Новогодний снег
С утра обещали снег, но за ветровым стеклом по-прежнему висит густая мутная пелена, нехотя отступающая перед тусклым светом фар, чтобы обнажить бурую обледеневшую дорогу. На обочине чернеют корявые карагачи, пугают косматыми кронами. Тоня смотрит в унылое низкое небо и ловит себя на мысли, что последние лет пять просит на Новый год лишь снега, белого, хрустящего, и ничего больше. Она подъезжает к остановке и резко тормозит.
– Конечная! – объявляет Тоня для пассажира на заднем сиденье маршрутки. Из глубины салона доносится похрапывание. – Эй, слышь, выходи давай! – кричит она. – Это же надо так нажраться.
Пассажир просыпается, озирается по сторонам, продвигается к выходу. Его густые темные волосы, нещадно прореженные сединой, разлохмачены, очки в тонкой стальной оправе не скрывают опухших глаз. Мужчина вовсе не похож на алкаша, высокий, сухопарый, в строгом драповом пальто.
– Мне в город надо. Видимо, проехал свою остановку, – говорит он, придя в себя.
– Нечего спать в общественном транспорте. Идите домой и там спите на здоровье. А то развалятся и храпят еще, – бурчит Тоня, поглядывая на часы.
– Простите за беспокойство. Когда следующий, не подскажете?
– Навряд ли будет, через три часа Новый год как-никак. Лучше такси возьмите.
Мужчина выходит, лезет во внутренний карман пальто и в растерянности говорит:
– Портмоне пропало. И телефона нет.
– Конечно, пропадет, если спать всю дорогу. Украли небось, скажите спасибо, что не порезали, – в голосе Тони чувствуется равнодушие, и мужчина не решается просить помощи, дверь с жалобным щенячьим визгом захлопывается.
Тоня переключает передачу, выжимает до отказа газ, чтобы поскорее вернуться на базу. Раздается рев, колеса скользят по льду, маршрутка дергается, и повисает мертвая тишина. Тоня раз за разом проворачивает ключ в замке, с надеждой прислушиваясь к мотору, но всякий раз машина только зудит и глохнет.
Непонятно в чем дело, то ли аккумулятор находился на последнем издыхании и его пора менять, то ли стартер полетел. Давно жалуется начальству, но главный механик отмахивается: бюджет съеден и раньше следующего года ничего не светит.
Наплывает темнота, и вместе с ней непотопляемая мерзкая тоска. Тоня выходит на дорогу. Огоньки развешанных на фонарные столбы гирлянд весело перемигиваются. Неподалеку стоит мужчина, согнувшись и пряча голову в воротник, и тоже голосует. Никто не останавливается, все спешат в Новый год, и никому нет дела до сиротливо притулившейся у обочины маршрутки и усталых, подмерзших людей.
Тоня глядит на мужчину, внутри шевелится неприязнь, ей вдруг хочется ударить его:
– Все из-за вас! Жди теперь, когда кто-нибудь остановится, чуть-чуть ведь не доехала до базы. И машину бросить нельзя, и телефон сел. Вот что делать?
Мужчина молчит, украдкой рассматривает ее, невысокую, полную женщину с угрюмым лицом, сливающимся с болотным свитером крупной вязки и такого же цвета пуховиком. Только ярко-голубая шапка с болтающимся из стороны в сторону заячьим помпоном выбивается из образа. Потом произносит:
– Простите. Я вчера прилетел, с утра мать хоронил. Всю ночь не спал.
Тоня, пытаясь скрыть раздражение, бурчит:
– Пусть земля будет пухом.
– Спасибо, – холод заставляет его время от времени потирать побелевшие уши, смешно шмыгать носом.
– Что же вы без шапки? – Тоня снимает свою, пышные каштановые волосы рассыпаются по плечам. – Возьмите, я капюшон накину.
Мужчина упрямо мотает головой.
– Значит, не местный. Зовут-то вас как?
– Георгий Сергеевич. А вас? – спрашивает он скорее из вежливости.
В ее голове проносятся неясные воспоминания, в глазах вспыхивают синие язычки, Тоня в замешательстве:
– Георгий Сергеевич? Я же Тоня Пригода. Не помните меня? Из восьмого «А»? Еще дразнились в классе, Пригода – живи три года.
Мужчина замирает, пристальнее всматривается ей в лицо и восклицает:
– Тонечка? Ты изменилась. Прости, вырвалось. Впрочем, я тоже старый.
Тоня собирает пышные волосы в хвост, вновь распускает, горько смеется:
– Да. Тогда я была Тонечка – от слова «тонкая», а сейчас Тонька – от слова «тонна».
Георгий Сергеевич отворачивается, чтобы не выдать волнения, но все же, не утерпев, вновь бросает взгляд: все в ней изменилось, только глаза остаются прежними ярко-синими.
