И все же рассвет наступил как-то неожиданно. Пижма огляделся, заметил белеющие отметины на стволах — Кальман оставил. Дальше запретная зона — нехоженый участок. Пижма хотел было обойти, чтобы не оставлять следов, которые могут сбить с толку пограничников, шагнул в сторону и тут рядом заметил отпечатки ног. Он лег, начал рассматривать следы. Янотка прошел! Усталость как рукой сняло. Снег был глубоким, почти по пояс. Не останавливаясь, прыжками выскочил к лощине.
— Янотка!..
Человек бился в капкане, но не кричал. Пижма подходил к нему медленно, держа пистолет наготове. Сначала над ухом дзинькнула пуля, потом раздался выстрел. Пижма упал. Позади что-то шарахнулось, зашуршало в промерзшем кустарнике. Увидел рога, громадные и разлапистые. Они, покачиваясь, быстро удалялись к скале. Козел вскочил на возвышенность и там, освещенный первыми лучами, застыл, могучий, словно выточенный из самой скалы.
Еще пропели две пули. Пижма крикнул:
— Стрелять бесполезно! Сдавайся!
Пуля не пропела, но выстрел раздался. Если пуля не пропела, значит, в цель. Это Пижма знал. Он поднялся и во весь рост пошел к затихшему человеку. Руки были разбросаны, а возле головы, лохматой, с посиневшим лбом, лежал тяжелый кольт.
— Кальман!..
Да, это лежал Кальман. И как бы Пижма ни сопротивлялся, ни отгонял мысль, страшную и невероятную для него, он не мог не признать Кальмана. Это был он, убийца Марушки. Но Пижма еще не знал об этом злодеянии и поэтому все смотрел и смотрел в лицо Кальману, еще надеясь на какое-то недоразумение. Он освободил ногу от жима, снял сапог… Конечно, на правой стопе не было большого пальца. Потом подобрал выпавшие из сапога листки. На одном из них был список знакомых Пижме людей. В этом списке он нашел фамилию Жишки и свою, по счету предпоследней. Прочитал в конце подпись: «Янотка», а в скобках стояла буква «К».
— Кальман! — крикнул Пижма и наконец понял, что Янотка и Кальман одно и то же лицо.
Шумавский красавец еще серебрился на солнце, доверчиво смотрел в сторону Пижмы. Ротмистр помахал ему рукой:
— Спокойно, дружище, солдат Шумавы на посту!
…Растаял снег. Шумава зашторила небо листвой. В чащобе полутьма. Будто бы спит лес. Но вот вздрогнула ветка, наклонилась, в прогалине — человек в пограничной фуражке: лицо настороженное, виски белые, словно снегом запорошенные. На какую-то долю секунды перед глазами Пижмы Марушка. Шепчет: «Ты уходишь?» Может быть, это ветер, но Пижма отвечает: «Шумава — мой дом, в нем я навечно — солдат».
КОМИССАР И ПРОНЬКА БАБКИН
За спиной рокотало море. От ударов волн покачивалась земля. Серое, низкое небо без конца сеяло дождь. Никто не знал, когда утихнет шторм, когда, обессилев, выдохнется небо. Десантники поглядывали на комиссара и ждали ответа. Так уж повелось — комиссар все может. И даже предугадать погоду.
В промозглой хляби густо хороводили разрывы мин и снарядов. Раскаленная докрасна подкова переднего края приближалась к каменоломням, в которых десантники уже вторую неделю, отбивая атаки врага, ожидали поддержку с Большой земли.
Противник стремился сбросить десантников в море — в гремящую желтую пучину. Волны дыбились, тяжело били по скалистому берегу. Самый беспокойный из десантников Пронька Бабкин, взятый в группу из погранотряда, как хорошо знающий участок десантирования, подполз к комиссару и гаркнул во все горло:
— Товарищ комиссар, вот те крест, шторм на две недели! Подохнем с голодухи! Надо поселок брать! — Тронул рукой комиссарово плечо и скривил большой рот: Шпагина подергивала мелкая дрожь. — А-а, — вздохнул Пронька и тяжелой глыбой покатился на свое место, под штабелек камней. Повар группы Мухтар Мухтаров ожег Проньку свирепым взглядом:
— Сапсем сдурел! Ти зачем на комиссар кричал?
А Пронька Мухтару на ухо:
— Дрожит, ни жив ни мертв. Понял?
— Твоя неправда, Бабкин!
— А жрать нечего — тоже неправда? — Пронька отстранил Мухтарова от пулемета, ударил длинной очередью по живым согбенным фигуркам, вдруг показавшимся на мокром взгорье, неподалеку от домика. Немцы шарахнулись в сторону, но двое из них, покружив на месте, упали. Пронька был убежден — эти гитлеровцы больше не поднимутся. Оглянулся к Мухтарову и своим глазам не поверил: на желтой ладони азербайджанца лежала румяная лепешка…
— Бери, ты хорошо стрелял. Бери…
Пронька проглотил слюну, заколебался было.
— Бери. Всем хватит.
— Пошел к черту! — решительно отказался Пронька и припал к пулемету. — Уходи, я не голоден…
Это еще не приступ малярии — предболье болезни. Приступ начнется после обеда: Шпагин знал, в какое время начинается приступ, а он обязан сегодня, как и все эти дни болезни, держаться… И не только держаться, но и скрыть свою болезнь от солдат. Это самое трудное. Но… комиссар все может! Так уж повелось.
Сегодня тем более: получена радиограмма, что в пятнадцати километрах севернее каменоломен высажен новый десант наших войск и что необходимо соединиться в одну группу. План прорыва уже разработан. «Эх, Пронька, а вчера что ты сказывал? Не паникуй, мамаша! Фрицу конец пришел».
