Рядом с Севрюгиным (слева от него) истово крестился Василий Дмитриев в своей шикарной черной униформе с адмиральскими погонами. Он, видимо, по совместительству курировал "Русский собор". Крестился он гораздо более профессионально, чем Севрюгин, хотя в глазах у него не читалось никакого благочестия.
Справа от Севрюгина стоял генерал Орлов, поддерживаемый под руку каким-то молодцем в полувоенной форме. Выглядел он очень плохо и, кажется, в его молитве было что-то искреннее.
Чуть поодаль от этой компании скромно стоял Беркесов. Нет, он не крестился. Он держал в руке свечку с каким-то печальным и сосредоточенным видом. В глазах его была какая-то грусть, хотя именно сегодня у полковника Беркесова были все основания благодарить Всевышнего. Утром пришло сообщение о его производстве в генералы. Генерал Беркесов. Я вспомнил кое-какие события десятилетней давности, и мне тоже стало грустно. Все-таки жизнь человеческая построена на одних идиотизмах. Ведь, можно сказать, что я был свидетелем, когда Беркесову предсказали его генеральское будущее, казавшееся столь далеким. А вот он уже генерал.
Сказочная красота Преображенского храма сменилась в передаче Вензорова убогим видом какой-то городской окраины. Дюжина милиционеров в форме и штатском вытаскивали из какого-то заросшего пруда труп.
Голос Вензорова за кадром пояснял: "А это, видимо, обычные мафиозные разборки. В озере Шувалово обнаружен труп мужчины со связанными руками и со следами пыток. На вид примерно 35–40 лет. Начато следствие".
Камера крупным планом показало лицо убитого. Я вздохнул. Виктору Ивановичу Белову совсем не нужно было торопиться на волю из следственного изолятора на Шпалерной. Интересная страна Россия: здесь или вовсе не выполняют приказы, но если выполняют, то очень быстро.
Дальше замелькали какие-то пойманные рэкетиры и квартирные воры, пожары, помойки и голодные старухи. На минуту возникло растерянное лицо какого-то полковника на фоне знамени СССР, призывающего свергнуть существующий режим. Затем Вензоров с полуулыбкой сообщил о завтрашней погоде, и на экран, как кавалерийская орда мамлюков, ворвалась на ковбойских лошадях и автомашинах всех марок реклама наших (американских) сигарет. В Америке ее давно запретили, и она лихо эмигрировала на территорию бывшего Союза.
Я отвернулся от экрана и взглянул на табло. Там все еще зеленело объявление, что авиарейс из Парижа задерживается на 40 минут по техническим причинам. Я уже собрался отправиться в бар и выпить пива, как вдруг услышал свое имя. Оглянувшись, я не поверил своим глазам: Патриция О'Нейл — Великолепная Пат — в шапке своих золотых волос и с насмешливым взглядом зеленых глаз шла прямо в мои объятия.
— Господи, — удивленно проговорил я. — Это ты, Пат? Или твоя дочь?
— Ты мог бы спросить и о внучке, Майк, — рассмеялась она. — Ты всегда был мастером на комплименты. Но как тесен мир! Я совсем не ожидала встретить здесь именно тебя.
— Интересно, — сказал я. — Меня-то здесь встретить не проблема. Я работаю в этой стране. А ты-то как здесь оказалась? Впрочем, — продолжал я, — могу держать пари, что ты прилетела на какую-нибудь премьеру в Мариинском театре. Угадал?
— Ты умница, Майк, — Пат чмокнула меня в щеку. — Конечно. Я сейчас работаю в фонде, который пытается сохранить русскую школу классического балета. Я тебе всегда говорила, что русский балет — это лучшее, что создала Россия за все время своего существования.
Пат была помешана на русском балете. Лет семь или восемь назад она появилась в Москве и работала над какой-то монументальной монографией о Большом театре. В то время она часто бывала в посольстве, используя атташе по культуре в качестве боевого тарана, чтобы получить допуск в какие-то театральные архивы, которые охранялись почти с такой же строгостью, как и архивы КГБ. Несмотря на то, что я ничего не смыслил в балете, а может быть именно потому, у нас с ней начался флирт, переросший в некое подобие романа, о котором я и, надеюсь, она сохранили очень приятное воспоминание. Однако Пат, увлеченная волшебной мистикой русского балета, очень мало понимала, во что превратилась в те годы родина этого балета. Она имела неосторожность привезти с собой какие-то проспекты, посвященные творчеству русских балерин и танцоров, сбежавших на Запад во время заграничных гастролей своих трупп. Ей и в голову не приходило, что звезды балета не могут по своему усмотрению выбрать театр и страну, где бы они желали демонстрировать свое высочайшее искусство. За свои убеждения ей пришлось чуть ли не целую неделю просидеть в Лефортово, а затем быть высланной из СССР.
Я как официальный представитель посольства провожал Пат на самолет, куда чекисты ее доставили о такими предосторожностями, как будто она была террористкой высочайшего класса. Это происходило как раз в то время, когда группа Толкачева выпотрошила без остатка все секреты советских ВВС, а группа Гриценко приканчивала последние секреты хваленого советского ракетостроения, что нам позволило пристыковать ко всем их спутникам взрывные устройства, чтобы разнести их в клочья в случае необходимости одним радиосигналом. И в это время восемь(!) мордастых гебистов вывели Пат из машины и передали ее мне у трапа самолета. К счастью, это не отразилось на ее любви к русскому балету, но наш роман закончился.
