Догадываясь, о чем намеревается поведать отец, Ребекка похолодела.
– Из-за этого ты ненавидишь ирландцев?
Выражение лица Эфраима на мгновение смягчилось. Он улыбнулся дочери.
– Ты все схватываешь на лету, Ребекка. Поэтому я всегда гордился тобой. Да, дочка! Я был влюблен в девушку-ирландку. Она служила горничной в доме моего друга. С первого взгляда меня околдовали ее голубые глаза и черные как смоль волосы. Дьявольски красивый народ – эти ирландцы!
У Рори тоже были голубые глаза и темные волосы.
Отец продолжил свой рассказ:
– Я был молод и учился в колледже. Я только что перешел на богословский факультет. Как ты знаешь, наша семья всегда пользовалась уважением, хотя и не имела больших денег. Я пренебрег советами родителей и тех добрых людей, кто мне покровительствовал… Я ухаживал за Кэтлин, и мы стали любовниками. Подобно вам мы поклялись не расставаться до конца жизни. Но она не желала отказываться от католической веры и требовала, чтобы я отрекся от своей и перешел в лоно римской церкви.
Да простит меня Бог, я уже почти поддался искушению. Но твой дядюшка Магнус узнал об этом и сообщил отцу. Мои чувства подверглись испытанию, но мудрость и воля отца оказались сильнее моей воли. Я понял, что не могу отказаться от своего будущего поприща священнослужителя, на которое уже истратил столько времени и сил, да и денег.
И все же я не желал расстаться с Кэтлин. Ее низкое общественное положение и то, что она ирландская иммигрантка, – ничего не значило для меня. Хотя семья непременно подвергла бы меня остракизму за мой поступок, я все же решился сделать ей предложение, взяв на себя ответственность перед Господом, но просил только ее согласия обвенчаться в моей церкви. Я рисковал всем, что имел, и ставил под угрозу свое будущее. Я мог быть вычеркнут из списков бостонской элиты, стать парией в обществе и лишиться возможности закончить богословское образование в Йеле.
Но она не пожелала ни в чем уступить мне, даже в самой малости – оформить наш брак по моему обряду. Она плакала… даже готова была вновь мне отдаться, лишь бы я отступил… Когда я сказал «нет» – а это, поверь, было нелегко, – она отказалась выйти за меня замуж, заявив, что наше взаимное обещание ни к чему не обязывает, так как дано не в католическом храме.
Она ушла в женский монастырь. Я пытался проникнуть туда, помешать ей стать затворницей на всю оставшуюся жизнь, но «добрые» монахини прогнали меня. Потом ее братья подстерегли меня однажды ночью и жестоко избили… Они угрожали еще худшей расправой, если я вновь появлюсь в монастыре. Кэтлин стала монахиней. С тех пор мы не виделись.
Физически и эмоционально опустошенный, Эфраим поник, уронив голову на стол и обхватив ее руками. Его плечи вздрагивали от беззвучных рыданий.
Ребекка молча смотрела на отца.
«Он по-прежнему любит ее, хотя прошло столько лет, но не хочет себе в этом признаться и ненавидит ирландцев лишь потому, что когда-то ирландская девушка ранила его сердце и душу».
– О, папа! Теперь я все понимаю!
«Ты никогда не любил маму. Ты не мог ее любить. Твое сердце было отдано другой женщине!»
Это объясняло вечную горькую тоску и сварливость Доркас. Родители Ребекки жили в браке без любви. И она обречена на такую же судьбу, должна пройти этот скорбный круг. Снова нарушенное обещание. Вновь разбитое сердце.
Эфраим поднял голову. Глаза его были влажны от слез.
– Как бы ни распорядился Господь, все служит во благо… Я приобрел верную и заботливую супругу, мать моих дочерей. Моя работа доставляет мне радость и, надеюсь, приносит пользу. Бог благословил меня детьми. И тебе дарована возможность исправить свою ошибку.
Его умоляющий взгляд заставлял ее страдать. Никогда раньше она не видела отца плачущим, даже на похоронах близких друзей.
«Я тоже обречена прожить жизнь без любви, как и ты, папа».
– Я приму предложение Амоса.
Он поднялся из-за стола, шагнул к дочери, ласково потрепал по плечу и вдруг, в порыве отчаяния, жалости и любви, горячо обнял.
Виргиния-Сити
Город Виргиния-Сити никогда не засыпал. Под ним круглые сутки на глубине сотен футов от поверхности земли работали в шахтах тяжелые механизмы, добывая из скальной породы руду драгоценных металлов. Там внизу температура достигала ста сорока градусов по Фаренгейту. Шахтеры трудились в тесных забоях, лишь на короткие перерывы поднимаясь на земную поверхность. Многие покидали шахту в бессознательном состоянии, вызванном удушьем и жарой. Горные работы шли безостановочно двадцать четыре часа в сутки все семь дней в неделю, когда обнаруживалась новая золотоносная жила.
Пивные, бары и салуны работали так же напряженно и в том же сумасшедшем ритме, что и шахты. Никогда не закрывались и «веселые» заведения при салунах, расположенные на вторых этажах. В распахнутые двери вливались толпы разгоряченных мужчин. Сперва они торопились утолить жажду, затем похоть.
