Теперь еще ярче бросалась в глаза кукольная красота Эльки. В ее точно фарфоровой стройной фигуре с подчеркнуто выпяченной под нейлоновой блузкой грудью, в томно блуждающей на лиловых губах улыбке, в чуть матовой коже ее малоподвижного, словно застывшего лица было что-то поддельное, неживое.
И все-таки искусственный, как у манекенши, витринный вид ее вызвал в Максиме какие-то заглохшие, но все еще острые воспоминания. Он невольно улыбнулся ей.
— А ты, Макс, совсем стал мужчиной, — сказала Эля, одобрительно оглядывая, его с головы до ног. — Этого нельзя было сказать о тебе два года назад. Помнишь? — И она прищурилась, как бы желая напомнить ему о прошлом.
Максим покраснел, отвернулся. Он подумал: если бы теперь повторилось то, что было когда-то, он, может быть, вел себя совсем иначе.
— Как твои успехи, Эля? Скоро ли будем смотреть тебя в спектаклях? — спросил он.
Она кокетливо поиграла ресницами:
— Остался последний год. Мне уже дают роли. Разве ты не видел меня в «Мечтах Кинолы»? Я там играла Пакиту.
— Извини, не видел.
— Сходи обязательно! Я тебе скажу, когда меня снова выпустят.
— Обязательно схожу, — механически пообещал Максим.
Бражинский недружелюбно косился на него.
— Леди и джентльмены! — громко и развязно сказал он и обернулся к Максиму с такой располагающей улыбкой, что тот удивился его внезапной перемене. — Почему мы торчим на улице? Не зайти ли в честь встречи с нашим старым другом в ресторан? Макс, ведь ты нынче именинник. Не откажи во внимании нашей грешной компании… Забудем все неприятное. Мне хочется тебя от души поздравить с окончанием института. Поздравляю…
И, к всеобщему удивлению, Бражинский тут же, на улице, обнял Максима и поцеловал.
— Браво, браво! — весело захлопала в ладоши Элька. — Вот так-то лучше.
— Максуэлл, — дай и я тебя поцелую, — растрогался Юрка. Он, по-видимому, во многом следовал примеру своего компаньона. — Братцы, виконт де Бражелон внес правильное предложение. Отметим вхождение в жизнь нового советского инженера… — лебезил Юрка, цепляясь тонкими нервными пальцами за рукав Максима. — С-се-годня у меня очередная в-выдача долларов, хотя mon pére[1] становится все скупее и сбавил ежемесячную с-субсидию. Этакий с-скопидом… Максуэлл, тебе сколько дает пахан на мелкие расходы, а?
Элька фыркнула:
— Юра вообразил себя представителем старого великосветского общества и разыгрывает роль. Не обращайте на него внимания. Пойдем, Макс.
Максим замялся.
— Идем, идем, — потянул его Бражинский.
«В самом деле, зачем мне изображать ханжу и труса? Да еще перед Бражинским», — подумал Максим и сказал небрежно:
— Ладно. Пошли.
Бражинский настойчиво взял его под руку.
В вестибюле ресторана Бражинский незаметно шепнул Кудеяровой:
— Задержись на минутку. Мне надо тебе что-то сказать. Юрка, ты иди с Максом, — сказал он громко. — Займите столик, а мы сейчас. Эле нужно позвонить домой по автомату.
Леопольд озабоченно рылся в карманах, ища монету. Эля удивленно смотрела на него.
Дурашливо болтая, Юрий увлек Максима в зал. В вестибюле стоял прохладный, пропахший табачным дымом сумрак. В глубине раздевалок рядами выстроились пустые вешалки. Швейцар сидел у двери и читал газету. Бражинский потянул Кудеярову в угол, где стояла будка телефона.
— Эля, мы должны сегодня напоить Максима до бесчувствия, слышишь? — не выпуская ее руки, вполголоса проговорил Бражинский.
Она молча вопросительно смотрела на него.
— Ты что — не понимаешь? Мы должны испытать, какой он на самом деле твердый. Ясно? Чтобы он не задирал носа… Диплом… Советский инженер… — передразнил Бражинский. — Хвастает, что получил путевку на работу… Вот мы и должны хорошенько мазнуть его, понятно?
— Послушай, а я-то тут при чем? — спросила Элька, и Бражинский заметил в ее глазах несогласие и давнюю ожившую симпатию к Максиму.
— Но ты помоги, помоги, завлеки его. Ты это можешь!
— Зачем я должна это делать? Ты говоришь глупости, Леопольд.
— Эля, ты же наш друг, — надоедливо упрашивал Бражинский. — Ты обязана…
— Ничего я не обязана. Максим мне нравился и нравится. И делать подлость ему я не стану, — вызывающе заявила. Элька.
— Ах да… у тебя же с ним, кажется, был роман. Помнишь, на даче прошлым летом, когда мы там кутили… Ну так тем более. Он должен быть в твоих руках.
— Не твое дело. Что тебе еще нужно?
Они говорили быстро, полушепотом, перебивая друг друга. Швейцар, прикрываясь газетой, издали поглядывал на них.
— Ты льсти ему. Поднимай тосты. Накачивай, понимаешь? — уговаривал Бражинский.
Элька о чем-то подумала, откинула голову назад и вдруг захохотала. В голове ее родился свой план: после обеда в ресторане она намеревалась затащить Максима к себе домой.
Вслух сказала:
— Ой, умора. Целый заговор!
— Терпеть не могу этих порядочных. Надо подмочить ему карьеру, — злобно прошипел Бражинский.
