Она прижимается ко мне всем телом, будто бы податливо выгибается навстречу, но до того больно прихватывает нижнюю губу зубами, что поцелуй приходится разорвать. Кровь забивается в рот и капает на грудь, на белое махровое полотенце, даже на диван.
Не так-то просто тебя отвлечь, да, куколка?
– Какого, мать твою, хрена? – сквозь зубы шипит она, а в глазах ее пополам с легким возбуждением плещется ярость. На нее, такую яркую и уверенную, можно смотреть часами, и я смотрел бы с удовольствием, не будь так зол на самого себя. Ты ни к кому не привязываешься, помнишь? Ни к кому. – Ты все знал. Все это время знал, это ты вытащил меня тогда из дома. Ты сказал это идиотское «вставай, Алекс», которое отложилось у меня в голове и не выветривается оттуда уже несколько лет. Ты!
Вскочив с дивана, она бродит по гостиной туда-сюда и смотрит на меня волком, будто я в один момент оказался виноват во всех ее бедах. В каких же, интересно? Алекс оказалась бы в руках Моралеса, не вмешайся я в тот день. Работала бы сейчас в борделе, а то и занималась бы чем-нибудь похуже. Очень может быть, что никакой Алексис Нотт бы к этому моменту не существовало.
Моралес не уважает своих людей, особенно тех, кто переходит ему дорогу. И судьба моей матери – прямое тому доказательство. Она ведь вернула твари деньги, пресмыкалась перед ним и готова была на все, лишь бы ее пощадили. Пощадили тебя, мам? Или на дне океана не говорят о милосердии и пощаде? Я фыркаю и все-таки достаю из кармана сигареты.
На этот раз куколка и не думает возражать.
– И тогда, на парковке! – кричит она вдруг, остановившись. Взмахивает руками и упирает их в боки, еще и дышит, как маленький разъяренный котенок. Точно. Маленький бездомный котенок, которого я по доброте душевной забрал домой и решил, будто теперь обязан о ней заботиться.
Черт, самому себе-то ты зачем врешь? Когда-то куколка напоминала тебе о погибшей сестре, а потом ты просто к ней привязался. Ты не против, чтобы болтовня парней в клубе в один момент пересеклась с реальностью – чтобы эта маленькая своенравная выскочка и впрямь стала твоей подружкой, не так ли? Потому что ты ее хочешь. Потому что она тебе нравится.
– На парковке у магазина тоже стоял ты. Ты следил за мной еще тогда, когда я жила в Овертауне! – оглушительно громкий голос Алекс доносится словно издалека. Я затягиваюсь и с удовольствием выпускаю изо рта облако густого дыма. – И ни слова не сказал, когда Терри притащил меня в клуб! И даже когда…
Она запинается, бросается обратно в сторону ванной комнаты и возвращается спустя несколько секунд с мобильным телефоном. Остервенело щелкает пальцами по экрану, разве что язык от усердия изо рта не высунув, а потом пихает телефон буквально мне под нос.
– А названивал мне тоже ты?
Mierda. Откуда в ее голове берутся такие мысли? Еще не хватало звонить ей, чтобы таинственно молчать в трубку.
– Куколка, это я распорядился, чтобы у тебя вообще была возможность жить в Овертауне, – выдыхаю я устало, свободной рукой отмахнувшись от светящегося перед носом экрана. – Думаешь, Гарольд взял бы к себе девочку, которую к семнадцати годам даже выживать на улицах не научили? Марк и Сара считали, что тебя нужно вырастить в относительно адекватных условиях, а потом отправить в город. Такой был уговор.
– Какой еще уговор? – Алекс хватает меня за воротник, но выглядит это просто смешно – она на полтора фута ниже, волосы все еще мокрые после душа, да и полотенце того и гляди свалится вниз. И рядом со мной куколка просто крошка.
Как же хотелось, чтобы до этого никогда не дошло, но никто не тянул меня за язык. Я прикрываю глаза на несколько секунд, затягиваюсь в последний раз и тушу сигарету прямо о метку на запястье – прямо как в юности, когда держать себя в руках было особенно сложно. Алекс наблюдает за мной с легким удивлением, быть может, даже страхом и отступает на несколько шагов.
Этот вечер мы должны были провести иначе. Выпить проклятый джин, потрахаться, хотя бы просто поговорить по душам – о той паре ублюдков, которых куколка уничтожила. Но теперь в ее голубых глазах не осталось и тени былой грусти, только мрачная решимость. Да она набросится на меня, если я ничего не расскажу, даже если сама понимает – в худшем случае у меня на лице появится пара царапин.
– Твои родители, Алекс, работали на меня. Год или два, не больше – всего лишь торговали информацией по Либерти-Сити, чтобы рано или поздно скинуть Моралеса с трона, на котором его задница подзадержалась. Но ты сама знаешь, что он терпеть не может, когда деньги утекают из его кармана. А информация это всегда большие деньги.
Пауза. Громкими начинают казаться и грохот машин с улицы, и собственное дыхание, и даже отзвуки редких капель воды, срывающиеся с крана в ванной. Ничего удивительного. Если и существует что-то, что я ненавижу по-настоящему, так это болтовню о прошлом.
Я давно приучил себя жить настоящим.
Алекс осторожно опускается на диван буквально в дюйме от меня, стискивает изящными ладонями тонкие коленки, но ничего не говорит. Правильно, куколка, иногда лучше просто молчать. Очень может быть, что сегодня ночью мы с тобой возненавидим друг друга.