— Ты все еще работаешь на дядюшку Сэма? — спросила Пат.
Я развел руками:
— Не всякому дана привилегия заниматься любимым делом, как тебе, Пат.
— Ты все в посольстве? — поинтересовалась она. — И какой пост ты сейчас занимаешь?
— Как и тогда, — ответил я. — Помощник атташе по культуре.
В ее глазах появилась грусть, обычная при разговоре с чиновником-неудачником.
— Да, я неудачник, Пат, — сознался я. — В госдепе не так легко сделать карьеру. Для этого надо обладать качествами, которых у меня не оказалось. Но я вскоре уйду в отставку и устроюсь литературным агентом при своем старом папе, который пишет военные мемуары.
— Это где? — спросила Пат.
— В Висконсине. Недалеко от Грин-Бей, — пояснил я.
— Перебирайся лучше в Бостон, — предложила она.
— Это еще зачем? — не понял я.
Она улыбнулась:
— Потому что там живу я, Майк.
Пока я собирался что-то ответить, к нам подбежала какая-то дама, видимо, тоже любительница русского балета, с криком:
— Патриция, куда же ты пропала? Идет уже регистрация на наш рейс.
— Чао, — Пат снова чмокнула меня в щеку. На этот раз и я умудрился сделать тоже самое, то есть поцеловать в щечку и ее.
— Когда приедешь в Штаты, обязательно позвони, — она помахала мне рукой, увлекаемая подругой в тоннель, ведущий на посадку. Я проводил их взглядом.
То, что я не был женат — это понятно. Как добрый американец, я не хотел портить статистику по количеству вдов в Соединенных Штатах — самую низкую в мире. А вот почему Пат не вышла за эти годы замуж, мне, видимо, предстояло узнать по возвращении домой.
Я вспомнил, что собирался выпить пива в баре, и уже направился туда, как наконец-то на трех языках объявили о прибытии рейса из Парижа…
Я издали увидел маленькую коренастую фигуру Билла Трокмана, который вышел из помещения таможенного контроля, небрежно неся в руке кожаную папку с застежкой "молнией". Вид у него был такой, как будто из Вашингтона он прилетел на уикэнд в Сильвер Спрингс. И никто вокруг, даже полбатальона беркесовских ребят, изображавших пассажиров и носильщиков, не понимали, при каком историческом моменте они присутствуют. На территорию бывшего Советского Союза, не соблюдая никакого инкогнито, прибыл один из заместителей директора ЦРУ, а фактически руководитель ЦРУ, поскольку директора приходят и уходят, а Агентством всегда руководили и будут руководить люди, подобные Биллу. Директор же ЦРУ фактически является чем-то вроде офицера связи между ЦРУ, Президентом и Конгрессом, а также мальчиком для порки со стороны средств массовой информации.
— Чертовски рад видеть тебя, Майк, — ответил я. — В этой стране всего два часа назад узнали, что такое экология. Я думаю, к следующему утру дышать станет легче.
Мы вышли из здания, где нас ждала машина генерального консула. Морской пехотинец в полной униформе открыл заднюю дверь. Сзади урчали моторами и мерцали подфарниками три беркесовские "Волги". Нас фотографировали скрытыми камерами со всех сторон и снимали на видео, так что я надеялся, что Беркесов подарит мне на память пару фотографий со своей дарственной надписью.
Я думаю, что если бы Трокман захотел, ему бы выделили эскорт мотоциклистов. Но он специально просил, чтобы его визит в Петербург был обставлен как можно скромнее. Тем не менее, впереди и сзади вас, как янычары личного конвоя падишаха, неслись черные "Волги", а впереди всех, сверкая огнями и воя сиреной, мчалась милицейская машина, останавливая и прижимая к обочине все уличное движение. Даже до нашей машины доносился рев громкоговорителя: "Всему транспорту стоять!"
— Как новая администрация? — поинтересовался я у Билла.
— Знаете, Майк, — вздохнул Трокман. — Надо благодарить небеса, что этот торпедоносец ушел из Белого Дома. Если человек с семнадцати лет взлетал с палубы авианосца с торпедой под сиденьем, то уж, поверьте мне, ничто на свете не сможет изменить хода его мыслей. А они просты: обнаружить, перехватить, уничтожить. Я работал с ним, когда он был директором ЦРУ и когда он стал Президентом. И знаю его очень хорошо. Когда необходимо было сокрушить советский блок, он был на своем месте. Сейчас, когда СССР развалился, он бы таких дров наломал, что страшно подумать. Во всех бывших советских республиках уже сидели бы наши губернаторы, а по территории ходил оккупационный доллар. А наши солдаты гибли бы где-нибудь в Оренбурге или Челябинске. И мы бы имели тысячелетнюю войну, которая никогда бы не кончилась или кончилась нашим поражением. Это был бы супер-Вьетнам… Наш сценарий заключается в том, чтобы правительство оставалось в тени. Как говаривал Людовик XIV, "королевское дело сделано, а не королевское — пусть делают банкиры". Поэтому сейчас, Майк, мы выбрали лучшего из соответствующих моменту президентов. Он не только не участвовал, слава Богу, во Второй мировой войне, но и вообще всячески уклонялся от службы в армии. Играет на саксофоне и покровительствует гомосексуалистам. Это как раз то, что нужно сегодня. Вы меня понимаете, Майк?