— Говори! — приказал отец.
— Видели знакомые ребята Доронина в депо трезвым, а к нам в лавку он заходить перестал. Даже за деньгами не приходит.
— Вот как! — воскликнул изумленный Анвар. — Протрезвел, значит. Интересно, он знает, откуда мы берем мясо?
— Когда Тапиев привозил несколько туш, он видел.
— Доронин о чем-нибудь спрашивал людей? — допытывался Анвар.
— Не знаю, кажется, нет. Со мной не разговаривал об этом.
— Кажется, — передразнил отец, — а я тебя считал толковым, хитрым. Понаблюдай за Алешкой. Если придет в лавку, будь с ним ласков. Понял? Денег побольше давай, пусть пьет, сколько хочет. Немедленно отправляйся в лавку и жди его.
«Доронина видели в депо, ну и что тут такого?» — успокаивал себя Анвар, но холодок тревоги не улетучивался.
— Какая тяжесть свалилась на тебя, мой друг? — спросил один из гостей, бородатый мулла, заметивший проницательным взглядом тревогу на его лице.
— Дети наши не то, что мы, многоуважаемый Торгай-ага, нет того почтения к родителям, — уклончиво ответил Анвар, явно польщенный вниманием хитрого муллы, — вот и мой Тагир, шалопай, причинил мне боль, но горечь его дерзких слов бессильна отравить мое доброе настроение. Непочтительный будет наказан, но наша отцовская участь — страдать из-за беспутных сыновей.
Он никак не мог решить, рассказать ли своим сообщникам о подозрениях, терзающих его, или пока молчать. «Нет, надо хорошенько проверить Алешку, а то подниму панику и, чего доброго, придется отвечать перед сообщниками за провал…»
Недоверие к сыну, заметившему его с Гульсарой и готового в любую минуту отомстить, тоже волновало его, порой донимали бешенство и злоба. И как не догадался намертво зажать глотку этой проклятой девчонке?
Широкоплечий, сухощавый начальник уголовного розыска, затянутый ремнем с портупеей, сидел за большим столом, покрытым красным сукном.
В комнате, наполненной густым табачным дымом, находились еще четверо сотрудников, один из них — Костя Камиров — вдохновенно продекламировал:
— Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут… Помните, чьи это стихи?
Он сам тайком сочинял стихи, но читать свои строки стеснялся. Зато любимых поэтов цитировал наизусть при каждом удобном случае.
— За кого ты нас принимаешь? Да хочешь, я тебе всю поэму припомню? — на удивление всем сказал самый неразговорчивый, замкнутый Ахмет Потапов. И начал читать. Оперативники, притихнув, слушали прекрасные слова.
…Мать и отец его были казахи, отец вступил в партию и в гражданскую войну воевал в коммунистическом отряде, созданном в основном из дехкан. Он храбро сражался против колчаковцев, стал командиром отряда. Когда же красным пришлось оставить село, где жили его жена и сын, белые схватили их, пытали, но куда скрылся отряд, они так и не допытались. Мать повесили в центре села, а сыну удалось бежать. Ночью он нашел своих, отец и несколько бойцов поскакали в село. Завязался бой. В жаркой схватке отец погиб. Его похоронили в одной могиле с женой, а Ахмета взял на воспитание командир полка Красной Армии друг отца Потапов. С Потаповым подросток прошел по фронтовым дорогам до окончания гражданской войны. Вместе они приехали в Актюбинск, где жили жена, отец и мать Потапова. Ахмет стал для них своим. Сыном и внуком.
Однажды Потапов сказал: «Давай, Ахмет, договоримся, если не возражаешь, имя у тебя будет то, которое дали тебе отец и мать, а фамилию носи мою, русскую. Ведь ты для меня — как родной».
Смышленый мальчик хорошо знал русский язык, много читал, но держался замкнуто.
— А это чье стихотворение? «Выткался на озере алый свет зари, на бору со звонами плачут глухари. Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло. Только мне не плачется — на душе светло».
Вместо ответа одессит Костя Камиров, общий любимец, балагур и весельчак, полная противоположность Ахмету, что не мешало им дружить и вместе коротать свободное время за шахматами, воскликнул:
— Простецкие, нашенские слова. «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет…» Как жаль, что уже нет Есенина. Рано он ушел из жизни.
В разговор вступили другие, заспорили.
— У него кулацкие стихи, и не нам ими увлекаться! — говорили одни.
— В его стихах голос России крестьянской, — возразил Ахмет. — Но есть еще Россия пролетарская! Он не понял ее.
— Он — певец народа, и это главное! — кипятился Костя. — Он талантливый поэт.
— Не уголовный розыск у нас, а прямо-таки литературный кружок, — сказал Шманов, вставая из-за стола. В этот момент дверь отворилась, в кабинет ввалился невысокий мужичок-крепыш. Заросший, усы нависли над подбородком. Видавшая виды выгоревшая кепчонка сползла на лоб. Косоворотка, подпоясанная сыромятным ремнем. Залатанные брюки заправлены в истоптанные рыжие сапоги. Через руку переброшена выцветшая, истрепанная и замызганная шинелишка. За спиной тощий сидор. Из него горбом выпирает котелок.
В ту пору такие вот оборванцы нередко странствовали по дорогам, забредали в города и села в поисках заработка и пищи. Среди них встречались и отменные мастера. Наголодавшись, люди за мизерную плату брались за любой труд, лишь бы иметь кусок хлеба.
