Вот и тут я задумалась.
Надо ли мне ехать?
Да, всего четыре часа поездом, но нужна ли мне эта встреча?
А на следующий день в редакцию снова принесли письмо. От Вовки.
В конверте был листок лишь с двумя словами:
«Очень прошу!»
Дело было весной. Самое противное время в моем городке.
Степь. Ветер. И грязь.
Родственников у меня там почти не осталось. Да и не хотела я к кому-то еще идти.
Сняла номер в гостинице. Кровать, тумбочка, зеркало. Без излишеств.
— Ничего, — одну ночь выдержу.
Вечером в пять я стояла у памятника Ленину.
Вовка уже был там. Он держал в руках уставшую розу. То есть цветок далеко не первой свежести. Но тем не менее он пришел с цветком.
В щербатом дядьке я с трудом разглядела Вовку.
А он запел: «Нравится мне Вовкина походка, нравятся мне Вовкины красивые глаза, нравится мне Вовкина улыбка, милый Вовка, я люблю тебя».
— Что, не узнаешь? Конечно, где тот пацан и где я. Две отсидки. Мать больная. Схоронил я ее. В курсе?
— Нет.
— Про это и хочу поговорить. С нами тут никто не общался в последнее время. Мол, мы позор города. Мать с сыном живут. Застали нас однажды.
Ты не пугайся. Я тебе по порядку все расскажу. Пойдем вон в кафе, если не брезгуешь. Или ко мне, если не боишься. Я же уголовник.
— Давай в кафе.
Вид Вовки у меня и правда не внушал доверия.
— Тебе водочки взять? Или не пьешь?
— Я вина выпью.
— Пойдем вон туда за угловой столик, чтобы никто не слышал нашего разговора. Мне покаяться надо. Скоро за мамой пойду. Но не хочу, чтобы о ней дурная память осталась. Больная она была. Вот и все.
Вовка сел в первый раз в тюрьму, когда его батя опять вернулся после очередной отсидки и начал права качать. То есть снова бить мать и над ней измываться.
Он только школу закончил. Год как в техникуме отучился. Уже область защищал в различных конкурсах: танцевальный ансамбль тогда популярным был.
Однажды вечером, когда отец снова разъярился, стал на мать с ножом кидаться, он его этим же ножом и ударил. Не мог больше смотреть, как мать унижают. От отца защитил, а сам в тюрьму попал. Потому что удар оказался смертельным.
Конечно, суд учел все обстоятельства, но шесть лет ему дали. Оттрубил по полной. Мать писала, посылала посылки, говорила, что ждет. Пару раз приезжала, но выглядела уже неважно. Но тогда он не знал, что запила его мать. От горя, тоски, одиночества.
Вернулся он, когда матери сорок четыре было. Как на работу ходила, точнее, как работала, он не мог понять. Потому что пила сильно. Частенько ее домой притаскивали или ему звонили (он в сумочку в кармашек телефон их квартиры положил), что, мол, приходи забери тетку, она там-то и там-то лежит. Еще пару лет ее на работе терпели, а потом уволили. За пьянство. Статью не стали писать, типа по собственному желанию. Пожалели ее.
Больше никуда ее не взяли. Он ей и бигуди с вечера накручивал, и блузку гладил. Нет, ее хватало лишь до первого магазина. Где деньги брала — непонятно.
— Представляешь, я ей кудри накручивал? Её знаменитые? Специально купил такие бигуди, которые в кипятке варятся. Только так мог ее усмирить. Она знала, что горячо, потому терпела, иначе невозможно было. Она куда-то рвалась, бежала. Все пальцы сжег, пока привык бигуди из кипятка доставать. Но и это было не самое худшее.
А потом у нее климакс случился.
В этом месте Вовка как-то даже засмущался.
— Ничего, что я такие подробности тебе говорю? Но это важно. Чтобы ты поняла.
У неё с головой на фоне пьянства и так уже плохо было. А тут эта женская болезнь. Она не соображала уже, кто я и почему в ее квартире. Разденется, бывало, догола, ляжет на кровать, ноги раскинет и кричит: «Иди возьми меня. Хочу тебя. Сейчас умру». И что творила. Что творила!
Вовка уткнулся головой в ладони.
— Стыдно сказать. Я же не железный. Иногда думал, а что такого? Успокоится и уснет. Ничего не поймет. А потом. Нет, не могу. Она моя мать.
А у нее приступы бешенства. Все дома крушить начинает.
В один из таких дней к нам как раз и пришла знакомая.
Я открыл сдуру, а тут голая мать выскочила и начала орать, что я не люблю ее, брезгую ей, а она мне всю жизнь отдала, что не жалею ее, а раньше любил и пользовался.
Сами понимаете, как знакомая отреагировала.
Вот и пошли слухи, что я с собственной матерью живу.
А это неправда.
Мать больная. Это да. Счастья у нее не было — это да.
Я даже уточнил, как ее болезнь называется по-женски. Когда мужчина очень нужен, чтобы этот огонь погасить. Но это не важно.
Я хочу про мой грех искушения рассказать.
Я как из тюрьмы пришел, а мне там дважды удалось побывать, тоже любви хотелось. Телесной, плотской. Без всяких там флиртов и ухаживаний. И были девки, что давали. Просто так, за стопарь. За слово доброе. Но это все не то. Они были не чета моей матери. Даже в старости и в болезни. Никогда бы я им не стал кудри накручивать. Пальцы обжигать, блузки гладить. Недостойны они были этого. Моя мама была достойна. Она просто красавица. Да, как артистка с картинки.
