Военно-полицейский террор Николая I. Разгон картечью мятежных полков, аресты заговорщиков, пресечение последней попытки политически издыхающей русской гвардии заявить о себе как о политической силе. Создание "Третьего отделения" — принципиально нового карательного аппарата — предтечи послесталинского КГБ по всепроникаемости и глобальному надзору. Кнуты, плети и шпицрутены. Превращение страны в огромный военный лагерь, окруженный жандармами и полицией. Гибель Пушкина и Лермонтова, отправка на каторгу Достоевского, ссылка в солдаты Баратынского и Шевченко, объявление сумашедшим Чаадаева, арест Долгорукова, бегство за границу Герцена. Подавление польского восстания, войны с Турцией и на Кавказе, бряцанье оружием на всю Европу. Ужас маркиза де Кюстина, приехавшего в Россию в 1839 году: "Эта страна находится на постоянном военном положении. Она не знает мирного времени!" И никогда не знала, следовало бы добавить.
Бунты и восстания следовали непрерывной чередой и подавлялись с неимоверной жестокостью. Очевидец описывает казнь виновных в бунте одного из военных поселений (в 1832-м году): "Виновных в нашем округе оказалось около 300 человек. Забитые в тяжелые деревянные колодки обвиняемые просидели в тюрьме до Великого поста 1832 года в томительном ожидании окончательного решения своей участи. Наконец, участь была решена: одних приговорили к наказанию кнутом на так называемой кобыле, а других — к прогнанию шпицрутенами. Кобыла — это доска длиннее человеческого роста, дюйма в три толщины и в поларшина ширины. На одном конце доски — вырезка для шеи, а по бокам — вырезки для рук, так что, когда преступника клали на кобылу, то он обхватывал ее руками, и уже на другой стороне руки схватывались ремнем. Шея притягивалась также ремнем, равно как и ноги. Кнут состоял из довольно толстой и твердой рукоятки, к которой прикреплялся плетеный кнут, длиною аршина полтора, а на кончик кнута ввязывался 6—8-ми вершковый сыромятный ремень, четырехгранный, в карандаш толщиной… Наступило время казни. На плацу была врыта кобыла. Близ нее прохаживались два палача, парни лет 25-ти, отлично сложенные, мускулистые, широкоплечие, в красных рубахах, плисовых шароварах и в сапогах с напуском. Плац был оцеплен казаками, а за ними толпились родственники осужденных. Около 9 часов утра прибыли на место казни осужденные к кнуту. Одни из них были приговорены к 101-му удару кнутом, другие — к 70 или к 50, а третьи — к 25 ударам кнута. Приговоренных клали на кобылу по очереди, так что в то время, как одного наказывали, все остальные стояли тут же и ждали свое!) очереди. Первого положили из тех, которым был назначен 101 удар. Палач отошел шагов на 15 от кобылы, потом медленным шагом стал приближаться. Кнут тащился между ног палача по снегу. Когда палач подходил на близкое расстояние от кобылы, то высоко взмахивал правой рукою кнут, раздавался в воздухе свист и затем удар… Первые удары делались крест накрест, с правого плеча по ребрам под левый бок, и слева направо, а потом вдоль и поперек спины. Палач с первого же раза глубоко прорубал кожу и после каждого удара он левою рукою смахивал с кнута полную горсть крови. При первых ударах обыкновенно слышен был у казнимого глухой стон, который умолкал скоро. Затем их уже рубили как мясо. Отсчитавши ударов 20 или 30, палач подходил к стоявшему тут же на снегу полуштофу, наливал стакан водки, выпивал и опять принимался за работу. При казни присутствовали священник и доктор. Когда наказываемый не издавал ни стона и никакого звука, не замечалось даже признаков жизни, тогда ему развязывали руки и доктор давал понюхать спирт. Когда при этом находили, что человек еще жив, его опять привязывали к кобыле и казнь продолжалась. Под кнутом ни один не умер (помирали на второй или третий день после казни). Между тем, каждый получил определенное приговором суда число ударов. Но ударами кнута казнь не оканчивалась. После кнута казнимого снимали в кобылы и сажали на барабан. На спину, которая походила на высоко вздутое рубленное мясо накидывали какой- то тулуп. Палач вынимал из коробки клеймо — нечто вроде штемпеля из острых стальных шпилек и со всего маху бил этим клеймом по лбу и щекам осужденного, выбивая на них слово КАТ(оржник). После отнятия клейма из ранок сочилась кровь. Палач натирал кровавые буквы каким-то ворошком, так что в каждой прорези оставался черный след, образуя знак, который сохранялся на всю жизнь…
Наказание шпицрутенами происходило на другом плащу, за оврагом. Музыка играла там целый день — барабан и флейта. Два батальона солдат, всего тысячи в полторы, построены были в два параллельных друг другу круга, шеренгами лицом к лицу. Каждый из солдат держал в левой руке ружье у ноги, а в правой — шпицрутен. Начальство находилось в середине и по списку выкликало, кому когда выходить и сколько пройти кругов и сколько получить ударов. Вызывали по 15 человек осужденных, сначала тех, которым каждым следовало по 2000 ударов. Тотчас спускали у них рубашки до пояса, голову оставляли открытою. Затем каждого ставили один за другим гуськом таким образом: руки преступника привязывали к примкнутому штыку так, что штык приходился против живота, причем очевидно: вперед бежать было невозможно, нельзя также и остановиться и попятиться назад, потому что спереди тянут за приклад два унтер-офицера. Под звуки барабана и флейты несчастные начали двигаться друг за другом. Каждый солдат делал из шеренги шаг вперед правой ногой, наносил удар и опять становился на свое место. Истязуемый получал удары с обеих сторон. Если кто падал и не мог идти, то подъезжали сани-розвальни, клали на них обессиленного, помертвевшего и везли вдоль шеренг. Удары продолжали наноситься до тех пор, пока несчастный ни охнуть, ни вздохнуть не мог. В таком случае подходил доктор и давал понюхать спирту. Мертвых выволакивали вон за фронт. Начальство зорко наблюдало за солдатами, чтобы из них кто-нибудь не сжалился и не ударил легче, чем следовало. Среди присутствовавших находились отцы, братья и другие родственники наказуемых. Всем зрителям довелось пережить страшные, едва ли не более мучительные часы, чем казнимым. Но мало того, между осужденными и солдатами, их казнящими, существовали, как и водится в военных поселениях, близкие родственные связи: брат бичевал брата, сын истязал отца. Ни одному из наказанных шпицрутенами не было назначено менее 1000 ударов. Большей же частью давали по 2 и даже по 3 тысячи ударов. Братьям Ларичам, как распространителям мятежа, дано по 4000 ударов каждому. Оба на другой день после казни умерли. Перемерло, впрочем, много не казненных”.
