Даже православная церковь, с большим трудом получая у властей часть гуманитарной помощи для бедных и убогих, стала объектом грандиозного скандала, когда выяснилось, что местные церковные иерархи украли этой помощи на шесть миллионов рублей, не дав свой пастве ни шиша.
Так агонизировала эта страна. Но порт работал. Если он принимал гуманитарную помощь, муку и сахар-сырец, то что он отправлял — не знал никто. И что наиболее интересно, никто особенно не интересовался. А из порта уходило все, что только можно себе представить: нефть, уголь, руда, все виды редких и цветных металлов, уникальные технологии, в которых Россия умудрилась обогнать запад в годы противостояния. И, конечно, оружие и наркотики. Хотя для наркотиков был уже открыт и альтернативный путь в близлежащую Финляндию и страны Прибалтики. Последние, так долго и жалобно мечтавшие о своей независимости, обретя ее, неожиданно превратились в глобальные контрабандные перевалочные базы с расистской идеологией.
Я был убежден, что будь петербургский порт несколько покрупнее и поглубже, как скажем. Гамбургский, из России уже вымели бы все до нитки и жизнь в этой стране прекратилась. Но саддамовские ракеты могли проскочить через эту трубу, как спичка через канализацию. Азарт деланья денег не может сравниться ни с каким другим. Опыт нашей страны в этом отношении весьма показателен, но и он не мог уже соперничать с русской рулеткой, в барабане которой ныне был всего лишь один патрон да и тот холостой.
Лишенные в течение семидесяти пяти лет возможности нормальной человеческой деятельности, русские номенклатурщики, почуяв реальные доходы, потеряли голову. А поскольку торговать было практически вечем, то стали распродавать собственную страну оптом и в разницу, нисколько не задумываясь ни о нравственных, ни о политических последствиях. Народ же, на который они привыкли смотреть только в орнаменте из колючей проволоки, народ, не имевший никогда никаких прав и так их и не получивший, снова загнанный в трясину нищеты и бесправия с одной иллюзорной надежной выжить, в этой дешевой распродаже своей страны, разумеется, не участвовал, наивно радуясь, что еще сам не стал предметом купли-продажи, как нередко случалось в кровавой и дикой истории этой страны.
Меня это все беспокоило потому, что несмотря на все заверения в лояльности, местные власти, польстившись на какие-нибудь крупные комиссионные, возьмут и обжулят меня, выпустив ракеты Хуссейну, получив таким образом и с нас, и с него. И Койот, не исключено, прибыл сюда совсем не для того, чтобы кого-нибудь убивать, а скорее — помочь кому-нибудь заработать, украв, скажем, одну из рубиновых звезд московского Кремля.
Достаточно было послушать генерала Орлова, чтобы понять, в каком безнравственном состоянии бывшее православное царство встречало свой исторический конец…
Размышляя таким образом, я двигался в сопровождении целой толпы приглашенных через потускневшую средневековую роскошь Эрмитажа к залу, где была развернута выставка графики первых ста лет существования северо-американских колоний — будущих Соединенных Штатов Америки.
Топчак, шествуя рядом со мной, оказывается, разговаривал со мной через переводчицу. Это я понял не сразу и был весьма удивлен, когда юная особа с длинными распущенными волосами, обращаясь ко мне, проворковала на сносном английском языке:
— Надолго ли вы к нам в город, дорогой господни Макинтайр? Почему бы вам не зайти ко мне? Есть очень интересные предложения.
Я ошалело взглянул на девушку и только потом сообразил, что ее устами говорит Топчак. Мы встречались и раньше, так что он знал, что я говорю по-русски, мягко говоря? не хуже его. Но раз он решил говорить со мной через переводчицу, значит, знал, что делал. Я не отвечал ничего, погруженный в мысли.
Наконец, меня поставили перед микрофоном и перед жерлами нескольких видеокамер, напоминающих установки для запуска ракет "Стингер".
Я откашлялся и начал молоть всякую чушь о культурном сближении наших народов, о новом мировом порядке, основанном на любви и доверии, а не на подозрительности и ненависти, о будущем планеты, благоухающей без войн и потрясений в экономическом процветании свободного рынка.
Девушка-переводчица переводила меня весьма вольно, сверяясь с какой-то бумажкой, на которой, видимо, уже было написано все, что я должен был сказать. Неожиданно для себя я, подобно профессору Ларссону на симпозиуме, перешел на русский язык, вызвав у Топчака недоуменное поднятие бровей.
