лучаю. Затем мы договорились о дне ужина. На следующий день я случайно встретил старого Сакки на Пьяцетте. – «Я встретил вас кстати, – сказал он мне, – Вы видите меня в смертельном замешательстве: вчера за столом у патриция говорили о моем театре; лицо самого высокого происхождения и член Верховного трибунала сказал такие слова: «Я не понимаю, как Сакки, которого превозносят за хорошее управление, осмеливается принимать за кулисами секретарей Сената». Тот, кто передал мне эти слова, просил меня не называть его, и советовал мне позаботиться о себе. Мне угрожает беда. Вы мудрый человек, синьор граф, скажите мне свое мнение. Я никогда не давал разрешения на вход за кулисы сеньору Гратарол. Он пришел под руку с Риччи, был ею проведен и таким образом там утвердился». – «Я не смею вмешиваться в это дело, – ответил я, – поговорите об этом с Риччи». – «Синьор граф, вы знаете мою вспыльчивость; я обязательно наговорю лишнего. Будьте добры взять на себя эту комиссию» – «Почему вы не можете сказать это людям более мягко?» – «Я таков, как я есть, синьор граф, и потом я опасаюсь, что молодой человек будет сердиться на меня, что Риччи настроит его против меня и сделает из меня врага». – «Словом, вы хотите, чтобы я таскал вам каштаны из огня. То есть, чтобы я постарался послужить вам». Дальше я являюсь к Риччи, рассказываю ей, естественно, пункт за пунктом, мой разговор с директором, и что было сказано за столом патриция. Красавица приходит в ярость. – «Ах! что мне за дело, – кричит она, – если сеньор Гратарол приходит за кулисы или туда не приходит? Разве я служу в полиции театра? Сакки устроил всё так, как пожелал». Я попал пальцем между молотом и наковальней. В глазах Сакки я повел себя бестактно. Моя кума сочла меня ревнивцем, вражеским шпионом за её развлечениями, и Бог знает, что подумал Гратарол, который с тех пор не появлялся за кулисами. Накануне дня, назначенного для ужина, я был в театре с Риччи, её сестрой Марианной, танцовщицей в Опере, и многими другими артистами. Пришел Сакки с лицом красным как от пожара: «Завтра, – сказал он громко, – я должен был идти к сеньору Гратарол с нашим дорогим другом и поэтом, с Фьорилли и Дзаннони; но я только что услышал, что актрисы также приглашены, и что этот праздник дан, чтобы отметить успешное соглашение между хозяином дома и синьорой Риччи. Я не сутенёр молодых премьерш моей труппы, черт побери! Во имя тела и крови Христовых!..» Сакки добавил поток проклятий. Я пытался заставить его замолчать, но прежде чем успокоиться, он испустил тысячу грубых ругательств; Риччи, растерянная, опасаясь насилия со стороны капо-комико, не смела открыть рот, и другие актрисы наслаждались её конфузом. Когда буря улеглась, я вернулся домой и обратился к сеньору Гратарол в наиболее вежливых выражениях, которые смог изыскать, чтобы заявить ему, что приступ лихорадки лишил меня удовольствия присутствовать на его ужине. Мне ответили, что подписавший был в отчаянии, узнав о моих страданиях; что он извиняет меня, жалеет меня, и меня любит. Праздник был великолепный, и все прошло очень хорошо, так что я мог об этом только сожалеть. На следующий день я был в халате, когда мне доложили о визите сеньора Гратарол. Этот надушенный молодой человек пришел ко мне с самым сердечным видом, взял меня за руки, обрушился на меня с лестью, похвалами, дружескими излияниями. Он советовался со мной о своих делах, предложил мне руководить труппой актеров-любителей, и наговорил мне больше пустяков, чем я осмелился бы ожидать от секретаря Сената и в ближайшем будущем резидента при короле Обеих Сицилий. Пока он говорил мне, грассируя, с английской миной на лице, кривя рот, скрипучим голосом, я впал в ступор. То ли от скуки, то ли оттого, что его духи замутили мне мозги, я был весь поглощен происходящим и вёл себя, как сомнамбула. «Этот парень, – сказал я себе, – не венецианец. Он даже не итальянец. Человек ли это? Нет, он больше похож на птицу. Великий Боже! Если это дух в человеческом облике, его плохо скрывает эта оболочка, и он еще не привык к своей роли, в которой он был послан, чтобы мучить меня!» Может быть, стоило бы рассмотреть эту идею, озарившую меня, но я прогнал её, потому что она оскорбляет величие нашего Сената, который, конечно, не доверил бы