Официально смертной казни в стране не была. Многие из чиновников, как и в короткий сталинский период, считали это большим недостатком и просили Николая I, как Абакумов Сталина, вернуть смертную юань. Так граф Пален, управляющий новороссийскими губерниями, донося о двух схваченных евреях, пытавшихся тайно перейти госграницу, указывал, что только смертная казнь может положить предел такого рода преступлениям. Однако Николай I, в отличие от товарища Сталина, не дал себя уговорить, а начертал резолюцию: "Виновных прогнать сквозь тысячу человек 12 раз. Слава Богу, смертной казни у нас нет и не мне ее вводить". Даже если бы несчастных четвертовали, им было бы видимо легче, чем умереть под 12 тысячами палочных ударов.
Своим идеалом Николай Павлович считал Петра I и, как мог, подражал своему кумиру, пытаясь пользоваться доставшимися ему по наследству методиками. С покойным преобразователем его роднила и невероятная работоспособность — царь трудился по 24 часа в сутки, забываясь иногда коротким сном на жесткой солдатской койке. На войне — как на войне! Он отлично понимал, что ведет войну. Невзирая на развязанный в стране террор, а, возможно, благодаря именно ему, Николай без охраны прогуливался по Невскому проспекту, раскланиваясь с дамами. Неизвестно ни одного случая даже попытки покушения ни на Петра, ни на него. Он знал в лицо и по именам всех дворников и городовых Петербурга, всех офицеров гвардии и половину армейских. Его перо, разбрызгивая кляксы, перечеркивало на полицейских рапортах резолюции околоточных надзирателей и чертало собственные решения по поводу наказания какого-нибудь пьяного кучера, сбившего на темной улице какого-то обывателя. Он лично присутствовал на всех учениях армии, флота и основанного им корпуса жандармов. Он сам рисовал эскизы униформы, определял колею железных дорог, руководил подавлением польского и венгерского восстаний, войнами с Турцией и Персией, проводя активную и агрессивную внешнюю политику, опираясь на многомиллионную армию. Он читал все выходившие в России книги и журналы, принимая решения о судьбе и книг, и их авторов. Он сам составляет цензурные правила, определяя, что можно писать, а что — нет. "Я сам буду твоим цензором,” — говорит он Пушкину и даже покрывает великого поэта, когда служба безопасности, создав специальную комиссию, пытается найти и "примерно наказать" анонимного автора Гаврилиады". Царь лично руководит широкомасштабной кампанией по диффамации книги маркиза де Кюстина "Россия, 1939 год", которая по размаху и подключенным государственным силам может только сравниться с подобной же кампанией по диффамации солженицынского "Архипелага ГУЛАГа". Вслед за всеми своими предшественниками Николай, не покладая рук, строит большевистскую Россию, еще не понимая этого. В Париже русский посол будит среди ночи французского министра иностранных дел. Война? О, нет. Просто в одном из парижских театров готовится к постановке пьеса "Смерть Павла I", которого в России официально считают умершим от апоплексического удара. Царь просит снять эту пьесу с постановки. Очень просит, а то он будет вынужден прислать на премьеру 2 миллиона зрителей в серых шинелях, чтобы пьесу освистать. Пьесу снимают. Это вводит в искус. Создается впечатление, что слабая и уже разложенная демократией Европа представляет из себя законную добычу для громко лязгающего зубами милитаристического монстра, выдрессированного кнутом и шпицрутенами. Благоприятнейшая обстановка для аннексии Турецких проливов и захвата Константинополя, что стало навязчивой идеей русских правительств со времен Екатерины, когда турок удалось вытеснить из Крыма и загнать за Прут. Недаром все русские цари называют своих младших сыновей Константинами в надежде посадить их на Константинопольский трон, создав новую царственную ветвь династии.