– Как поживаешь, Тонечка?
– Как, как? Хорошо! Муж, дочь. Зарабатываю неплохо. Раньше трамвай водила, пока депо не прикрыли, пришлось на такси пересесть. Но ничего, до пенсии осталось немного. Вы как? А вы были на Таити?
Она хохочет неожиданно звонко, он сдержанно улыбается.
– Да, помню, доводила меня этим вопросом. А я по распределению, первый год в школе.
– Ага, здорово злились. Еще когда говорила, какой же вы географ, если даже на Таити не бывали.
Теперь смеются оба, Георгий Сергеевич оживляется от воспоминаний, машет сжатым кулаком и говорит:
– Стукнуть тебя готов был.
– Еще краснели страшно. Особенно когда открытку новогоднюю на столе нашли. Я написала.
– Догадался. Там заяц был нарисован с синими глазами… как у тебя. Да, было дело… Я сейчас в Питере живу, в университете преподаю. Как отучился в аспирантуре, там и остался.
– Семья? Дети? – расспрашивает Тоня.
Георгий Сергеевич еще больше сутулится, ныряет в воротник по самые уши.
– Один. С мамой жил. Правда, она год назад сюда вернулась, к брату. На родине помереть хотела, все арыки вспоминала, карагачи. Как чувствовала, – он умолкает, потом добавляет: – Рад, что у тебя все хорошо.
Сердце Тони бешено колотится, все, что годами хранила в себе, выплескивается наружу:
– Да ничего хорошего. Замуж-то я выскочила сразу после восьмого класса. А что делать? Залетела. На вечеринке, Витька, я не хотела. Кричала, кусалась. Никто не помог. Сидели в соседней комнате, смеялись. Пять лет назад муж по пьянке в арык свалился, захлебнулся, утонул в воде по колено, смешно. И стала я Тоней от слова «тонуть». Сейчас одна, дочь в Саратове живет.
Раздается визг тормозов, яркий свет раскалывает темноту, выхватывая двоих на обочине.
– Эй, тетя Тоня, ты чего тут стоишь? – из такси высовывается молодой парень.
– Да заглохла. Базик, будь другом, довези человека до города и нашим скажи, что тут встряла.
– Тороплюсь. Из машины позвоню. Садись, отец, – соглашается Базик.
Георгий Сергеевич жмет руку Тоне и говорит:
– Тонечка, спасибо тебе!
– Да не за что!
Он все не отпускает ее руки, как будто хочет что-то сказать, но не решается, в глубине карих глаз появляется непонятный блеск. Вдруг Георгий Сергеевич притягивает Тоню к себе, неловко целует куда-то в уголок губ. Ее обдает жаром, все уходит: и промозглая зима, и гул машин – остается только глухой стук сердца в неестественной тишине.
Машина осторожно трогается, Тоня ускоряет шаг, бежит и неожиданно детским голоском кричит вслед:
– Все, что в открытке написано, – правда! Я любила вас, понимаете? Какой же вы глупый! Глупый учитель! – она поскальзывается и падает навзничь.
Такси вспыхивает красным маячком, быстро теряется в потоке машин, Георгий Сергеевич смотрит в окно и бормочет:
– Не мог же я со старшеклассницей. После аспирантуры приезжал, искал, а она замуж выскочила. Какая же глупая! Глупая девчонка!
И тут мохнатыми хлопьями валит снег, словно небо выворачивается наизнанку, падает и падает, прибивая смог, выбеливая черные узловатые ветки карагачей и фонарные столбы, обволакивая пуховым покровом лежащую на обледеневшей земле женщину. Ей тепло, она ловит снежинки ртом, прямо как в детстве, стеснительно улыбается, снова и снова вспоминая их первый поцелуй.
Иван Бескровный
Безликий образок
– Вы шепчете, – сказал мне таксист. – А молиться лучше про себя. Слова ваши дьявол слушает. А вот мысли…
И он указал на иконки. На настоящий иконостас в приборной панели; и над всем этим золотом и нами висели и раскачивались кресты, четки и что-то такое, чего я не понимал. Он и поехал сразу так, будто и не таксист вовсе: тихо, как-то совсем бесшумно и чуть склонив голову. Как на службе. Как на похороны.
Тогда-то я и стал молиться.
Хотя, нет, пока он не начал говорить, была еще одна деталь – в одном ряду с иконками, – безликий образок.
– Что это? – спросил я, когда больше не смог сочинить ни слова молитвы.
Таксист скосился на иконку без героя и продолжил вести машину.
