И Максим встал, показывая этим, что никаких больше нравоучений он слушать не станет.
— Балда, вот что я тебе скажу, — все-таки обругал его Ломакин, жадно затягиваясь дымом толстой папиросы. — Поддался мелкобуржуазной стихии. Нет в тебе принципиальности, твердости. Кх-м… И тогда с этим Бражинским… Эти кутежи, ночные бдения. Избавился ли ты от всего этого? Гляди, Страхов, ты должен уйти из института без единого пятнышка. Ничего за пазухой не оставляй.
Слушая Ломакина, Максим думал: не рассказать ли о последней встрече с Бражинским, Юркой Колгановым и Аркадием, но вспомнил, чем все это кончилось, и, еще не отдавая себе отчета в степени новой виновности перед комсомольской организацией за участие в попойке, не желая связывать с этой компанией имя Бесхлебнова, решил пока молчать.
— Ладно, — повеселевшим голосом напутствовал его Ломакин, — пилить тебя на бюро мы больше не будем. Хорошо, что осознал ошибку и не увяз в обывательском болоте. Иди и получай путевку.
Георгий Павлович уже ожидал Максима, и не один — в кабинете сидели декан и заместитель по учебной части Валерий Николаевич Пшеницын, элегантно одетый, с изысканными манерами и бесстрастно-вежливым выражением на холодном, всегда тщательно выбритом лице. Они смотрели теперь на Максима более благожелательно.
— Ну-с, звонил я в министерство, — сказал Георгий Павлович. — Ответили: если выпускник настаивает, то они возражать не станут. Можете получить у Анны Михайловны путевку.
Директор протянул Максиму руку. И вслед за ним то же сделали Пшеницын и декан.
— А уж дома вы как-нибудь сами договоритесь, — добавил Георгий Павлович, усмехаясь. — Ходатаи, конечно, будут чувствовать себя не совсем удобно.
Максим не ответил. Пряча смущенный взгляд, он вышел.
Когда дверь за ним затворилась, Пшеницын проговорил:
— Любопытный парень. Этакий кунштюк преподнес папе и маме. Зело колюч. Сквозь внешнее благоприличие так и торчат иголки, как у ежа. Но будет ли из него толк, пока трудно сказать. Хотя лучше быть таким колючим, чем гладеньким, как чистенький, но бездарный чертеж.
— Ну, это как сказать, — неопределенно заметил директор.
Прошло всего несколько дней, как Максим окончил институт, а уже немало нелегких житейских шарад пришлось отгадать ему. Он еще никуда не выезжал и еще даже не утвердился на самостоятельном пути, а жизнь уже подсунула ему несколько тугих узелков, которые предстояло развязать.
И вот снова он стоял у двери бревенчатого домика в Брянском переулке и нажимал кнопку звонка. И опять тревожно билось его сердце. Рассказать Лидии о встрече с компанией Бражинского, о скандале, о том, какой стыд он испытал в институте из-за хлопот Аржанова?
Щелкнул замок, и на пороге появилась Серафима Ивановна. Он не ожидал, что откроет ему она и, растерявшись, даже не поздоровавшись, спросил:
— Лида дома?.. Можно к ней?
— Лиды нету. Зайдите, — сухо пригласила Серафима Ивановна.
Лицо ее было пасмурным, надменным, губы сжаты. Она как-то особенно гордо держала свою красивую голову с пышными, начавшими седеть у высокого лба волосами.
— Садитесь, — все так же сухо предложила Серафима Ивановна и показала на стул.
— Вы извините, — в замешательстве проговорил Максим. — Я думал, Лида дома…
— Ничего, ничего, — сказала Серафима Ивановна. — Хорошо, что зашли. Мне нужно с вами потолковать.
Максиме уловил в ее голосе враждебность и почувствовал ледок в груди. Он сидел, теребя на коленях шляпу, как случайный, впервые зашедший в незнакомую квартиру гость. Потом все же решился спросить:
— Серафима Ивановна, где же Лида? Она мне очень нужна.
— Ничего. Потерпите. Она скоро вернется.
— Разве она уехала? Куда? — вырвалось у Максима.
— Не беспокойтесь. Она уехала к тетке… моей сестре… в деревню…
— И надолго? Дней на пять… А может, и больше…
Максим поник: «Пять дней! И почему Лидия не предупредила меня? Может быть, Серафима Ивановна нарочно услала ее из Москвы, чтобы мы не встречались? Или Лида, оскорбленная моей грубостью, решила навсегда порвать со мной?»
— Скажите, Максим Гордеевич, — очень холодно заговорила Серафима Ивановна, сидя против него за столом и поглаживая белую, как снег, накрахмаленную скатерть, — вы в самом деле любите мою дочь?
Вопрос был поставлен неожиданно прямо. Максим вздрогнул. В упор на него строго смотрели глаза Лидиной матери. Лицо Максима горело под этим пристальным взглядом. Он ответил, не успев подумать, точно ли он чувствует то, о чем говорит:
— Да… Я люблю Лиду…
Он сказал это вполголоса, почти шепотом, не поднимая глаз.
— И вы отдаете себе отчет в том, что это такое? Что вы уже не дети, что этим не шутят, не развлекаются…
Голос женщины становился все жестче. Максим чувствовал себя, словно застигнутый врасплох набедокуривший школьник.