«Ревущая пустошь» оправдывала свое название в смысле воя и рева, царивших внутри салуна, но никогда не пустовала. Здесь каждый мог за деньги удовлетворить любую, самую извращенную прихоть, и никто не заглядывал соседу по стойке бара в лицо, а знакомые делали вид, что не узнают друг друга.
Он привык за много лет к этому заведению и даже полюбил запах пролитого виски и опилок, которыми посыпали земляной пол салуна на первом этаже, и возбуждающие ароматы дешевых духов и пудры, женского пота и мужского семени в коридоре и комнатах наверху.
Когда он приблизился к двери комнаты, где, согласно договоренности и внесенному заранее авансу, его ожидало удовольствие, он ощутил некоторое волнение. Это был хороший симптом. Может быть, ему удастся то, что давно не удавалось, и Англичанка Энни не будет усмехаться ему вслед, когда он будет покидать спальню.
Распахнув дверь, он застыл на пороге, удивленный и разочарованный.
– Ведь ты не Энни? – потерянно пробормотал он, чувствуя, что «вдохновение» уходит безвозвратно.
Сухощавая брюнетка с подведенными черной тушью глазами, костлявая, немолодая и, вероятно, на ощупь такая же твердая, как скала, которую шахтеры дробили на глубине под салуном, уставилась на него без обязательной приветливой улыбки.
– Энни доигралась, и ее пинком вышвырнули вон. Слишком много опиума… Она хватила через край… У нее башка уже не варила. А в нашем деле башка нужна. Так думает хозяин… А раз так – ей здесь не место.
Она сразу оценила его дорогой костюм. Клиент был привлекателен и даже чисто умыт. Еле заметная улыбка чуть смягчила ее жесткое лицо, но в темных глазах была по-прежнему холодная пустота.
– Сладенький мой, ты останешься мной доволен. Зовусь я Магнолией, сама я из Алабамы.
Ее жаргон и акцент, густой и тяжелый, трудный для понимания, скорее смахивал на говор выходцев из восточного Техаса. Не верилось, что она родилась в южных штатах. Но он не стал обсуждать эту тему, быстро разделся и лег на кровать. Ему больше по нраву была пухлая женская плоть, а не эти кости, обтянутые смуглой кожей, но все же это была шлюха, обязанная доставить ему удовольствие.
Магнолия без церемоний стянула с себя платье. Под ним у нее оказалась одна кружевная сорочка. Раздевшись, она бросила взгляд на клиента. Он смотрел на нее выжидающе. Его член, сморщенный, мягкий, бессильно лежал между ног.
– А ты, значит, из тех, кто приходит сюда поболтать о своей женушке?
Из ее горла готов был вырваться безрадостный смех, но, взглянув в его лицо, она тут же осеклась. Проститутка взобралась на клиента и принялась за свое дело.
Ничего не получалось. Она ни на что не годилась. Он сердито выругался, схватил за волосы и сбросил с себя. Клок ее темных, побитых сединой волос остался в его руке.
– Ах ты, подонок! Я тебе не Англичанка Энни! Это ей под кайфом было все равно, что делать, а у меня мозги не набекрень… Если у тебя не стоит, так проваливай… – Она в сердцах потерла место на голове, откуда он вырвал клок волос. – Ты меня еще лысой сделаешь. Я не позволю таскать меня за волосы никакому жеребцу. Жеребец! Ха-ха! Может, ты и не жеребец вовсе. И жену свою не трахаешь… Твой сахарный тростничок, сколько ни соси, совсем не сладкий. Кто ж тебя, беднягу, кастрировал? Не твоя ли женушка постаралась?
Он ударил ее кулаком. Магнолия попятилась, наткнулась на стул, опрокинула его. Она раскрыла рот, чтобы закричать, но не смогла издать ни звука. Глаза ее расширились от ужаса так, что заняли половину лица. Он был уже рядом, пальцы его сомкнулись на ее горле.
Магнолия колотила его, извивалась в сильных руках, отчаянно царапалась.
Злоба все яростнее закипала в нем. Он свалил ее на пол, сам упав на нее.
– Ты… ты посмела пачкать имя моей жены, мерзкая шлюха. Ты назвала меня кастратом…
Ее острые ногти впились ему в лицо, и тогда он сдавил ее шею еще сильнее. Он не разжимал пальцев до тех пор, пока под влажной от пота кожей не раздался негромкий хруст. Руки ее бессильно упали, взгляд безжизненно застыл.
11
Ребекка была рада, что свадебная церемония прошла скромно. Отец освятил их брак перед алтарем ровно через неделю после того, как Амос сделал ей предложение. Гостей не приглашали. Присутствовали только Доркас, Леа и Генри.
Ребекка сначала собиралась позвать Селию, но потом передумала. Подруга знала о ее любви к Рори и возмутилась бы от того, что Ребекка выходит замуж за Амоса. К тому же нельзя будет избежать скользких вопросов по поводу скоропалительной свадьбы. Ревнивая Селия могла допустить неосторожность и чем-то задеть Амоса. Ребекка решила, что удобнее всего будет известить Селию о своем замужестве письмом, посланным уже из Карсон-Сити, и извиниться перед ней.
Никто в Уэлсвилле не узнает, что она ждет ребенка. Планы Амоса совпадали с желаниями Ребекки. После своего избрания в сенат от штата Невада он намеревался сразу же переехать из Карсон-Сити в Вашингтон. Это переселение оправдывало поспешность в заключении брака. Амос торопился представить новую супругу своим влиятельным друзьям.