Опять все заволокла душная пелена, а чей-то чужой голос в нем самом песенно зашептал: «Врач резал вдоль и поперек…».
Где он слышал эти слова? Где? Вспомнить не удавалось — не было сил. К тому же в сознание пробился чей-то голос. Живой, настоящий, хрипловатый и очень родной.
— Мне только на минуту всего, — требовал голос.
«Какой громкий голос! Понятно, зачем эта минута, все понятно! Крикнуть бы: пустите!»
А внутренний неживой голос нашептывал, перебивал, не давал крикнуть. Опять знакомое: «Хоть немного… еще… постоять на краю».
Огромные, черные и пронзительные глаза на белом лице были совсем близко.
Хирург — у него по локоть засучены рукава халата, а руки жилистые, как у кулачного бойца, — резко сказал:
— Нельзя. Сколько повторять, неужели непонятно?
Конягин настырничал, горячился, настаивал.
— На одну минуту всего. Надо ведь. Где у вас начальство? Главный где?
— Начальство ему подавай, — обозлился хирург. — Здесь Гиппократ главный, главнее нет никого.
Конягин готов был выпалить что-то несуразное, но хирург вдруг взглянул на него своими черными и очень усталыми глазами и сказал по-доброму:
— Пойми, чудак-человек, у него же шок. Шо-ок! Ножиком в живот — это плохо. А в спину — еще хуже. А у него — и то и другое.
На пороге задержался:
— Удивительно, что он пел. Правда, пел. Кажется, что-то знакомое. Он что, любит Высоцкого?
Не дожидаясь ответа, махнул своей загорелой рукой и вошел в белые двери. Туда, где на белом и страшном ложе, как представил себе Конягин, был распластан Федя Лучков.
Конягин гнал так, что чуть было не выехал на красный, резко сбросил газ, затормозил. Мотоцикл взвизгнул, развернулся боком, с метр протащился юзом. Мотор заглох.
Подошел орудовец, сердито похлопывая жезлом по сапогу, нехотя взглянул на раскрытое удостоверение.
— На том свете места много, капитан, чего спешишь? Успеется.
И пошел себе вдоль бордюра. Остряк-самоучка.
Конягин стукнул ногой по кикстартеру, взял скорость с места. Ведь совсем недавно, всего-ничего, два каких-то дня назад, собрались они втроем у Алексея Кныша. И причина была, и время нашлось. Как всегда — будто годы не виделись: говорили и говорили. Особенно Алеша с Федей, у них, как сойдутся, проблема за проблемой. Состыковались, как говорится, на деловой основе и небезрезультатно. Посидят вот так, поспорят, погорячатся даже и выдадут в областной газете материал под рубрикой «Из кабинета следователя». Подписывают так: Ф. Лучков, старший следователь Заводского РОВД. А. Кныш, наш корр.
В тот день «наш корр» отмечал день рождения — двадцать девять исполнилось. Он на год старше однолеток Лучкова и Конягина и потому называет своих младших друзей салагами. Впервые он так сказал давным-давно, когда матери Лучкова и Конягина в один день и даже час, будто сговорились, привели своих чад в детский сад. В непривычной кутерьме малыши сникли, пригорюнились, но тут-то и появился долговязый не по годам очкарик Алеха Кныш. Он уже освоился здесь. «Эх вы, салаги, — покровительственно сказал им. — Держитесь меня!»
Вон сколько лет прошло с тех пор, почти четверть века. И все это время Федор Лучков и Михаил Конягин были вместе — как братья. Разлучала, правда, армейская служба. Но то были, как в песне поется, только две зимы, только две весны… Потом опять рядом оказались. Даже в один райотдел после юридического напросились. Конягин — в уголовный розыск. Лучков — следователем. В соответствии с темпераментом каждого.
Алексей Кныш в армии не служил, близорук. Раньше «салаг» окончил журфак университета, свои заботы у него, но дружба осталась. Спаянная детсадовская тройка не распалась.
И вот сегодня звонок дежурного: тяжело ранен капитан Лучков, находится в больнице, обстоятельства неизвестны. Выясняются.
Конягин поставил мотоцикл у подъезда и, прыгая через две ступеньки, взбежал на третий этаж, к начальнику. Рогов сидел за своим широким столом насупившись, такое ЧП в отделе.
— Все знаю, — сказал он, — я только что с места происшествия и звонил в клинику. Ты мне вот что скажи: жив будет?
— Шо-ок, говорят. — Конягин, набравшись духу, спросил:
— Домой сообщили? Матери, жене…
Начальник встал из-за стола, подошел к окну, уставился на желтые фонари, будто никогда их не видел.
— Дома их нет. Замполит был там, соседи говорят, на дачу поехали. Все уехали, часов в семь. Соседи видели… На место происшествия выехали Воронцов, Туспеков и Жуйков. Из УВД — два старших уполномоченных, из прокуратуры — следователь по особо важным делам, эксперт-криминалист. Что толку? Ведь никаких зацепок! Они и сейчас там, начальник УВД на контроле держит…
Конягин по своему обыкновению не выдержал.
— Но так же не бывает, товарищ подполковник! Не может быть! Зацепки должны быть…
— Не кипи. Опергруппа работает, прокурор тоже. Но с тебя, Михаил, спрос особый. Ты лучше всех его знаешь. Иди и думай. Посмотри вместе со следователем все его последние дела, и не только последние. Внимательно смотри, Миша.