— Эта выставка продемонстрирует вам, — сказал я, — как наши далекие предки, бросив в старом свете дома и имущество, прорывались через государственные кордоны и ураганы Атлантики к земле, которую они считали обетованной. Они высаживались на эту землю единственно с верой в Бога и в свои силы, имея только топор и мушкет. И уверяю, в отличие от того, как это видится с высоты сегодняшнего дня, в их жизни не было никакой романтики. Был только тяжелый повседневный труд и ежеминутные опасности. Вся история нашей страны — это история добросовестного труда… Целые поколения американцев трудились, не покладая рук, чтобы сделать Соединенные Штаты великой мировой державой. А когда американцам мешали работать, они брались за оружие. Именно в этом причина восстания колонистов против Англии, военные меры против Мексики и Испании, гражданской войны и участия Америки в двух мировых войнах. Американский народ привык трудиться и не любит, чтобы ему в этом мешали. Как представитель посольства Соединенных Штатов я открываю эту выставку в надежде, что трудолюбивый русский народ, которому никогда не давали ни свободно работать, ни пользоваться ревультатами своего труда, наконец обретет право и на то, и на другое, памятуя, что несмотря на тяжелое положение, в каком ныне оказалась Россия, оно все же гораздо легче того положения, в каком оказались первые американские поселенцы. Но они нашли выход в труде, чего я желаю и вам всем. И да поможет вам Бог!
Надо признаться, моя речь никаких восторгов не вызвала. Кто-то похлопал для приличия, но физиономии у всех оставались весьма постными. Мой призыв к свободному труду явно никого из присутствующих не обрадовал. Никто из них работать не хотел, особенно топором и мушкетом.
Моя речь Топчаку, видимо, тоже не очень понравилась, но презентации он любил, как никто. Вообще, сейчас в России презентации устраивались по любому случаю, особенно, если при этом можно было шикануть перед иностранцами, а заодно и вытрясти из них валюту. На фоне общей беспросветной жизни в стране с полуосвещенными замусоренными городами с гирляндами нищих в подземных переходах, с десятками тысяч бездомных беженцев, с километровыми очередями за продуктами и с трех-четырехзначными цифрами цен на предметы первой необходимости, с крушением надежд в кровавом окружении непрекращающихся периферийных войн, эти презентации с недоступными населению и давно забытыми деликатесами, с женщинами в вечернях платьях и бриллиантах, с самодовольными мужчинами в европейских костюмах и смокингах, выглядели особенно нелепо и вызывающе. Тем не менее, их даже часто показывали по телевидению, а пресса их буквально смаковала, подробно описывая стоимость выпивки и закусок, восхищаясь ожерельями, серьгами и прическами присутствующих женщин и капиталом мужчин, некоторые из которых уже учились ездить верхом и играть в гольф.
Мне вручили пригласительный билет на очередную презентацию, которая должна была состояться завтра в Мариинском дворце по случаю открытия в городе какого-то очередного совместного русско-американского предприятия. Но и выставка тоже не осталась без презентации.
В одном из смежных помещений, украшенных гобеленами и золочеными канделябрами, был накрыт стол на несколько избранных человек, в число которых попал сам мэр, откуда-то появившийся директор Балтийского пароходства Марченко, еще несколько человек с номенклатурными лицами, а также Крис, Крамп и я. Крис выразительно показала мне глазами на дверь. Воспользовавшись некоторой суматохой, неизбежной перед началом любого банкета, мы выскользнули из гобеленовой комнаты, прошли несколько залов, спустились куда-то по лестнице, гораздо более скромной, чем парадная, и, пройдя по длинному темному коридору, вошли в помещение, уставленное шкафами и стеллажами.
— Лена, — позвала Крис, — ты здесь?
Откуда-то из-за стеллажей появилась женщина лет сорока с приятным, но каким-то усталым лицом. Я обратил внимание, что в последние годы у русских женщин, независимо от возраста усталые лица, какие бывают у людей, переставших понимать, во имя чего они живут. У Лены с Крис, я заметил, были очень хорошие отношения, поскольку они даже расцеловались.
— Познакомься, — сказала Крис на своем ужасном русском, — это мой друг Майк.
— Очень приятно, — ответила Лена.
Я скромно кивнул.
— Майк очень бы хотел посмотреть, — продолжала Крис, — те старые французские гравюры, которые ты мне недавно показывала. Помнишь, там парижские сцены времен Людовика XV?
Лена внимательно взглянула на меня.
— Вы тоже интересуетесь историей Франции до начала эпохи Французской Революции?
Слово "тоже" говорило о том, что именно этим интересовалась Крис.
— Да, — соврал я, — мне даже предстоит написать диссертацию о том, как Людовику XV удалось подставить под гильотину вместо себя Людовика XVI.
Лена улыбнулась:
— Это было несложно, поскольку Людовик XV умер своей смертью.
— Вовремя умереть — это тоже большое искусство, — согласился я.
Между тем Лена выдвинула в одном из шкафов широченный ящик, где лежали гравюры французских мастеров середины XVIII века. Сюжеты были, в принципе, очень однообразны. Во всяком случае, для такого дилетанта, как я. Дворцы, кареты, лошади, кавалеры в треуголках с хилыми шпажонками, дамы в пышных платьях с немыслимыми прическами, мраморные лестницы и колонны, дубы с роскошными до неправдоподобия кронами.
— Вот он, — неожиданно воскликнула Крис, — вы видите его, Майк?
Под гравюрой была подпись — "Приезд мадам и месье Дофин в Версаль на королевский обед по случаю блистательной победы Его Величества над парламентом 20 января 1771 года".