Они, Шпагин и Пронька, вчера ходили в разведку. Утром поднажал дождь. На пригорке, у подножия которого укрывались разведчики, показались три расплывчатые фигуры. Послышались сердитые голоса: шла перебранка. Пронька протер глаза, сказал:
— Смотрите, товарищ комиссар, бабы корову гонят.
Корова с белой шеей, черными боками уперлась в скользкую землю короткими ногами, рыжее вымя ее с толстыми распухшими сосками волочилось по мокрой траве. Худенькая девчушка, промокшая до костей, комариком носилась вокруг рогатой, подстегивая ее тонкой хворостинкой. Корова бугрила бока. Женщина, одетая в солдатскую фуфайку и большие кирзовые сапоги, с отчаянием говорила:
— Куда мы попали, из пушек перебьют. Зинка, горе мое… Может, вернемся? В этих катакомбах тоже немцы. Давай вернемся!
И тут Пронька не выдержал:
— Не паникуй, мамаша! Фрицу конец пришел.
Корова вдруг тряхнула головой и ходко пошла под гору. Женщина сняла с себя фуфайку, набросила ее на девчушку и, заметив сидевших на корточках Шпагина и Проньку, укрытых с головой плащ-накидкой, с упреком выкрикнула:
— Ишь спрятались от дождя! А там немцы людей убивают, — ткнула она костлявой рукой в сторону поселка. Хотела сказать еще что-то, но лишь покачала головой и, приподняв отяжелевшую, забрызганную грязью юбку, побежала в сторону катакомб, хлюпая сапожищами по раскисшему суглинку.
…К Шпагину подполз командир десантной группы, весь перевязанный — виднелись лишь одни глаза, — сиплым голосом приказал:
— После обеда, ровно в четыре часа, начинайте. Помните о красной ракете. — Передохнул и еще тише добавил: — Командиров взводов я проинструктировал, как и договорились… На кургане поднимут красный флаг, и вы рвите, комиссар, на соединение… Через поселок самый короткий путь.
Командир группы был намного моложе Шпагина. Умирая от ран, он храбрился, делая вид, что тоже не лыком шит и что еще повоюет. И все же, когда спустились в каменоломни, признался:
— Кажется, все. За себя я оставил старшего лейтенанта Воронова. Дай твою руку, товарищ комиссар.
Держал ее минуты две и все смотрел и смотрел в глаза Шпагину:
— Вы товарищ…
— Нет, нет! — поспешил Шпагин успокоить умирающего капитана. — У меня все отлично. И Воронов хороший командир… Будем пробиваться, как ты приказал, по твоему плану.
Но капитан уже не слышал этих слов.
Приступ малярии начался сразу же после того, как Шпагин похоронил капитана в дальнем отсеке, похоронил тайком, чтобы уберечь десантников от слуха о гибели командира. Обговорив с Вороновым план соединения и место впередсмотрящего в бою, Шпагин лег на холодный каменный пол, закутался в бурку. Он был доволен, что и на этот раз никто не увидит его мучений и он, больной, останется для бойцов крепким и здоровым. В ушах стоял звон. Страшный озноб прокатывался по всему телу. Его ломало и трясло безжалостно. За ребристым поворотом горел фонарь, слышались невнятные голоса.
Но вот звон в ушах прекратился. Голоса стали разборчивыми. Шпагин слышал:
— Пронька, а как там наверху? Скоро пойдем на соединение?
— Скоро, дядя Мухтар.
— Хочешь лепешка? Вкусный лепешка, на молоке. Зинка корову доила. Возьми…
— Сам ешь…
— Зачем сам! Ти не говори так. Я повар. Запах в нос дает и кушать сапсем не хочется. Возьми…
— Я сыт, дядя Мухтар…
— Ти сит? Когда сит? Там, на НП, немес угощаль?
— Угощал минами да снарядами…
— А флаг на кургане видаль?
— Да, развевается…
— Красный?
— Красный, наш флаг.
— Счастливый ти, Пронька. Красный флаг хочу смотреть. Говорят, кухня работай. А кухня — смотришь: на один человек — ложка пшенки, пять грамм жира. Мука — одна лепешка испек. Какой это кухня! Кухня не хочу работать. Немес пойду стрелять.
Шпагин поднялся, шатаясь, вышел на свет. Возле котла на ящиках сидели Пронька и Мухтар. Низкий потолок навис над ними серой глыбой. В печке потрескивали поленья, из трубы, выведенной в сторону, кудрявился дымок.
— Здравствуйте! — сказал Шпагин. — Обед готов?
Он прошел к котлу, открыл крышку. Паром охватило лицо: из-под желтоватой пузырящейся пены торчали белые мослы. Мухтар поправил колпак на голове, пощипывая жидковатую бороденку, обнажил белозубый рот:
— Суп, товарищ комиссар. Пшенный суп, на вчерашних мослах. Мяса нет, а запах будет. Пожалуйста, проба возьмите…
— А готов?
— Конэшно готов. Всегда готов, товарищ комиссар. Почему не готов? Попробуйте, самый раз готов.
Мухтар наполнил миску жижей, поискал в котле длинным черпаком подходящую косточку, поставил миску на стол, покрытый клеенкой. Два-три жировых пятнышка, похожие на чечевичные зерна, сиротливо плавали на прозрачной поверхности.
— Бульон с жирком, — сказал Мухтар, всматриваясь в бледное, исхудалое лицо Шпагина. Ему показалось, что комиссар еле держится на ногах, и жалость сосущей болью отозвалась в груди начпрода. «Лепешка отдать комиссару, — решил Мухтар. — Лепешка…»