– Не знаю, может, если бы у меня было чуть больше ресурсов, они остались бы живы. Мне всегда нравилось, с какой легкостью Марк относился к жизни – мне этой легкости ой как не хватает. Но все случилось три года назад, не вижу смысла лить слезы сейчас. Я сделал достаточно, чтобы искупить вину и перед Марком, и перед Сарой. И даже перед тобой, muñequita.
Потому что если бы я когда-то не обратил на тебя внимание, мы с твоими родителями никогда не пересеклись бы. Я бы забыл о Либерти-Сити, и рано или поздно этот гадюшник сгорел бы ко всем чертям. Мне хотелось сжечь его еще десять лет назад.
Я чувствую ее горячую руку у себя на плече, однако не поворачиваюсь. В горле стоит неприятный ком, а во рту – горький привкус табака. Такой же горький, как чертовы воспоминания о тогда еще наивном и полном злости Грегоре Бьёрнстаде. Вчерашнем школьнике, готовом спалить все вокруг к чертям собачьим.
За глупую мать. За маленькую Эмилию. За ее подружку, которая почему-то запала мне в душу.
– Почему? – спрашивает Алекс хриплым шепотом, стискивая пальцами мое плечо, и я спорить готов – по ее щекам катятся слезы. – Почему именно мной?
– Потому что я видел тебя еще ребенком, Алекс. Ты была маленькой подружкой моей сестры, слишком наивной для этого города и не в меру радостной. Ничего не изменилось, правда? – И я оборачиваюсь, чтобы смахнуть слезы с ее лица, ласково коснуться кожи губами и стиснуть в объятиях. Крепких и горячих, совсем не таких, как минут пятнадцать назад. От пылающей внутри страсти пополам со злостью остались лишь тлеющие угли.
– Сколько же тебе было лет? – усмехается она с горьким смешком и пытается извернуться в объятиях, только ничего не выходит.
Сегодня ты никуда не уйдешь, куколка. Сегодня ты моя, даже если решишь отказаться.
– Семнадцать.
– Твою мать, даже представлять не хочу, каким ты был в семнадцать, Грегор. – Алекс почти смеется, и ее хриплый смех звучит лучше любой музыки, однако быстро стихает. – А твоя сестра?..
Об Эмилии в «Садах» не рассказал бы куколке никто, даже болтун Кейн. Людей, знающих о ней, можно пересчитать по пальцам одной руки – в отличие от Моралеса, я не привык болтать о себе направо и налево. Не привык любоваться собой и строить из себя черт знает кого.
И все-таки еще одно напоминание о сестре заставляет стиснуть пальцы так крепко, что Алекс вскрикивает от боли и поднимает на меня испуганный взгляд. Испуганный, но до невозможности понимающий.
Змей ни к кому не привязывается. Забудешь об этом хоть на минуту – и потеряешь все, что у тебя есть: и Алекс, и Кейна, и даже собственное место в жизни. Все, что у тебя есть, ты получил лишь благодаря тому, что научился отстраняться. Научился держать себя в руках.
– Мертва.
Мертва будет и Алекс, если я не успокоюсь. Стоит дать Моралесу хоть один рычаг давления, и он попытается подмять под себя весь Майами. В прошлом я мог бы сжечь город, чтобы поставить зарвавшегося ублюдка на место, а сейчас мне хочется только одного: низвергнуть того в ад, желательно как можно глубже. Но ни Алекс, ни город не должны пострадать.
Несколько долгих секунд мы молчим. Я чувствую, как часто бьется сердце Алекс совсем рядом с моим. Чувствую ее горячее дыхание и слезы, вновь скатывающиеся по щекам. Как просто вывести куколку из равновесия, достаточно просто быть с ней откровенным – грубым и колючим или мягким и полным горького разочарования.
Черт. И ей тоже не стоит ко мне привязываться.
– Прости, – хрипит она после затянувшейся паузы и обнимает меня так крепко, как только может, но ее хватка – все равно что прикосновение мягкого облака. – Я не… Со словами утешения у меня так себе, Грегор. Прости.
– Брось, куколка. Тринадцать лет прошло, думаешь, я до сих пор не в себе?
– Конечно нет. Просто… Я всегда думала, что ты холодная глыба. Весь себе на уме, только и знаешь, как под себя подгребать – людей, город и все, что только понравится. Тот же клуб и эти дома, все же в курсе, что они твои. А потом оказывается, что ты не просто спас какую-то девчонку из горящего дома, но еще и жизнь ей устроил, потому что… Почему, Грегор?
Потому что ты запала мне в душу, куколка. И сидишь там, как чертова заноза – вытащить бы, но ты давно вросла в мясо и я могу разве что вырезать тебя вместе с куском самого себя. Огромным таким куском. Но говорить об этом вовсе не обязательно.
Достаточно на сегодня мягкости и сентиментальности.
– Мне было интересно, что из тебя вырастет, Алекс. Получилось вполне неплохо, – я криво ухмыляюсь и опускаю взгляд на ее обтянутую полотенцем небольшую грудь. – Не считаешь?
Как быстро она хмурится и отворачивается, просто чудесно. Наверняка, не сжимай я ее в объятиях так крепко, попыталась бы залепить мне пощечину или дать подзатыльник. Никто, кроме куколки Алекс не рискнул бы так вести себя со мной. Она же способна на все и даже больше.