обязанности секретаря ни духу, ни, тем более, птице. Гратарол ушел, очарованный моим хорошим приёмом, и оставил меня еще больше очарованным его отъездом. Между тем репутация Риччи была грубо подорвана. Актрисы следили за реакциями своей приятельницы. Фиорилли, который превосходно знал толк в шутках, пускал за кулисами сатирические стрелы, из которых ни одна не упустила свою цель, и я не мог больше прийти на помощь своей куме без опасения сделаться смешным. Никогда зима не казалась мне столь долгой. Наконец, пришел пост и спектакли прекратились. Каждый год, перед отъездом труппы в провинцию, собирались вечерами у Сакки. Играли, болтали, говорили глупости, ели пончики и выпивали несколько стаканчиков вина; это был восхитительный отдых, и я был там как бог-покровитель компании. Безрассудная Теодора пришла на это маленькое собрание только для того, чтобы наговорить мне дерзостей, что я терпеливо перенёс из-за приближающегося отъезда труппы. Сакки, из лучших побуждений, запретил Риччи появляться на этих вечеринках. Актрисы торжествовали и объявляли везде, что я поссорился со своей кумой. Марианна убеждала меня прекратить визиты к сестре. Ураган злословия распространил новость о нашем разрыве, и причины этого отнесли к распущенности Риччи. В момент репутация этой бедной женщины была растоптана, и, к сожалению, я был обречен на молчание, после того, как столь часто выступал в качестве адвоката.
Мы вскоре увидим, каким странным и страшным образом моя неблагодарная кума отомстила за мой вынужденный уход.
Глава XXIГениальная месть Теодоры
Ближе к святой неделе, я получил однажды большое гнусное письмо на восьми страницах. Едва сломав печать, я пожалел, что открыл его. Оно было от мужа Риччи, человека жизнерадостного и неспособного выказать мне неуважение, по крайней мере без наущения своей жены. Он упрекал меня, скорее с дерзостью, чем сожалением, что я покинул мою куму после пяти лет хороших отношений. Мое поведение, говорит этот идиот, недостойно кавалера и галантного человека, и двадцатью различными нелепыми аргументами доказывал мне, что я должен поспешить припасть к коленям премьерши, чтобы покаяться; так что я бросил письмо в огонь и больше о нём не думал. Несколько дней спустя муж Риччи вошел ко мне в кабинет. Он обратился ко мне, со шляпой в руках, смущенно. – «Я пришел, сказал он нерешительно, – я пришел только попрощаться с вашей светлостью от имени моей жены. Мы собираемся в Мантую с труппой». – «Ну что ж, ответил я, – счастливого пути и удачи». Бедный человек постоял мгновение, потом собрался с духом: «Я пришел также по поводу письма, на которое ваша светлость не ответили». – «Вы допустили ошибку, написав это письмо; я счёл разумным не принимать во внимание это письмо и забыть его». – «Наоборот, сказал он, возвысив голос, я хорошо сделал, что написал вам это письмо». – «Ты поступил неправильно, – ответил я в гневе, – и ты очень смел, придя надоедать мне. Не злоупотребляй моим терпением, не собираешься же ты повторять здесь свои глупые аргументы, попивая при этом чашку шоколада». Мой камердинер вошел с подносом. Риччи, бледный и дрожащий, отпил половину своего шоколада, и вернул чашку, говоря, что чувствует себя немного больным. Сразу же официант ушел, бедняга упал в растерянности к моим ногам прося прощения за свою ошибку. – «Синьор! – воскликнул он, – вот правда, как на духу: молодой Гратарол околдовал мою жену со своей лестью и своими неаполитанскими конфетами. Вопреки мне и на моих глазах она получала от него любовные письма, на которые я не мог помешать ей отвечать. Я запретил ей видеться с этим вертопрахом, но она смеялась над моими запретами. Напрасно я доказывал ей, что она потеряет в этой игре уважение и защиту нашего доброго кума графа Гоцци, которому она обязана своей репутацией как актриса и честная женщина, она не слушала меня и решительно послала меня ко всем чертям. Я клянусь, что визиты сеньора Гратарол начались и множатся вопреки моим протестам и вопреки моей воле». – «Ну хорошо, – сказал я, – я окажу тебе честь и пойду тебе навстречу. Мне не следует больше видеться с твоей женой. Я избавлю тебя от изложения причин, которые заставили меня изменить свое поведение. Иди, мой друг, я тебя прощаю при условии, что ты дашь мне отдохнуть».
