[687] В 1990-е годы национальные репрессии, особенно в рамках «войн» с наркотиками, также стали более жесткими, чем ранее, что привело к значительному росту числа обвинительных приговоров и увеличению средней продолжительности сроков заключения на 13% в течение десятилетия. В период с 1970 по 2000 год население американских тюрем и колоний увеличилось в пять раз, подскочив (особенно в 1990-е годы) примерно до 2,1 миллиона человек.[688] Более 50% всех федеральных заключенных и 22% заключенных штатов и местных органов власти за эти тридцать лет были заключены в тюрьму в результате приговоров, связанных с наркотиками.
Многие консерваторы радовались этим репрессиям, считая, что, убирая преступников с улиц, они многое сделали для сдерживания серьёзных преступлений. Однако уровень многих видов тяжких преступлений хотя и снизился по сравнению с 1980-ми годами, но все равно был значительно выше, чем в 1950-х и начале 1960-х годов. Ужесточение законов и приговоров, особенно в отношении ненасильственных преступников, мало что дало для подавления все ещё процветающей торговли наркотиками. Законы привели к резкому росту строительства тюрем и пенитенциарных учреждений, что отвлекло государственные средства от других целей, таких как школы, дороги и здравоохранение.[689] Рост числа заключенных был ошеломляюще высок. К 2003 году за решеткой находилось почти 8 американцев на 1000 человек населения. Это было намного выше, чем в Великобритании, стране, которая занимала второе место по этому показателю.
Статистика преступности в зависимости от расы, как и ранее, остается особенно пугающей. В начале 2000-х годов официально сообщалось, что 12% чернокожих мужчин в возрасте от двадцати до тридцати четырех лет и 4% латиноамериканцев этого возраста находились в тюрьме или в заключении. Для сравнения, среди белых мужчин аналогичного возраста в заключении находилось лишь 1,2%. В 2003 году афроамериканцы, составлявшие 12,3% населения, составляли 46% всех заключенных в США (по сравнению с 36% белых и 17,6% латиноамериканцев). Примерно четвертая часть всех федеральных заключенных не являлась гражданами США. В том же году Министерство юстиции подсчитало, что 28% чернокожих мужчин в какой-то момент своей жизни отсидят в тюрьме или колонии.[690]
Подобная статистика неизбежно обостряет расовые войны. В то время как лидеры меньшинств, поддерживаемые белыми либералами, видели в цифрах отчасти доказательство притеснений, особенно со стороны полиции, от которых по-прежнему страдают цветные люди, многие другие американцы находили в статистике подтверждение своей убежденности в том, что чёрные и (в меньшей степени) латиноамериканцы склонны к беззаконию и заслуживают любых наказаний, которые они получают.
МНОГИЕ ДРУГИЕ КУЛЬТУРНЫЕ И СОЦИАЛЬНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ 1990-х годов продолжали тревожить современных американцев, как правых, так и левых, и внушать обеспокоенным людям мысль о том, что нация находится в упадке и ведет войну за культуру.
Одной из таких тенденций, давно ставшей бичом как для консерваторов, так и для многих ком-мунитаристов, было перегретое, по их мнению, правосознание. Растущие ожидания, жаловались они, продолжают усиливать «эгоистичные» группы интересов, чье чувство собственного достоинства не знает границ. Трезвая оценка таких ожиданий профессора права из Гарварда Мэри Энн Глендон (Rights Talk), появившаяся в 1991 году, помогла привлечь внимание к этому явлению. По её словам, «разговоры о правах способствуют формированию нереалистичных ожиданий, усиливают социальные конфликты и препятствуют диалогу, который мог бы привести к консенсусу».[691]
Другие, обеспокоенные ростом правосознания, указывали на тенденции в юридической профессии, которая в Соединенных Штатах, похоже, становилась все более влиятельной. По оценкам 1993 года, в Америке насчитывалось более 800 000 юристов, или 307 на каждые 100 000 населения, в отличие от 103 на 100 000 в Великобритании и только 21 на 100 000 в Японии. Десятилетие спустя число юристов в Америке превысило миллион.[692] Хотя наибольший рост профессии произошел в сфере бизнеса и корпоративного права, многие из этих адвокатов специализировались на делах о сексуальных домогательствах или личных травмах, таких как дело, по которому McDonald’s получил 2,9 миллиона долларов, и создали то, что один ученый назвал «судебным взрывом». Некоторые из этих дел, особенно связанные с врачебной халатностью, привели к присуждению компенсации за «боль и страдания», которая достигала девятизначных цифр. Судебные адвокаты, умело выступавшие перед присяжными, такие как Джон Эдвардс, адвокат из Северной Каролины, выигравший выборы в Сенат США в 1998 году (и баллотировавшийся в качестве кандидата в вице-президенты от Демократической партии в 2004 году), получали гонорары — обычно около трети или более от присужденных сумм, — которые возносили их в ряды мультимиллионеров.
