Кажется, что это неплохой пример того, как убежденность в величии своего дела лишает способности замечать недостаточно грандиозные вещи, например, реальную жизнь реальных людей. Страшно представить, что на самом деле происходило с пациентами Коттона, которые, оставшись без единого зуба во рту, по его данным, набирали по 10 кг веса: «Я хочу исправить ошибочное представление о влиянии удаления нескольких зубов на питание пациента. По моему опыту, все пациенты, у которых были удалены инфицированные зубы, сразу же начали набирать вес, и нет ничего необычного в том, что они вскоре набирают 20 или 30 фунтов, даже когда у них удалены все зубы, а искусственные не вставлены»[71].
Концептуально деятельность Коттона противоположна основной тенденции в американской психиатрии того времени. «В свое время гастроанализ заменит психоанализ»[72] — писал он, имея в виду то, что изучение внутренних органов даст психиатрии больше, чем изучение бессознательного.
С точки зрения современной науки, утверждение связи между инфекциями во рту и системными заболеваниями вполне логично и подкреплено достаточным количеством качественных доказательств. Микробы или выделяемые ими токсины и побочные продукты могут попасть в кровоток из очага поражения, которое не проявляет себя никакими симптомами, и переместиться в отдаленные части тела, вызывая в них разнообразные заболевания. Однако никаких доказательств пользы удаления всех зубов для профилактики психических заболеваний не существует.
Безудержное влечение к хирургическим операциям встречалось не только у врачей-психиатров, но и у их пациентов. Мысль о том, что проблемы психического порядка решаются властью ланцета, вела больных по бесконечному пути в поисках идеальной операции.
Название этому явлению предложил немецкий хирург Каэтан фон Текстор (1782–1860), опубликовавший в 1844 г. статью о нескольких случаях «mania operatoria passiva» («маниакальное желание быть прооперированным»)[73]. Пациенты обращались к хирургу с разнообразными жалобами, часто надуманными, только для того, чтобы хирург что-нибудь у них вырезал или ампутировал.
Луи Штромейер (1804–1876), основоположник немецкой ортопедической хирургии, приводит примеры того, как люди с малозначительными болевыми синдромами в конечностях добивались от врачей ампутации рук и ног: «Анналы хирургии содержат несколько свидетельств о таких случаях. При невралгиях коленного сустава последовательно ампутировали бедро и отсоединяли тазобедренный сустав; при невралгиях руки сначала ампутировали предплечье, затем ампутировали плечо и, наконец, отсоединяли плечевой сустав, потому что после первой операции боль всегда проявлялась заново. Без сомнения, люди, которые подталкивали хирурга к таким операциям, страдали от того странного душевного расстройства, которому Текстор дал очень подходящее название «mania operatoria passiva», в то время как хирург страдал от активной формы этого расстройства»[74].
Исследователь истерии Жан-Мартен Шарко хорошо знал об этом саморазрушительном в буквальном смысле этого слова состоянии. По его мнению, желание сделать себе хирургическую операцию возникает в сочетании с «болезненными состояниями суставов, нематериальными, которые могут имитировать заболевания суставов со значительными повреждениями»[75]. Хирурги, не понимая, что причина в «нематериальном» состоянии суставов, принимаются удалять одну кость за другой.
Mania operatoria passiva, впервые описанная немецкими врачами в середине XIX в., не исчезла с наступлением XX в. У психоаналитиков такие случаи вызывали особенно сильные приступы творческого энтузиазма. Эксперименты с собственным телом, которыми увлекались некоторые из числа их пациентов, становились бездонным источником для аналитических интерпретаций, броско украшавших и без того далеко не тривиальные сюжеты.
Американский психиатр Карл Меннингер (1893–1990) в статье, опубликованной в психоаналитическом журнале в 1934 г.[76], описал случай пациентки, которой за 13 лет было сделано 13 операций. Сразу после помолвки с врачом, она упросила жениха вырезать ей аппендикс. Потом были вырезаны миндалины. После операции по поводу внематочной беременности она настояла на перинеорафии (наложение швов на промежность). Затем были операции в связи с абсцессом на груди, вросшим ногтем, еще одна перинеорафия, удаление здоровых зубов, еще несколько внематочных беременностей и несколько абортов. И, наконец, прежде чем обратиться к психоаналитику, она попросила мужа, чтобы он удалил жировую прослойку с ее живота.
Когда дело доходит до объяснения ее мотивов, в устроенном автором статьи концептуальном фейерверке вспыхивают все фантазматические понятия психоанализа. Здесь и отрицание вагины, проявленное во внематочной беременности; и поиск страдания, которым должна быть наказана вина за воображаемый секс с отцом; и желание иметь пенис (для этого проводилась перинеорафия); и желание пережить кастрацию, т. е. заплатить высшую цену за все грехи (вся хирургия — это ритуальная кастрация).