— Лидия мне все рассказала… Она ничего от меня не скрывает. — В голосе Серафимы Ивановны послышалась материнская гордость. — Лида — наша единственная дочь. Наше счастье. Вы думали об этом? Я говорю с вами как с мужчиной, как с равным. Мне и мужу многое не нравится в нынешних отношениях между молодыми людьми. Теперь нередко случается — молодые люди быстро сходятся, не узнав хорошо друг друга, и так же быстро расходятся. А потом начинаются драмы…
Максим молчал, не поднимая головы.
— Вы извините, я не поучаю вас, — продолжала Серафима Ивановна. — Но я давно наблюдаю за вами и вижу: многого вы еще не понимаете. Нельзя отрывать любовь от требований нравственности, от морали. Или вам не говорили о некоторых очень важных для жизни вещах в институте? Или вы не читаете настоящих хороших книг о любви? Вот вы сделали дочери нашей предложение, а мы ничего об этом не знаем. А ведь мы — родители. Имеем же мы право знать, кто вы такой, кому мы вверяем судьбу дочери.
Серафима Ивановна передохнула, задумалась. То, что накипело у нее на сердце, что она давно собиралась высказать, вылилось одним духом, возбуждение ее улеглось. А Максим сидел как в воду опущенный. Сложные чувства бурлили в нем ключом: пристыженность, протест против нравоучений, против вмешательства в глубоко личное, уязвленная гордость, несогласие с какими-то «приличиями», которых он просто не понимал.
Да и многое, о чем говорила Серафима Ивановна, было для него ново.
— Что же вы молчите? — спросила Серафима Ивановна. — Согласны со мной или нет?
Максим поднял голову. Лицо его оставалось насупленным, в глазах таились недоверие, неприязнь. Он заерзал на стуле, пригладил темно-русые непокорные кудри. Серафима Ивановна в эту минуту невольно залюбовалась им — молодое, чистое, бледноватое, как у большинства его сверстников, лицо, тонкие, почти девичьи брови, темносерые, еще ничем не замутненные глаза, пухлые с капризным изломом губы, непринужденное изящество в костюме (как хорошо стали одеваться молодые люди!). Не одна мать посчитала бы Максима завидным женихом для своей дочери, но Серафиму Ивановну что-то пугало, настораживало в этом, видимо избалованном, еще не утвердившемся в жизни человеке.
Максим наконец оправился от смущения, запинаясь и подыскивая слова, заговорил:
— Я, конечно, Серафима Ивановна, кое в чем… Извините… вел себя не так. Но я совсем не думал… Я сказал Лиде, что мы… ну что мы должны пожениться. Я бы и вам сказал… И своим окажу. — Максим продолжал вызывающе: — Я знаю, вы против того, чтобы мы сейчас поженились. Хотите, чтобы она окончила институт и так далее. А почему? Не все ли равно? Я уезжаю на работу и не знаю, когда вернусь. Лида остается в Москве. Что тут такого? Мы поженимся. Она будет жить у моих родных, пока я там устроюсь, пока она окончит институт.
— Но вы же еще не устроились. Почему же вы хотите, чтобы она жила у ваших родных? — Серафима Ивановна вновь заволновалась. — Ах, вы хотите оставить ее на попечении родителей? Тогда пусть лучше живет у нас. Мы-то уж как-нибудь ее обеспечим. Вы поженитесь, у Лиды будет ребенок. И ребенка вы хотите у своих оставить? — Лицо Серафимы Ивановны покраснело. — Мы так не рассуждали. Мы ни на кого не надеялись, не перекладывали ответственность за воспитание детей на других. Мы, как только поженились, сами начали устраивать свою семью, как ни трудно нам приходилось. Так не лучше ли вам, Максим Гордеевич, теперь же подумать об этом? Сначала устроиться, поступить на работу, подождать, пока Лида окончит институт, а потом уже и жениться. Да и время будет поразмыслить, хорошенько узнать друг друга, проверить, так ли крепко вы ее любите, Ведь вы не на один день или час сходитесь!
Максим был озадачен доводами Серафимы Ивановны. Логика их сначала представлялась ему неоспоримой, и он даже растерялся, готов был отступить, но тут же все в нем запротестовало.
— Серафима Ивановна, но ведь я люблю Лиду! — вскричал он. — И мне будет тяжело уехать, ничего не решив. Я не хочу ждать… вернее — мы…
Он встал, глядя на Серафиму Ивановну недоуменно и сердито. Все ее доводы казались ему бессердечными. «Обеспечить, взять ответственность…» — Эти слова были для него пустыми звуками. Ведь главное — это любовь, а остальное все — мишура.
Он и вслух сказал «мишура», это слово ему очень понравилось, но Серафима Ивановна в ответ только сожалеюще усмехнулась:
— Эх, Максим, как вы еще несерьезны…
— Серафима Ивановна, вы скажите: согласны ли вы отдать за меня Лиду теперь же? — настойчиво спросил Максим.
Серафима Ивановна подошла к нему, положила на его плечо руку, по-матерински ласково попросила:
— Я прошу вас, Максим, послушайтесь меня, повремените год. Пусть Лида окончит институт. Если вы действительно так любите ее, сделайте это для нее, для нас…
Максим исподлобья, враждебно взглянул на Серафиму Ивановну. Он все острее испытывал досаду на эту женщину, вставшую со своими старыми понятиями между ним и Лидией, как неприступная скала.
— Серафима Ивановна, — уже грубо заговорил он, терзая в руках шляпу, — позвольте нам самим решать, как поступить.