Не замечалось раньше за подполковником Роговым такой фамильярности.
Знает Конягин своего друга Федю Лучкова. Но поручили бы сейчас: напиши, мол, на Лучкова характеристику, что бы он стал писать? Волевой, усидчивый, чего, кстати, самому Конягину явно недостает, трудолюбивый, исполнительный. Семьянин хороший, мать свою Елену Васильевну, жену Татьяну, маленькую Ленку больше всего любит. Общественник, принципиальный коммунист, много читает. Но сейчас, когда жизнь Федора так внезапно, так грубо поставлена на грань небытия, Конягин прежде всего думал о главном: о надежности Федора. Татьяна всегда говорит: «За ним, как за каменной стеной». Не очень оригинально, но точно. Да, Федя надежный, во всем надежный: в работе, в любви, в дружбе. Если взялся за что — ни сна, ни покоя, пока не сделает. Если пообещал — выполнит. Честен, правдив до крайности. Чужую беду переживает, как свою собственную…
Что же случилось? Лучкова всегда ставили в пример: тренирован, бдителен, осмотрителен. Наверное, застали врасплох. Был, обязательно был фактор неожиданности, внезапности. А может быть, преступник — знакомая Федору личность? Подошел такой тип, улыбаясь, и — ножом. По-разбойничьи…
Рассуждая примерно так, Конягин пошел к дежурному, взял ключи от кабинета Лучкова. Дежурный подтвердил, что пока у опергруппы новостей — ноль. Ни одного очевидца выявить не удалось, никто ничего не видел. Обнаружили же Лучкова так. Старик один искал свою собачонку, видит — у забора человек согнулся, держится за живот. «Что с вами, товарищ?» А человек, цепляясь за плиты забора, упал.
Обшарили там все. Ясно было — ранен он на том же месте, где обнаружен. Может быть, и отошел на метр всего — от садовой скамейки до забора. Вот и все, что пока известно.
— Вызывайте начальника канцелярии и двух следователей. Будем комиссионно открывать сейф Лучкова. Пусть настраиваются работать на всю ночь.
Последний вагон здорово мотало. «Если не везет, так не везет во всем», — думал Веня, тоскливо глядя сквозь пыльное стекло. Песок серый, саксаул серый, серенькие саманушки на разъездах. Только небо синее… Но что небо? Лететь бы ему, Вене, в синем небе, еще вчера был бы в Москве, шатался бы по столичным универмагам, отводил бы душу в «Праге» или еще где. Денька бы три так, приткнуться есть где.
Но нельзя ему лететь самолетом. Не положено. В кассах Аэрофлота строгие девушки в синей униформе паспорта спрашивают. А такового у Вени нет. Лишили его паспорта, как, впрочем, и многого другого. Да так ловко лишили. Обдурили и пустили голенького.
А в сущности — что для него паспорт? Советские порядки гуманны: заяви, что потерял документ, заплати червонец и — нема дилов, как говорит Дзюбенко Федор Иванович, фотограф-мазила из парка Горького. За десятку получай новый — серпастый, молоткастый. Только времени у Вени не было на эти процедуры, надо спешить, «тикать». Это тоже из изречений Дзюбенко.
Влип Веня в историю — хуже быть не может. Два дня назад, два всего, шел он в парк, к автоматам, аттракционам, к фотографам, к мальчикам и девочкам ресторанным, в парковую, вечно праздничную круговерть. Спокойненько так шел вниз по улице Пушкина, помнится, даже песню какую-то мурлыкал — такое утро было хорошее. Сентябрь — золотой месяц.
На углу, возле школы, догнал его красный «жигуль». Цвет такой яркий, нарядный — алое пламя. Тормознул рядом. Рыжеволосый парень, лицо доброе, открытое, окликнул: «Привет, Веня! В парк шлепаешь?».
— Туда, — отвечал Вениамин. — У меня одна дорога. Ты чей? Не узнаю что-то…
Парень весело засмеялся, не ответил на вопрос, сам спросил:
— Пешочком по холодку, значит? А телега твоя все на ВАЗе. Голову тебе все морочат?
— Ага, — согласился Веня и все силился вспомнить: то ли «костоправ» какой, Веня со своими машинами ко многим обращался, то ли со станции ТО или с заправки какой мужик? Рядом с ним, на заднем сиденье, девица большеглазая, тоже улыбалась, как родному. За рулем толстый амбал, туда же, показывал золото во рту, нос свой приплюснутый, как у поросенка.
— Все не узнал еще? — искренне так удивился рыжий. — Давай к нам, садись, подбросим. Мы одним курсом.
Ничего удивительного во всем этом не было. Кто не знает Веню? Да все знают, особенно вот такие, моднячие, фирменные. Деловой он человек, со связями. Диски, бар на островке, тряпочки клевые, книги, которые по пять номиналов — это все хорошо, но это пустяки, мелочевка, Веня и не то может, потому как он вполне современный, самостоятельный и практичный. Видно, рыжий к нему вопрос имеет. А девочка очень даже… Почему бы не заиметь контакты?
Сел Веня рядом с водителем, тот ему дверку услужливо открыл, золотисто ощерился. Сел и не знал, что это его электрический стул. У амбала руки большие, спокойные, вел машину легко, красиво. Уверенно вел, без толчков, лишнего тормоза. На первом перекрестке повернул руль направо, сделал плавный поворот, не сбавляя скорости. Стрелка на спидометре за восемьдесят поползла. Вене совсем не в ту сторону.