адресована.
Старший прапорщик Палей являлся доверенным лицом начальника режима полковника Маковского и, пожалуй, единственным человеком на объекте, который знал его в лицо. Даже заведующий лабораторией, начальник научной части полковник Черных, равный Маковскому по положению, общался с ним исключительно по телефону.
Старшему прапорщику лично такая таинственность казалась чем-то сродни детской игре. В нежном возрасте (который в его случае вовсе не был таким уж нежным) они с пацанами обожали разводить страшные тайны, давать клятвы на крови и, обмирая от сладкого ужаса, бродить по темным, запутанным, как лабиринты, подвалам большого пятиэтажного дома, где большинство из них тогда проживало. Но одно дело – восьми-девятилетние пацаны, и совсем другое – полковник флотской контрразведки, начальник режима важного секретного объекта. Перед ним должны трепетать все, в том числе испытуемые и даже покойники; от него должны прятаться по углам – от него, а не он сам!
Однако начальству, как известно, виднее. Наверное, у полковника были свои резоны, заставлявшие его действовать именно так, а не иначе и прятать лицо даже от доктора Смерть, с которым они, по идее, поровну делили фактическую власть на объекте. Система соблюдения режима функционировала, как любовно вычищенный и хорошо смазанный автомат Калашникова, и это было самое главное. Победителей не судят, а Маковский, насколько было известно старшему прапорщику, до сих пор не потерпел ни одного поражения, которое впоследствии, и притом весьма скоро, не обернулось бы блестящей победой.
Среди личного состава, конечно, ходили разные разговоры – поначалу, надо добавить в скобках. Маковский пришел на смену прежнему начальнику режима чуть больше двух лет назад, и с момента зачтения перед строем приказа о его назначении на эту должность (на котором он также не соизволил присутствовать) его никто не видел. Свободные от несения караульной службы бойцы, как водится, строили по этому поводу всевозможные теории и предположения. Говорили, что он жутко изуродован и очень этого уродства стесняется; говорили, что у него тяжелое психическое расстройство – не то паранойя, не то клаустрофобия, не то, наоборот, агорафобия; упоминались: маньяк, карлик, Квазимодо, Человек-невидимка и даже Человек-паук. Однако очень скоро было замечено, что авторы наиболее смелых и остроумных теорий буквально на следующий день попадают в очередной приказ по гарнизону, оглашаемый на утреннем разводе: старшину имярек разжаловать в младшие сержанты с удержанием разницы в окладе денежного довольствия за проступок, несовместимый с моральным обликом военнослужащего Вооруженных сил Российской Федерации, выразившийся в… Наказания были разные, и причины в приказах назывались различные, никак не связанные с таинственной личностью начальника режима и нелицеприятными высказываниями в его адрес: курение за пределами отведенного для этой цели помещения, нарушение формы одежды, отправление естественных потребностей организма в неустановленном месте и даже, елки-палки, вступление в половой контакт с испытуемыми женского пола. Что характерно, все эти проступки имели место в действительности, чего никто из наказанных даже не думал отрицать. Но солдата не проведешь, и истинная причина репрессивных мер была ясна всякому, у кого в голове осталась хотя бы одна извилина.
Ведь что получается? Согрешил человек по мелочи, скажем, месяц, а то и полгода назад – один, без свидетелей, в месте, где заведомо нет ни камер, ни микрофонов, выкурил тайком сигаретку или просто помочился в угол. И все было тихо, никто об этом ничего не знал и даже словечком не обмолвился. А потом в кругу проверенных товарищей высказал шутливое предположение: да у этого Маковского просто хрен такой длины, что снизу из штанины торчит и по полу волочится, – и на следующее утро загремел на две недели в команду ассенизаторов за то, видите ли, что полгода назад не там покурил или не туда помочился… И что, спрашивается, тут непонятного?
Да все ясно как белый день! Сидит в центре паутины этакий невидимый паучок и чутко прислушивается, не задрожит ли где ниточка. Все видит, все слышит, все примечает, все как есть мотает на ус… И до поры молчит, понимая, что вокруг – живые люди, которым свойственно ошибаться. А когда приходит время напомнить человеку, что все под Богом ходят, издает приказ по гарнизону: майора такого-то за гомосексуальную связь с испытуемым номер сякой-то разжаловать в рядовые и приговорить к расстрелу. Приговор привести в исполнение до восемнадцати ноль-ноль, тело утилизировать в установленном порядке. А упомянутая связь, между прочим, имела место полтора года назад, когда майор перебрал спирта на собственном дне рождения и уже не соображал, что творит, на кого лезет… А не надо было говорить, что никакого полковника Маковского на свете не существует, и, куражась, показывать следящей камере отставленный средний палец!
Однако даже человеку-невидимке приходится время от времени вступать в непосредственный контакт с окружающим миром – чтобы поесть, например, или, вот как сейчас, получить лично в руки секретный пакет из Центра. Для осуществления таких контактов полковник по известным ему одному причинам избрал старшего прапорщика Палея. Своим исключительным положением Палей гордился, а дополнительные обязанности его ничуть не тяготили. Хотя иногда ему становилось интересно: а как бы ему понравилось, если бы в занимаемых полковником помещениях отсутствовала канализация?
Но построенная военнопленными под наблюдением аккуратных и дотошных немецких инженеров канализация функционировала отменно, и выносить за начальником режима ночные горшки старшему прапорщику не приходилось. Конечно, случались и неудобства наподобие таких вот подъемов в неурочное время, но зато как это было интересно! Палей знал такие подробности закулисной жизни бункера, о которых не подозревал даже доктор Смерть, и это наполняло его ощущением собственной значимости, по сравнению с которым та маленькая власть, что давали ему погоны с тремя расположенными в ряд звездочками, окончательно терялась и блекла.
Лифт остановился, прибыв на предпоследний уровень. Палей покинул кабину, миновал еще один короткий узкий коридорчик и, толкнув железную дверь, очутился в прохладном полумраке шестой штольни. В отдалении светлым пятном маячило ее полукруглое, забранное прочной стальной решеткой устье, под ногами хрустел какой-то мусор, по ощущению неприятно напоминавший человеческие кости. Чтобы отыскать апартаменты полковника Маковского, нужно было основательно изучить осененный сидящим верхом на свастике орлом оригинал поэтажного плана бункера, а этот самый оригинал, как было доподлинно известно прапорщику, хранился у Маковского в сейфе. Вот и возьми его голыми руками! Подсвечивая себе фонариком, Палей прошел в дальний конец пустого подземного ангара с полукруглым сводом. В углу у противоположной стены ржавел остов грузовика «опель», кабина и дощатые борта которого еще хранили следы серо-зелено-коричневой камуфляжной раскраски. За «опелем» приткнулась осевшая на спущенных, растрескавшихся от старости шинах маленькая амфибия; скользнув по ней, луч фонарика выхватил из темноты гофрированную дверцу с нанесенным на нее стилизованным изображением орла с распростертыми крыльями, сидящего верхом на свастике. Притаившиеся по темным, редко посещаемым, а то и вовсе окончательно заброшенным уголкам бункера многочисленные напоминания о тех, кто его построил, не вызывали у старшего прапорщика никаких ассоциаций или, спаси и сохрани, параллелей: для него все это был просто старый, ни на что не годный хлам, который давно следовало выбросить на помойку. И выбросили бы, да помойка далековато…