Но главное — это зависть к пенису.
4.0 Алкоголь
Наличие в рационе пациентов английских психлечебниц XIX в. пива удивит не так сильно, если учесть то, какое место пиво занимало в питании людей того времени. До внедрения современных систем очистки вода из колодца была далеко не идеальным способом утолить жажду. Грязная вода была источником множества инфекций. Технология производства пива такова, что его микробиологический состав мог быть безвреднее воды.
Пивоварня была органической частью психиатрического стационара. Архитекторы, разрабатывавшие план больницы, предусматривали строительство пивоварни вместе с пекарней.
Пиво пили не только пациенты, но и персонал больницы. В Британии XIX в. довольно часто наемным работникам часть заработка выплачивалась в натуральной форме, т. е. пивом. Привлечь людей на работу в психлечебницу высокой зарплатой и привлекательными условиями труда было сложновато, зато в предлагаемый «соцпакет» входило пиво — две пинты (1,1 л) в день мужчинам, одна пинта — женщинам. В результате штат больниц наполнялся людьми с социальных низов, склонных к пьянству и агрессии, что, разумеется, плохо отражалось на атмосфере в лечебном учреждении.
Другая задача пивоварни — приучение к труду, что должно было помочь адаптироваться к жизни в обществе после выписки. Трудотерапия, пусть такой термин тогда и не использовался, занимала важное место в жизни пациентов. Работа должна была занять сознание больных людей и тем самым способствовать их выздоровлению. Другая задача пивоварни — приучение к труду, что должно было помочь адаптироваться к жизни в обществе после выписки. Но с ростом числа хронически больных, задерживавшихся в лечебнице надолго и даже навсегда, работа в пивоварне получала в довесок к терапевтической ценности экономический смысл. Пациенты работали на благо дома, в котором жили. Работали на ферме, в мастерских, помогали вести хозяйство в больнице. Бюджет психлечебницы, как правило, был довольно крупным, содержание пациентов стоило дорого, в несколько раз дороже, чем заселение психически больного человека в работный дом. В 1844 г. содержание одного человека в английском работном доме обходилось в сумму в три раза меньше той, что тратилась на одного пациента в самой скромной психлечебнице[77]. Конечно, не все могли жить в работном доме. Самых беспокойных и нетрудоспособных приходилось размещать в психлечебницах.
В 1860-х гг. пациенты английских психлечебниц выпивали в среднем пять пинт (2,8 л) пива в неделю. Вода практически не использовалась для утоления жажды, пили пиво и чай. В лечебнице Стэффорда в 1854 г. пациенты мужского пола получали 14 пинт (8 л) пива еженедельно. В начале 1880 гг. минимум, на который мог рассчитывать пациент — полпинты (0,3 л) пива на обед, а если он работал, то еще полпинты утром и вечером (в сумме 0,9 л в день)[78].
Ревизоры, проверявшие условия содержания пациентов, отмечали, что пиво в больницах подается слабое, с небольшой концентрацией алкоголя. Этот факт наравне с невкусной едой иногда указывался в отчетах ревизоров как пример плохой заботы о качестве пропитания.
Удивительный факт — движение трезвенников в XIX в. сталкивалось с отсутствием поддержки со стороны врачей, и даже более того, с активной критикой медицинского сообщества. В наши дни это звучит невероятно. Но в наши дни у врачей есть сравнительно большой арсенал лечебных средств. В викторианскую эпоху положение одного из главных и почти универсальных лекарств занимал алкоголь. Расходы на покупку алкоголя составляли довольно крупную статью в бюджете обычной английской больницы.
Движение трезвенников возникло не по инициативе врачей, а в каком-то смысле вопреки врачам. Тотальный отказ от алкоголя (и в перспективе его законодательный запрет) не соответствовал профессиональным интересам медиков. Идею о трезвости как «норме жизни» формулируют и начинают проповедовать не те, кто, казалось бы, лучше остальных разбирается в губительных последствиях пьянства. Радикализм активистов трезвеннического движения предполагал безусловное осуждение алкоголя, а у врачей было свое, более гибкое отношение к спиртному.
Трезвенничество XIX в. развернуло свои знамена, не дождавшись того момента, когда медицина почти безоговорочно осудит алкоголь. Моральный императив «пить нехорошо» опередил в пропагандистском соревновании медицинскую заповедь «пить — здоровью вредить».
В массовом восприятии антиалкогольные призывы ассоциировались с этическим ригоризмом титоталеров (появившийся в 1830 гг. в США и Англии термин титотализм — от слова «тотальный» в смысле абсолютный отказ от алкоголя; тотальность подчеркивалась тем, что слово писалось с заглавной буквы Т, отсюда удвоение «t-total»), и когда врачи начали доказывать, что пьянство не только грешно, но и вредно для здоровья, на них смотрели как на новый подвид моралистов.