Турне компании по провинции избавило меня от этих неприятностей на шесть месяцев. Я использовал летний сезон для поправки своего здоровья. Медики рекомендовали мне воды Чила, я их пил; они принесли мне много вреда, и поскольку венецианские эскулапы предписали мне продолжать лечение, я направился бы прямой дорогой от жизни к смерти, если бы не взял себе за правило руководствоваться своими собственными соображениями. Обильная еда, хорошие вина и все продукты, которые мне были строго запрещены, вернули мне в один месяц здоровье и силы. Что бы делали бедные смертные без помощи науки?
Лето прошло, как тень. По возвращении комической труппы, я написал, как обычно, мой пролог к открытию сезона, который читала Риччи, и пошел вечером за кулисы. Первая актриса отложила в сторону все лицемерие и показала свой истинный характер. Какая революция в её манерах, её осанке, её языке, её поведении! Её невозможно было узнать. Какая роскошь в одежде! какие расходы! Множество дорогих светильников в шандалах, аристократический воск горит на столе в ее ложе, рядом с бутылками испанского вина, чашками, полными кофе мокко, корзины конфет, отборного шоколада и сотни других деликатесов. Мое спокойное молчание, казалось, её раздражало? Чтобы лучше дать мне почувствовать своё презрение, она дразнила мужчин в моем присутствии, и даже старого капо-комико, этого восьмидесятилетнего соблазнителя, дарителя белого атласа: «Теперь, – говорила она ему, – можно приходить ко мне, у меня в доме больше нет назойливых проповедников». Красотка хотела подпустить мне обидную шпильку, но я любезно улыбался, пропускал эти шпильки мимо ушей, и когда ко мне обращались, отвечал со всей возможной учтивостью. Как эта женщина смогла сдерживать свою природу в течение пяти лет? Это был очень любопытный вопрос и я был заинтересован в нём до последней степени. Я считал Риччи скромной, простой и застенчивой, и нашел ее бесстыдной, деланной, болтливой как сорока, и, следовательно, несущей вздор. Она хвасталась тем, что узнала много прекрасных вещей, она обнажила свои руки, плечи, грудь, говоря, что женщины должны выставлять свои члены на воздух, что это модно в Париже, этой великой столице, куда она хотела бы поехать после окончания контракта. Венеция, в целом Италия, особенно итальянцы, ей были невыносимы. – «Когда, наконец, я поеду в Париж! – повторяла эта глупышка жеманно – Там богатые финансисты ухаживают за актрисами и дарят им кошельки, полные луидоров, как здесь нам дарят груши. В Париже думают только о том, чтобы развлекаться, тратить деньги, украшать себя и заниматься любовью». Она добавила ещё много более наглых речей, которые я не приведу здесь ради сохранения её чести и из которых следовало, что ее муж и дети