Он остановился перед неглубокой нишей в стене и несколько раз нажал кнопку электрического звонка, в знакомой последовательности чередуя длинные и короткие сигналы: точка, два тире, точка – пи-лаа-поо-ет! В азбуке Морзе это сочетание соответствует букве «П». В данном случае она означала, что в дверь звонит не Дед Мороз и не первый комендант бункера бригаденфюрер СС Ризенхофф, воскресший и решивший полюбопытствовать, кто это угнездился в его кабинете, а всего лишь старший прапорщик Палей.
Судя по тому, как быстро, почти сразу после звонка, щелкнул контакт электрического замка, нынешний хозяин комендантских апартаментов не спал. Прапорщик повернул ручку, с усилием потянул на себя тяжелую стальную дверь и переступил высокий порог, очутившись в небольшом помещении, тускло озаряемом светом, проникавшим через частично занавешенный тяжелой портьерой дверной проем в противоположной стене. Справа на фоне светлой штукатурки смутно виднелась какая-то картина в широкой золоченой раме, в полумраке таинственно поблескивали углы и выступы тяжелой архаичной мебели. У левой стены темнел деревянный стеллаж, в котором отсвечивали воронеными казенниками четыре солдатских карабина системы «маузер» – вычищенные, смазанные, исправные и даже заряженные, но хранимые здесь не в качестве оружия, а, как однажды объяснил Маковский, «для антуража». Вытертая ковровая дорожка глушила шаги; пройдя по ней, Палей слегка сдвинул в сторону портьеру и, кашлянув, спросил:
– Разрешите?
– Заходи, Евгений Михайлович, – послышалось из кабинета, и Палей вошел.
Старый, рассохшийся паркет заскрипел, затрещал под его ботинками. Просторный кабинет сохранился в первозданном виде; красные полотнища со свастиками, а также писанный маслом портрет и бронзовый бюст незабвенного фюрера отсюда, конечно, убрали, теперь их заменяли российский флаг и распечатанная в натуральную величину фотография действующего президента, но все прочее, начиная с паркета и дубовых панелей, которыми были обшиты стены, и кончая мебелью, помнило еще бригаденфюрера Ризенхоффа. Судя по основательно обветшалой, но по-прежнему сверкающей роскошью обстановке, упомянутый бригаденфюрер ценил комфорт и умел-таки, фашистская гнида, устраиваться в жизни.
На обитом зеленым сукном массивном письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. Под ней в круге света лежала любимая игрушка полковника Маковского – «парабеллум» коменданта Ризенхоффа. «Парабеллум» был не вороненый, как обычно, а то ли никелированный, то ли и вовсе выполненный из нержавеющей стали, с прозрачными, хотя и основательно помутневшими от старости плексигласовыми накладками на рукоятке, позволявшими видеть обойму. Данный предмет обычно использовался как пресс-папье, но Палей знал, что это «пресс-папье» в случае чего может и выстрелить. Он подозревал, что полковник постоянно держит его на виду нарочно, как дополнительное напоминание о том, что человек смертен… а также о том, от кого на самом деле зависят жизнь и смерть здесь, на объекте «Лагуна».
Сам полковник обретался здесь же – сидел на краю стола, покачивая ногой, пил чай из вставленного в массивный серебряный подстаканник стакана и курил длинную коричневую сигарету с золотым ободком.
– Сообщение с «Бухты», – козырнув, доложил Палей и отчетливым движением выхватил из-за проймы бронежилета желтоватый конверт.
– С бухты-барахты, – хлебнув чаю и затянувшись сигаретой, пробормотал полковник. – Ну, что там у них опять стряслось, с чем нельзя подождать до утра?
– Не могу знать, – четко отрапортовал Палей. – Так уж и не можешь, – с подначкой хмыкнул Маковский, принимая пакет. – Неужто по дороге не заглянул хоть одним глазком? Неужто связист тебе ничего по секрету не шепнул?
– Никак нет, товарищ полковник. Не положено.
– Ну-ну. – Маковский криво надорвал конверт, извлек оттуда сложенный вдвое листок шифрованной телефонограммы и забегал глазами по строчкам, вполголоса картаво, с еврейским прононсом напевая: – Ах, мадам, ваших форм меня так тревожит, и любовь мое сердце гложет даже по утрам…
Дочитав, он озадаченно хмыкнул, потеребил кончик носа, слез со стола и, обойдя его, спрятал листок вместе с надорванным конвертом в ящик.
– Пренеприятнейшее известие, – сообщил он, усаживаясь в массивное кресло с высокой резной спинкой и, щурясь от дыма, вдавил в пепельницу выкуренную едва ли до половины сигарету. – К нам едет ревизор. В смысле его высокопревосходительство, генерал-полковник Шебаршин собственной персоной. Как тебе новость, прапорщик?
Палей глубокомысленно наморщил под каской лоб.
– Не по графику вроде, – осторожно произнес он. – Вроде еще не пора…
– Вроде да, – кивнул Маковский. – Судя по тону телефонограммы, Большая земля в лице его превосходительства нами не очень-то довольна. Похоже, наши маленькие грешки не укрылись от всевидящего ока высокого начальства, и теперь придется объясняться… Скажи, Евгений Михайлович, у тебя, случайно, нет ощущения, что на нас кто-то настучал?
– Как не быть, – сказал Палей. – Иначе откуда бы они узнали?
– Вот и я так думаю, – снова кивнул полковник. – И я даже догадываюсь, кто бы это мог быть. Вот ведь, прости господи, осел с ученой степенью! У самого ни черта не выходит, так он и других норовит за собой утащить: смотрите, не я один такая бестолочь, они тоже такие, это все из-за них!