— Кто звал этого гражданина? — будто удивляясь, спросил Костя, вытаращив глаза на товарищей. Все расхохотались. Незнакомец неловким движением сбил кепку на затылок, она еле держалась на голове, будто вцепившись в нечесаную шевелюру.
— Вырядился, ничего не скажешь, — улыбаясь, рассматривал Шманов мужичка.
Это был Яров. Его-то и ждали.
— Садитесь, товарищи. Операцию начинаем. Предлагается такой план. — Шманов пододвинул к себе бумагу.
Вернувшись с гражданской войны, Шманов закончил в Москве краткосрочные чекистские курсы, созданные Феликсом Эдмундовичем Дзержинским. Служил в ЧК, в угрозыске, теперь уже второй год в Актюбинске возглавлял уголовный розыск. Под его руководством милиции удалось обезвредить несколько крупных вооруженных банд. Он разрабатывал хитрые операции, которые требовали от ее участников мужества, смелости, выдержки.
Он говорил неспешно, глуховатым голосом, каждому давал определенное задание.
— Первое. Лавку «Доронин и К°» берем под усиленное наблюдение. Именно она связана со скотокрадами. С кем поддерживает связь Шарденов, надлежит узнать товарищам Камирову и Потапову. Скот воруют в артелях. Тебе, Яров, надо внедриться в логово шайки. Стало известно, что такие «компании», как «Доронин и К°», появились не только в Актюбинске. Мы знаем несколько аулов, откуда в лавку тайком съезжаются подозрительные люди. В эти аулы, не вызывая подозрений, должны проникнуть сотрудники милиции. Вот почему, — продолжал Шманов, — наша операция принимает широкий размах. На помощь нам прибыли оперативные работники из центра. Медлить нельзя. В мясной лавке, в аулах пусть все дельцы, спекулянты и грабители до поры до времени думают, что они вне подозрений, что их надежно прикрывает НЭП.
Успех операции во многом зависел от Доронина. Нужно было, чтобы Алексей понял всю сложность своего положения. Шманов ломал голову над такой проблемой: как объяснить Клаве, что Алексей пока не должен порывать связей с бандитами и мошенниками. Если он круто отвернется от Шарденова, а Клава настойчиво требовала, чтобы Доронин ушел из лавки, его жизнь подвергнется смертельной опасности. На многое она, Клава, смотрела по-своему.
Ну как объяснить Алексею и Клаве, что нужно, чтобы он как ни в чем не бывало ходил в лавку, поддерживал отношения с Шарденовым и его приятелями?
Алексей мог бы помочь ликвидировать шайку, сделав вид, что он прежний выпивоха Доронин, свой человек, которого кроме грошовых подачек ничего не интересует. Он мог бы узнать, откуда, из каких аулов привозят в лавку краденое мясо.
Виктор Петрович Светлов и Хамидулла Шманов поздним вечером направились к дому, где жили Доронин и Клава. Алексей работал в ночную смену, и это входило в их расчеты. Избушка наполовину вросла в землю, маленькая калитка, закрытая изнутри на засов, отворялась в крохотный двор, огороженный дувалом.
Негромко постучали в ставни, прикрывающие единственное окно на улицу.
— Клава, открой. Это я, Виктор Петрович. По срочному делу к тебе. — Засветился ярче тусклый огонек керосиновой лампы. Клава, накинув пальто, вышла во двор.
— В такую ночь, Виктор Петрович? Да как вы нашли? Что-нибудь случилось? Живой Алексей?
— Живой и здоровый, — ответил Виктор Петрович. — Ты успокойся, поговорить надо.
— О чем, Виктор Петрович?
Они прошли в дом.
— Милиции надо помочь, Клава, и Алексея спасти. Его жизнь в опасности.
— Да ведь бросил он эту проклятую лавку! — воскликнула Клава, именно с нею связывая свое представление о какой-то беде.
— И хорошо, что душу совсем не загубил, оторвался от лавочников, но сейчас в этом и беда. Сейчас нужно, чтобы Алексей ушел из депо и не потерял связей с лавкой, ходил туда…
Клава не хотела понимать их.
— Хотите, чтоб в тюрьму он попал? Сколько мне слез стоило его вызволить! Убедила его, уговорила и еле отбила от проклятой торговли, спиваться начал совсем, опустился, еле выволокла его из грязи, в депо пошел, делом занялся. Радоваться бы нам, я бога молю как бы он вновь не поскользнулся, не оступился, а вы его опять в пропасть? Чтобы мясники проклятые за спиной Алеши богатели, прикрывшись его именем, карманы набивали деньгами, да еще грабили рабочего человека! Да я сейчас побегу к той лавке и вот этими руками сорву вывеску. Он воевал за Советскую власть. Не отдам я его теперь в поганые руки, там дело темное, лучше бы вы этой шайкой сами занялись, а Алешу оставили в покое. Оступился он, было, да взял же себя в руки… А вы…
Она зарыдала.
— В депо на меня пальцами показывают: «Нэпманша, компаньонша!». Не знаю, в какой угол забиться от стыда. В стенгазете карикатуру нарисовали: «Алексей под вывеской «Доронин и К°», я в шляпе с пером за прилавком, а кругом деньги, деньги.