Когда она начинала с ума сходить, когда раздевалась до исподнего, когда лезла ко мне в пьяном бреду, когда рвала на мне пуговицы, — честно, я очень ее хотел. Но я не перешагнул. Не осмелился.
Вовка выпил залпом рюмку и попросил принести еще.
— Я скоро сдохну. Считай, что это исповедь. И очищение. Имени матери.
Она достойна доброй памяти.
Она спала пьяная. Растрепанная. Широко раскинув ноги. Её плоть, окутанная кудрявыми белыми волосами, взволновала меня безумно. Её п… была прекрасна. Я любовался ей. Мне хотелось впиться в нее губами. У меня давно не было бабы. Я хотел, желал, жаждал. Мой член вздыбился, налился кровью, мне уже не хватало сил удерживать себя. Мне казалось, что он готов пробить стену, а не эту розовую и пахучую плоть. Да, мне очень нравилось, как пахнет мать. Она кормила меня грудью почти до трех лет. И мне снова хотелось умереть в этом запахе.
Ты — женщина, ты не поймешь, что испытывает мужчина, когда им овладевает страсть.
Еще секунда и… Я бы овладел матерью.
И тут как будто кто-то мне сверху крикнул. Очень громко.
Это твоя мать!
И тут я опомнился.
Господи, спасибо!
Спасибо, Господи!
Никогда.
Я выскочил на улицу, нашел мою знакомую «за стопку» и драл ее часа два беспрерывно, думая лишь о том, что я чуть не совершил самый страшный грех.
Для меня это грех!
Непростительный.
Я буду ей закручивать кудри, таскать ее на себе домой, убирать за ней блевотину, но никогда, никогда не прикоснусь к ней как мужчина.
Я — СЫН.
Это Вовка сказал громко и с вызовом. Водка начала действовать, потому он стал говорить громче. В голосе появилась злость и отчаяние.
— Успокойся, Вовка. Я помню тот вагон, и наши вторые полки, и твою руку на моей. Ты же очень хороший. Но вот так вышло. Я любовалась тетей Валей. Ты — молодец. Я напишу вашу историю. Не бойся, вас не будут осуждать. Я защищу память твоей матери и тебя.
Вовка рыдал.
Рыдал в полном смысле слова. Мужик, еще совсем не пьяный, рыдал.
Нет, не плакал. Именно рыдал. Взахлеб. Как в детстве.
Я начала гладить его по спине. Потом села поближе и прижалась к нему.
Он странно пах. Нет, не противно. Мне показалось, что он пах тем ветром, который мы с ним хватали ртом. Пыльным, с запахом солярки.
Видимо, и Вовка это почувствовал. Он перестал рыдать. Он прижался ко мне и просто, как мне казалось, нюхал меня. Мы снова были с ним в том самом вагоне, и в том самом поезде, который вез нас к счастливому детству.
Я просидела с Вовкой до закрытия кафе.
Он больше ничего не говорил. Он оставался там, на верхней полке, где ветер и счастье.
Официантка подошла и сказала, что кафе закрывается.
Вовка засуетился.
— Я заплачу.
— Не надо. Ты уже заплатил.
Я отдала официантке тысячу рублей.
Мы вышли на улицу. Ленин стоял на том же самом месте, по-прежнему указывая путь к всеобщему счастью, в воздухе кружились окурки и пакеты, подхваченные озорным весенним ветром.
Было грязно. Как всегда в этом городе: неуютно и тоскливо.
Вовка протянул мне какую-то бумажку.
— Зачем?
— Прочитай.
Я развернула. Размашистым почерком врача было написано, что Владимир Покровский направляется на операцию по удалению чего-то там. Мне был непонятен диагноз. Врач, видимо, был виртуозом по написанию подобных документов. Чтобы никто ничего не понял.
— Что это?
— Последняя стадия рака. Не парься. Потому я так и торопился. Прошла жизнь — хотел лишь, чтобы о матери память была светлая. Пусть не говорят о ней гадости. Так получилось. И все.
Я делал все, что мог. Но уже было поздно. Мама была очень хорошая. И никакие мы там не «кровосмесители», хотя и могли бы ими быть. Я не смог. Хотя думаю сейчас, если бы не мои принципы, то, может, и мать бы жила подольше. Она так тяжело перенесла свой уходящий женский возраст. Мама была прекрасна. Я лично в последний раз накрутил ей кудри, чтобы уложить в гроб. Я не знал, что волосы уже становятся непослушными. Их невозможно накрутить. Тогда я просто загнул их так, как они лежали у нее раньше. И в гробу мама снова была молодой. И очень красивой. Очень. Я просидел с ней рядом два дня. Я не спал. Просто смотрел на нее и разговаривал. На похороны пришли ее сотрудники. Не все. На железной дороге она проработала почти 30 лет. Пожалуйста, напиши про нее. Она хорошая. Не такая, как о ней говорят люди. Она просто болела. Прошу тебя!
Вовка уходил, ссутулившись и, как мне показалось, постарев еще на десяток лет. Он тяжело шаркал видавшими виды ботинками, он прятал руки в карманы, он старался стать еще незаметнее и непривлекательнее.
Уходила часть моей жизни. Лучшая часть.
— Милый Вовка, я люблю тебя!
Жаль, я не смогу тебе этого спеть. Даже в шутку.
Вовка умер ровно через неделю после нашей встречи.