– Так, может, его… того? – подумав, осторожно предложил старший прапорщик Палей.
– Но-но, полегче на поворотах! – замахал на него руками Маковский. – Ты что это, прапорщик? Мы с тобой тут обеспечиваем соблюдение режима секретности – то есть, иными словами, безопасность секретного военно-научного объекта большой государственной важности. Безопасность обеспечиваем, понимаешь, а не готовим военный переворот! Шлепнуть Черных – пара пустяков, с этим я и без тебя справлюсь. А вместо него кого поставим – меня? Я – пас, я в этой их науке ничего не понимаю. Или, может, тебя? А чего, в самом-то деле? Работа нехитрая – знай себе верти ручки да кнопки нажимай! Ты как, Евгений Михайлович, готов занять пост заведующего лабораторией?
– Никак нет, – деревянным голосом ответил пристыженный Палей, – не готов.
– Тогда не болтай глупости и отправляйся заниматься делом, в котором смыслишь больше, чем в воздействии электромагнитных волн на кору головного мозга. Генерал прибывает сегодня, так что надо все подготовить – апартаменты, торжественную встречу, личный состав… Испытуемых проверь – может, кого побрить надо или робу почище выдать, по помещениям пройдись, прикинь хозяйским глазом, где что не так… Ну, не мне тебя учить, на то ты и прапорщик, чтоб в таких вещах лучше любого академика разбираться…
– Разрешите идти?
– Ступай. Хотя нет, погоди. У меня к тебе один вопрос. Ты ведь вроде до нас в спецназе служил?
– Так точно. Я и сейчас в спецназе.
– Сейчас ты не спецназовец, а в лучшем случае вертухай специального назначения… Меня интересует то, что было до «Лагуны». Горячие точки были?
– Так точно. Карабах, Чечня, Кодорское ущелье…
– То есть прапорщик ты боевой, обстрелянный… Бывалый, в общем, человек, не какая-нибудь интендантская крыса. Так?
– Точно так, товарищ полковник.
– Тогда скажи мне как бывалый человек: что бы ты предпринял на месте того испытуемого… э-э-э… бэ-пять дробь восемнадцать четырнадцать пятьдесят три?
– Это, который сбежал?
– Ага.
Палей слегка развел руками и тут же снова опустил их по швам.
– Так что ж тут предпримешь? Бежал бы куда глаза глядят, покуда сил хватило…
– А потом?
Прапорщик немного подумал.
– А что потом? Если совсем дурак, вернулся бы домой и начал всем рассказывать, где был и что видел. Может, даже в милицию бы обратился… если бы успел. Ну, а дальше известное дело: либо в дурдом, либо обратно в стендовое кресло, либо вперед ногами на кладбище…
– Но ты-то у нас не дурак. И человек бывалый…
– Ну, я бы лично постарался исчезнуть. Разжился бы деньгами, документами и уехал как можно дальше от мест, где меня могут искать. И никаких контактов с друзьями и родственниками – был и нет, пропал без вести, помер. Вот примерно так…
– А расплатиться по счетам?
– В смысле?
– В смысле отдать долги. Отомстить.
– Это как в кино, что ли? Нет, товарищ полковник, я бы не стал. Тут не кино, тут – военный объект. Реальный, с реальной охраной, хорошо укрепленный… Нет, я бы не стал. Даже думать об этом не стал бы, не говоря уже о том, чтобы и вправду вернуться. Это ж верная погибель!
– Разумный ты человек, прапорщик. Здравомыслящий, – произнес Маковский с такой интонацией, что было непонятно, похвалил он Палея или, наоборот, обозвал. – Ну, хорошо, ступай, занимайся подготовкой. Да, и не забывай о семнадцатой штольне. Не все вокруг такие здравомыслящие и разумные, как ты.
Когда прапорщик ушел, тяжело хрустя рассохшимся паркетом, полковник снова достал из ящика стола бланк радиограммы и внимательно ее перечитал. «Ну, зачем видеть вам моих недостатков? Будем с вами мы жить в достатке и в Баден-Баден на воды ездить…» – напевал он при этом, задумчиво почесывая переносицу стволом никелированного «парабеллума», в рукоятку которого была врезана золотая пластинка с дарственной надписью от самого рейхсфюрера СС Гиммлера.
Николай Подольский сидел на теплом от солнца поплавке вытащенного на берег педального катамарана, смотрел, как набегают на галечный пляж ленивые, отороченные легким кружевом пены, прозрачные волны и краем уха слушал несмолкаемую болтовню хозяина и единственного сотрудника заведения под названием «Прокат водоплавающей техники».
Хозяин, при первом знакомстве представившийся Петровичем, удобно расположился в складном пляжном кресле с выгоревшим на солнце, покрытым белесыми разводами морской соли матерчатым сиденьем. На ногах у него были вылинявшие до полной потери первоначальной окраски шорты и пляжные шлепанцы, загорелый дочерна жилистый торс частично прикрывала ветхая тельняшка без рукавов, а седую плешивую голову венчала капитанская фуражка блином, с шитым потускневшим золотом якорем на тулье и треснувшим козырьком – когда-то белая, а теперь изжелта-серая, испещренная разводами, пятнами и следами жирных пальцев. Держа в одной руке граненый стакан с медленно, но верно нагревающейся водкой, а в другой – надкусанный помидор, Петрович рассказывал захватывающую историю о том, как в восемьдесят третьем году во время дальнего похода на большом ракетном крейсере «Минск» над ними каждый день кружили вертолеты с болтавшегося поблизости американского авианосца и вконец обнаглевшие янки, зависнув над самой мачтой, демонстрировали нашим морякам свои голые задницы.