– Вышел я, – начал он после очередного поворота, – лет семь назад. В тюрьме от Бога совсем отошел. И образок этот не знаю откуда появился. Только я его каждый день брал вот так, пальцами. – Таксист потер друг о друга большой и указательный пальцы, как будто речь шла о деньгах. – Возьму и натираю. К концу срока только в краях рельеф и остался. А кто там был на этом образке – кто ж его знает. Может, и не было никого.
Машина остановилась на светофоре.
– Но он теперь в одном ряду с… – спрашиваю; таксист кивает.
– Когда я вышел, – говорит и медленно перебирает четки, – не было у меня ни хера. Кое-как машину раздобыл. Бомбить начал. Крутился по городу, пока кто-нибудь не остановит. И один раз двух девиц подобрал. Далеко им надо было, в пригород. Сзади уселись.
Таксист закладывает поворот, и кресты с потолка тянутся к его макушке.
– Ночью их подобрал, – продолжает он. – Везу. Поглядываю на них. А лето было, на них одежды-то ни хера… Выехали из города. Тогда я еще с придурью был, вышел только… Были у меня, конечно, планы на тех девок. Каюсь. Не знаю, что бы сейчас с душой моей делалось, не случись тогда этого Шумахера! Думать страшно.
Еще поворот. И четки с потолка тыкаются мне в висок. А таксист продолжает.
– Догнал я его где-то за городом, пристроился ему прямо в зад; в сантиметре! Несся он будь здоров! И я не отставал. Долго мы таким тандемом ехали. Но куда там, решил я девок впечатлить. На обгон полез прямо в горку. Темень, ни одного фонаря. Выглядываю из-за Шумахера – темень. А так бы там что-нибудь мелькало, понимаешь? Если встречка. Ну я и рассудил, что встречки нет! Ан нет, с-с-сука!
Таксист вскинул руки, отпустил руль и бросился креститься. Я и сам дернулся: правой рукой вцепился в дверь, другой попытался схватить руль и покрестить себя одновременно. Только машина шла ровно. Слишком спокойно, чтобы так дергаться.
– Прости, Господи, – таксист вернулся к рассказу. – Вылетаю я на встречку, а тот на меня! С горки! Я руль вправо, он руль влево, Шумахер сзади сигналит… Думаю, если не лобовое, так в зад точно въедет.
– Разъехались? – спрашиваю.
– Сантиметры какие-то. Миллиметры, может, даже. Меня с девчонками на обочину выкинуло. Шумахер мимо пролетел. Вроде целы все. Назад смотрю, тот, со встречки, тоже удрал. Одни габаритки едва-едва виднеются. Девчонки белые сидят, у самого лицо каменное. От шока начинаю зачем-то пересказывать им все произошедшее, одно и то же повторяю. Потом успокоился немного; едем дальше. Девчонки тоже понемногу начинают в себя приходить, чирикают там что-то позади… А потом мы замолчали. И больше ни слова до конца поездки не произнесли.
Таксист перекрестился. И еще раз. Третий.
– Корова, – сказал он, возвращая руку с застывшей Троицей на руль, – отбилась днем, видать. Шумахер разнес ее надвое. Дорога в кровище вся. Краем глаза только голову на обочине и разглядел. Видать, напополам, и все за дорогу поотлетало. Машина его посреди дороги стоит: перед смят, лобового почти нет, в крови вся, и он там.
Таксист снова перекрестился.
– Я сначала хотел газу дать, потом подъезжаю, смотрю на него… Он из машины-то вылазит, садится на обочину, фары освещают его, и вроде как курит или держит в руке что-то. Весь в крови. Как из ведра окатили. Лицо все в порезах. Ну я и остановился, иду проверить, что да как там, в порядке ли человек.
– Ты как? – спрашиваю, а он молчит, смотрит снизу вверх на меня, ну у меня от шока и вырвалось: – Кто ты?
– Твой ангел, блядь! – кричит он мне. – Охранитель!
Руки мне свои в крови показывает. С осколками: торчат как иголки у ежа.
– Твои раны! – орет на меня. – Это все твои раны!
Ну я деру и дал. В машину, по газам, даже не оглянулся на него ни разу.
– Вы думаете, – спрашиваю я, смотрю и киваю на пустую иконку: – Ему место на этом образке?
Таксист сворачивает во двор.
– Ему ли? Не знаю. Может, другому, со встречки. Но корова та – моя была, – мужчина задумался. – Долго я потом размышлял. И мне кажется, ангелы-хранители – это самые обычные люди. Только некоторым из них суждено присмотреть за кем-то еще. Вот за мной и присмотрели. Может, и мне когда-нибудь придется взять на себя чьи-то раны. Может, и тебя попросят…
– Спасибо, – перебил я, вылезая у своего подъезда.
– …если жить хорошо будешь, – закончил таксист. – На всех на нас образков не отчеканить.