Пусть и по другой причине.
– Успокойся, Алекс.
– Успокойся?! – Она переходит на крик, с каждым мгновением говорит все громче. – Из-за меня два человека в пыль превратились, а ты мне, блядь, успокоиться говоришь?! А если я сейчас то же самое с тобой сделаю?
Засмеяться будет слишком уж грубо, и я лишь вскидываю брови и криво усмехаюсь. Стоило прихватить джин из коридора и первым делом сунуть ей в руки выпивку вместо воды, тогда сейчас было бы попроще. Голубые глаза сверкают в ярком свете ламп, а ноздри раздуваются от гнева. Она злится, но еще сильнее – боится, и это видно по тому, как дрожат острые коленки, как раскраснелись щеки.
Алекс будто сама не понимает, чего хочет больше – расплакаться или продолжить кричать – и старается делать все сразу. В одно мгновение сидит с отсутствующим видом, роняя слезы, а в следующее уже бродит по комнате и кричит, словно это хоть немного облегчит ее страдания.
– Вряд ли у тебя получится, куколка, – хмыкаю я и опускаюсь на диван. Как ни в чем не бывало раскидываю руки по невысокой спинке и всем видом показываю, что совсем ее не боюсь. Да и с чего бы? – Но ты можешь попробовать. Это не так-то просто, если не хотеть по-настоящему. Как думаешь, сильно тебе хочется меня сжечь? Неужели в прошлый раз тебе так не понравилось?
Она могла бы разозлиться по-настоящему, но я изучил Алекс достаточно хорошо, чтобы понять: злость – последняя эмоция, которую она испытает. И правда, несколько мгновений куколка смотрит на меня из-под нахмуренных бровей, а затем поджимает губы и отворачивается, словно смутившись. От короткой вспышки ярости не остается и следа, лишь пепел. Точно как от парней, посланных Моралесом в южный офис сегодня вечером.
– А теперь, раз уж ты немного остыла, садись, – я похлопываю по спинке дивана, приглашая Алекс занять место рядом, – и мы нормально поговорим. Истерикой делу не поможешь.
На ее лице отражается весь спектр эмоций: от легкого возмущения до боли, что разъедает душу изнутри. До чего же подвижная у куколки мимика, диву даешься, как у нее получается в один момент корчить недовольную гримасу, а в следующий уже хлопать огромными голубыми глазами в попытках не расплакаться в очередной раз. Воистину женщины – удивительные создания, и Алекс среди них самая необычная.
Или, быть может, просто дорога мне сильнее прочих. Бред сумасшедшего, черт побери, я давно уже не привязываюсь к людям, особенно к девчонкам, которым по ошибке досталась часть моей метки. Все остальное – так, приятные дополнения.
Как ее притягательные острые ключицы, припухшие от укусов губы и длинные ноги. Я шумно выдыхаю и на мгновение прикрываю глаза, качая головой. Я давно уже не подросток, чтобы не суметь сдержать паршивое желание, когда это нужно.
– Ведешь себя как урод, – говорит Алекс гнусаво и хватает с кофейного столика упаковку бумажных салфеток. Достает одну из них и шумно, некрасиво высмаркивается. Но сегодня ей явно не до попыток держаться передо мной сильной и красивой. Впрочем, никогда у нее и не получалось. – Мог бы сказать что-то ободряющее, а не… Не такое дерьмо.
– Вряд ли Отбросы воскресли бы от пары моих слов. Я, знаешь ли, не всемогущий. – И я прекрасно знаю, как глубоко могут ранить слова. Судя по побледневшим щекам куколки, я попал в точку. – А если бы ты хотела просто выплакаться, то позвонила бы кому угодно, но не мне, Алекс.
– А кому мне, твою мать, звонить?! – вновь вскипает она, словно и не остыла пару мгновений назад. К ее чести, с дивана не вскакивает и не кроет меня трехэтажным матом – выражается даже прилично, учитывая обстоятельства. – Набрать лучшую подружку и сказать, что я случайно спалила пару мудаков? Да ты реально конченый.
Алекс с силой бьет меня кулаком по плечу, однако на этом весь запал иссякает, и она обмякает на диване, неловко уткнувшись лбом мне в грудь. Правильно, куколка, тебе нужно было выговориться и дать волю всей той дряни, что засела внутри после убийства. Избавиться от кого-то, пусть даже от натуральных отбросов, совсем не то же самое, что обчистить мелкий офис.
Удивительно, но бумаги меня сегодня практически не волнуют – достаточно и того, что они все-таки у нас. А стоит потребовать от Алекс показать их здесь и сейчас, как тонкие стены, что еще сдерживают ее горе, наконец прохудятся, и весь Коконат-Гроув пропросту утонет.
Или сгорит, если не повезет.
– У тебя тоже так было? – Она проводит пальцами по едва выступающей из-под рукава метке. – Или ты родился таким холодным уродом и контролировал себя с детства?
Тебе, куколка, лучше не знать ничего о моем детстве. А мне лучше не вспоминать, потому что иначе район точно не выдержит – не понадобится никакая война группировок, не потребуется подлянка от Моралеса и его верных псов. Нет, я в состоянии сам развалить все, что так долго строил. К счастью, сейчас я действительно холодный урод и давно спрятал все воспоминания о малышке Эмилии так глубоко, что едва ли найду сам.
А ведь несколько дней назад все-таки нашел.
– Следи за языком, куколка, – произношу я с кривой усмешкой и тянусь за сигаретами.
