Ни однажды ночью, когда я проснулся, я нашел его подле себя. Было совсем темно, и я не видел его, но я чувствовал его присутствие. Я поднялся и зажег свечу; он лежал съежившись на покрывале точно узелок, и смотрел на меня так приниженно и жалобно, как больной или побитая собака. Что было после, я не знаю; когда я пришел в себя, в окно пробивался серый свет; я лежал поперек кровати, а подсвечник и сломанная свеча лежали на полу.
С тех пор, вот уже месяц, я не видел его. Но каждую ночь он бродит вокруг дома, и я знаю, что когда нибудь он проскользнет во внутрь, и я опять найду его в моей постели. Я чувствую его во всем — в жалобном шелесте вязов, и в грустной музыке, и в вечерних сумерках, и вот, теперь я вижу его в длинных тенях, и которые месяц бросил на поля. Он — бесприютный, и совесть мучает меня, что я не даю ему пристанища на ночь; но он — и враг мой, „он зверь, сосущий мою кровь и я убью его...“
Я вновь стоял пред заброшенным, разоренным домом и думал о той летней ночи в беседке, и обо всем что было связано с этим воспоминанием. Сумерки сгустились, и в домах повсюду заблестели огоньки. Ветер вновь зашумел и вновь над моей головой зашелестели вязы, в шорохе которых чудилось моему другу его мрачное видение. И я думал, что, должно быть, в такую-же ночь, когда так же завывал ветер и шумели старые вязы, он опять увидал другого подле себя. Ибо однажды утром, вскоре после того, как он рассказывал мне свою историю, его нашли мертвым в постели, в лужи крови с ножом в груди, рукоять которого сжимала его рука.
Самоубийство было очевидно и объяснялось нездоровым душевным состоянием. Но кто-же мог бы понять то состояние, в котором он воткнул нож в свое сердце, в полной уверенности, что вонзает его в грудь другого человека.