— Ладно, не шуми, — опасливо оглядываясь, предостерегла Элька. — Идем. Они нас ждут. Да заткни ты рот этому болвану Юрке. Что ты с ним возишься?
Они уселись за столик в прохладном зале с огромной люстрой под лепным потолком. Посредине зала чуть слышно плескался маленький, словно игрушечный, фонтан.
В дневные часы в ресторане было малолюдно. На эстраде в полумраке, как вздувшееся, ожиревшее чудовище, стоял огромный барабан.
Бражинский и Юрий потребовали коньяка и водки, Элька — коктейль.
— Мой любимый, — пояснила она и заговорщицки переглянулась с Максимом.
Юрий выпил водки, потом коньяка и быстро захмелел. Элька неторопливо тянула через соломинку зеленоватую жидкость. Бражинский пил только коньяк маленькими рюмками, длинный нос его залоснился, глаза заблестели.
Он украдкой следил за каждым движением и словом Максима и все время подливал ему то коньяка, то водки. Он надел на себя личину этакого доброго, выдержанного в своем поведении парня, позабывшего все старые обиды и ссоры.
Элька, потягивая через соломинку коктейль, все время улыбалась Максиму и уже не раз под столом пожала ему руку.
Но вот она наклонилась, коснувшись щекой его разгоряченного лица. Максиму почудилось: глаза ее в темной подкрашенной щетинке ресниц завертелись перед самым его носом, как два синих лучистых кружочка.
— Так что же случилось с моим мальчиком? — вкрадчиво зашептала она. — Неужели он совсем забыл свою Элечку? А? Неужели эта неуклюжая мещаночка Лидия так завладела его сердцем?
Максим вздрогнул, как от щелчка:
— Откуда ты знаешь… Лидию?
— Эля Кудеярова все знает. Не удивляйся, миленький. Когда девушка ревнует, она все знает о своей сопернице.
Она захихикала, и Максим не мог понять, шутит она или говорит серьезно.
— Знаешь что? Я однажды видела с тобой эту дурнушку, — приглушая голос, продолжала Элька. — Типичная провинциалка, хотя и москвичка. Пресмешно одевается. Все время поджимает губы. И тебе не скучно с ней?
Максим смущенно отвел глаза, но тут же нахмурился:
— Лида — хорошая девушка. Через год она заканчивает институт и получает диплом инженера, как и я.
— Прибавь — она спортсменка.
— Да… и хорошая…
— Оно и заметно. Знаешь, все спортсменки топорно некрасивы. — Элька презрительно оттопырила губы, добавила: — Очень груба и угловата твоя Лидия. Глаза как тарелки, нос как белая слива.
Максим усмехнулся, но в душе уже начинал злиться.
— Знаешь что? Давай оставим Лидию в покое. Ты не имеешь права о ней судить.
В нем боролись две души — та, что принадлежала Лидии, новым друзьям, институту, будущей работе, и другая — прежняя, отравленная былым общением с Бражинским и его компанией. Он чувствовал, что еще был связан с ними какими-то узами, может быть, надеждой на то, что благодаря заботам матери его оставят в Москве, и он будет продолжать прежнюю праздную жизнь.
Ему была гадка эта надежда и эти ставшие чужими и все-таки чем-то близкие ему в недавнем прошлом люди. Максим хотел спорить с ними, высмеивать их, он не верил ни единому слову Кудеяровой. Ему были противны кривляние Юрки, вежливое нахальство Бражинского. Он сознавал, что после вручения ему диплома у него не было с ними ничего общего. И все-таки он продолжал сидеть с ними, пить и разговаривать.
Его удерживало возле них прежде ребячье, а теперь мужское самолюбие. Ему не хотелось быть в глазах Эльки излишне благонравным. Что ж? Они хотели испытать его, затащили сюда, и он пошел. Они хотят, чтобы он пил… Ладно, он и пить будет.
Бражинский все подливал в его бокал, чокался и казался любезным, как никогда. Максим чувствовал, что пьянеет.
Внезапно Бражинский изменил свое поведение. На его лице появилось уже знакомое наглое и насмешливое выражение.
— Эй ты!. — грубо заговорил он, приближая к Максиму замаслившееся лицо. — Так ты, оказывается, уезжаешь работать на периферию?
— Да, уезжаю, — вызывающе ответил Максим. — Поеду на Ангару, на Сахалин… Куда захочу…
— Куда же все-таки? Неужели так далеко? — Бражинский захохотал прямо Максиму в лицо. — Ты идиот! Осел! Кто же сейчас уезжает из Москвы? Эля, слышишь? Этот ортодокс-комсомолец едет на работу. Жить в бараках, валяться на грязных нарах, кормить клопов… Он хочет быть героем труда… Ха-ха-ха!
— Бедненький. Остается только посочувствовать ему, — вздохнула Элька и снова взяла Максима за руку. — Неужели ты поедешь, родненький? Разве твой отец не может похлопотать, чтобы тебя оставили в Москве?
Максим хвастливо ответил:
— Может. Но я не хочу!
— Он желает остаться до конца непогрешимым комсомольцем, — издевался Бражинский, — как твой Бесхлебнов, — Эля. Тот тоже уехал на целину и вернулся героем.
— Кто такой Бесхлебнов? — спросил Максим и отодвинул наполненный Бражинским бокал.
— А тут один утюг… Элин ухажер… Жених… Избрала себе слесаря не то тракториста… Был на целине два года… Теперь приехал получать орден… Элечка, — захохотал Бражинский, — Мишка, как ни говори, орденоносец, слава, почет, а сам рукавом нос вытирает.