Алекс останавливает меня коротким движением руки и кривит губы так, будто я собирался достать из кармана по меньшей мере горстку пепла.
– Дымить у себя будешь, босс.
– Серьезно? Снова босс? – Улыбка проступает на губах сама по себе, однако я быстро сгоняю ее с лица. Приподнимаю руки в примирительном жесте и глушу назойливое желание покурить. Во рту уже чувствуется знакомая сухость и горьковатый привкус табака – чертово предвкушение. Жаль все-таки, что джин остался в коридоре. – Ладно, твоя взяла. Холодным уродом я был не всегда, и когда пара ублюдков из тогда еще совсем зеленых Отбросов перешла мне дорогу, я вспылил не на шутку.
Здесь стоит поставить точку. Незачем куколке знать обо всей моей жизни – не хватало еще, чтобы разболтала той девчонке из Овертауна или, того хуже, раскололась на допросе, если попадется. Но на душе отчего-то скребут кошки, а слова срываются с языка одно за другим.
– Весь мир будто потонул в одной яркой вспышке, тело сковало болью, а уже в следующее мгновение вокруг были только вопли и вонь горелой плоти. То еще удовольствие, когда тебе семнадцать. Тебе повезло, что ты к этому моменту нашла хоть какое-то место под солнцем, Алекс, я-то был совсем пацаном. И, поверь, сначала мне совсем не понравилось.
Не понравилось – мягко сказано, но уже тогда я смекнул, что это гораздо лучше ворованной пушки, и уж точно не идет ни в какое сравнение с потугами Отбросов сражаться. Будучи семнадцатилетним идиотом, я казался себе чуть ли не всемогущим, но, может, это и помогло мне стать тем, кто я есть сейчас. Моралес уже ничего не стоит за пределами Либерти-Сити, а меня знает каждая собака в Майами. Это ко мне приходят за помощью, это мне люди один за другим закладывают собственные дома, машины и даже души, – пусть и не буквально – и это моим именем пугают мелкие группировки.
Потому что в какой-то момент я отчетливо понял: стоит показательно уничтожить пару зарвавшихся тварей, как все остальные вдруг начинают думать, прежде чем сунуться к тебе. Не говоря уже обо всем остальном.
Но Алекс моего былого воодушевления явно не разделяет. На ее бледном лице отражаются отвращение пополам со страхом. Она не отодвигается ни на дюйм, лишь крепче хватается за кожаные ремни портупеи и смотрит так пристально, словно надеется увидеть на дне моих глаз ответ на главный вопрос вселенной.
Сорок два, куколка. Но вслух я об этом не говорю.
– А потом? – спрашивает Алекс, и в голосе ее слышится нетерпение, а во взгляде легко читается осуждение. Черт, да как ты дожила до своих лет с таким отношением? – Потом тебе понравилось, что ли? Жечь людей – полная фигня, я сама однажды чуть не сгорела. Да и у тебя на роже вон сколько пятен. Скажешь, тоже понравилось? Ради удовольствия к горящей стене приложился?
Не стоило об этом вспоминать. Хочется схватить куколку за горло, прижать к дивану и прошипеть ей на ухо, что к чертовой горящей стене я приложился только из-за нее. Из-за того, что полез в горящий дом Ноттов, чтобы вытащить оттуда еле живую девчонку – старую подружку моей сестры, а потом отправить ее в Овертаун, под крыло старого Гарольда, который мог присмотреть за ней куда лучше меня.
Что бы делала воспитанная вдали от криминальных разборок Алекс, попади она ко мне в руки? Превратилась бы в изнеженную принцессу, в ее голове никогда и не зародилась бы мысль о мести Моралесу. Да и какой из меня наставник? Я еле привел в порядок самого себя, куда еще и с малолетками возиться. Однако сейчас я смотрю на Алекс, сверкая серыми глазами, и нетерпеливо облизываю губы.
Рано. Слишком рано, но держаться – выше моих сил.
– Знаешь, откуда эти пятна, muñequita? – шепчу я вкрадчиво, сам не замечая, как все-таки нависаю над Алекс и прижимаю ее к дивану. Черт. – Прямиком из того дня, когда ты чуть не сгорела. Как насчет вспомнить, кто тебя оттуда вытащил, сложить два и два и больше не задавать идиотских вопросов?
Несколько долгих мгновений мы проводим в тишине. В темной гостиной слышится лишь наше тяжелое дыхание и далекий звук воды – наверняка куколка не закрыла кран, когда была в душе. В ее состоянии это не удивительно. Но сейчас меня в последнюю очередь волнует вода. Я смотрю только на Алекс и никак не могу отделаться от мысли, что сам себя закапываю, но делаю это с удовольствием.
Мы с куколкой зашли слишком далеко, чтобы отступать. И какая разница, узнает она сейчас или потом? Какая разница, что подумает? В конце концов, можно просто не дать ей задуматься ни на мгновение.
Я целую Алекс, едва она приоткрывает рот, чтобы ответить. Целую горячо и глубоко, перехватывая тонкие запястья одной рукой. И в первые несколько мгновений она отвечает – так же пылко и яростно, как если бы это был наш последний поцелуй. Как знать, при таком раскладе уже завтра чья-то жизнь может оборваться, и кто сказал, что не моя? Или ее? Я ухмыляюсь сквозь поцелуй, расслабляюсь всего на секунду, и с опозданием понимаю, что ошибся.