Адвокаты истцов в этих делах предсказуемо выступали в роли защитников прав обездоленных. Их оппоненты, которых осуждали как безликие корпорации с большими карманами, изображались как жестокосердные злодеи, чьи ошибки или обман помогли причинить вред или убить людей. В той мере, в какой присяжные вставали на сторону истцов, они обнажали то, что некоторые наблюдатели считали растущим классовым недовольством в Америке. Это было сомнительное обобщение, но подобные противостояния обостряли и без того острые культурные конфликты между либералами и консерваторами. Консерваторы утверждали, что адвокаты по делам о травмах принадлежат к «единственному настоящему паразитическому классу» в стране. Поддерживаемые производителями, страховщиками и многими врачами, эти консерваторы требовали реформы судебной системы, особенно для предотвращения нескольких «адских» штатов и окружных судов, где «джекпотные присяжные» выносили щедрые антикорпоративные вердикты. Американская ассоциация судебных юристов, которая становилась все более активной группой интересов, гневно и эффективно отбивалась от подобных обвинений.
Хорошо это или плохо — всплеск правосознания и «бич» судебных процессов — очевидно, зависело от точки зрения человека. Либералы убедительно утверждали, что эти события давно назрели, что маргинализированные люди, подвергавшиеся насилию или угнетению, наконец-то обрели справедливость.[693] Они радовались тому, что Американская организация гражданских свобод становился значительно более влиятельной организацией, чем в старые добрые времена маккартизма, когда его клеймили как фронт «пинко». Верно и то, что в некоторых отношениях судебная активность в Соединенных Штатах была здоровым явлением — признаком не только разнообразия и динамизма американского общества и политики, но и доверия людей к судам и к конечной справедливости системы правосудия.
Другие американцы, особенно, но не только консерваторы, были категорически не согласны с этим и дали решительный отпор, подав собственные иски. По их мнению, так часто обращаясь в суд, участники тяжб отказываются от попыток договориться и найти компромисс и усиливают общественную неприязнь. Подобные критики также жаловались, что подобные судебные разбирательства приводят к росту цен на товары и услуги, такие как страхование от врачебной халатности. Врачей, по их мнению, вытесняют из бизнеса. Сторонники деликтной реформы настаивали на том, что обращение к судебному процессу обходит и ослабляет демократические институты, в частности законодательные органы. Результатом, по словам Глендона, стало «обеднение политического дискурса».[694]
В 1990-е годы стало очевидным и другое проявление лигитимности: устойчивая сила заговорщического мышления. Народные подозрения в отношении авторитетных фигур вряд ли были чем-то новым в то время; они распространились по крайней мере со времен убийства Кеннеди и разрослись в результате обманов, которые правительственные лидеры практиковали во время войны во Вьетнаме и затяжного кризиса Уотергейта. Некоторые заговоры — например, тот, что разрушил федеральное здание в Оклахома-Сити в 1995 году, — несомненно, существовали в 1990-е годы. Однако другие предполагаемые заговорщики жили лишь в горячечном воображении расистов и саморекламщиков: Луис Фаррахан, глава «Нации ислама», входил в небольшую, но иногда шумную группу фанатиков, которые в 1990-е годы распространяли в СМИ слухи об огромном заговоре евреев. Популярные представления о заговоре и обиды, направленные на людей, облеченных властью, тем не менее привлекали значительное внимание общественности.
Как и раньше, недоверие к авторитетам подстегивало конспирологическое мышление, особенно среди жаждущих наживы барыг. В 1991 году режиссер Оливер Стоун выпустил фильм «Кеннеди», в котором утверждалось, что всевозможные авторитеты, включая Эл Би Джея и членов «военно-промышленного комплекса», замышляли убийство Кеннеди. Безответственный фильм Стоуна имел успех в прокате и вызвал попытки конгресса пересмотреть выводы доклада комиссии Уоррена, которая в 1964 году установила личность Ли Харви Освальда как одинокого убийцу Кеннеди. Большинство американцев, привлеченных конспирологическими идеями, все же отвергли эти выводы.[695]
В 1990-е годы не прекращались мрачные слухи о других заговорах, например о тех, что якобы привели к смерти Элвиса Пресли и принцессы Дианы, а также к убийству Мартина Лютера Кинга. Некоторые распространители слухов называли «сатанинское подполье», которое похищало молодых девушек и подвергало их насилию в демонических ритуалах. Заговорщически настроенные американцы особенно нацелились на членов правительства, которое всегда было самой недоверчивой властью из всех. Когда в 1993 году Винсент Фостер, высокопоставленный помощник президента Клинтона, был найден мертвым в результате явного самоубийства, поползли слухи (ничем не подтвержденные), что президент приложил руку к его убийству. Как и раньше, Пентагон обвиняли в сокрытии правды об НЛО, в утаивании данных о пропавших без вести во Вьетнаме — неужели шрамы от этого ужасного конфликт