ая на билеты.
— Сам соображай, — грубо ответил Горшков.
— Гнилоедов знаком?
— И это уже известно… Ладно уж, я и есть Гнилоедов, — парень обреченно вздохнул.
Девушка тоже оказалась без документов.
Внимание Талихманова привлек шум мотора грузовой машины. Она остановилась у ворот. Из кабины выпрыгнул человек, пошел к дому. Талихманов приготовил оружие. Человек заглянул в окно и отпрянул. Он бросился к сараю. Там что-то загремело, и через минуту он появился с двумя огромными тюками. Озираясь, двинулся к проему в заборе. Талихманов бросился наперерез. Стараясь быть незамеченным, обогнул дом и встал за углом. Торопливые шаги приближались.
— А ну, хлопец, стой! — неожиданно вышел вперед Талихманов.
Парень бросил ношу и побежал. Прогремел предупредительный выстрел. Он остановился и поднял руки. Из-за голенища его сапога Талихманов вытащил финку.
— Давай-ка, бери свои пожитки, — скомандовал сотрудник. — Зайдем в дом, при свете разберемся.
Документов у задержанного, как и у всех, не оказалось.
Во дворе в курятнике обнаружили краденые вещи, уже упакованные.
Ворам не удалось уйти от правосудия.
С. ЗОЛОВКИН,журналистКОЧЕТКОВ И ПАЛЫЧ
Кочетков жил в сонном городке с тесными улочками, укрытыми высокими тополями и устойчивой тишиной. Служил он следователем. Под вечер, ровно в шесть складывал дела и шел домой. В пятнадцать минут седьмого проходил мимо Палыча. Все так и звали его — Палыч, и никто не знал, с каких времен доживал старик одинокий свой век в комнатке на втором этаже их дома.
Палыч сидел у подъезда тонкошеим морщинистым грибком и охотно, с радостью кивал любому, входящему в дом. А дом не замечал старика. Дом бурлил своей жизнью, торопясь мимо тусклых глаз и усталой улыбки.
Кочетков, как и все, кидал на ходу «здрасте» и, перепрыгивая через две ступеньки, подымался к своей Ирине и карапузу Юрке.
Иногда случались вызовы, и Кочетков возвращался поздно, усталый, пыльный. Но Палыч и тогда срывался навстречу с зачерненной темью скамейки, а если тревожный телефон подымал Кочеткова глубокой ночью, то Палыч на следующий день непременно узнавал об этом каким-то глубинным, безошибочным чутьем и бормотал сочувственно вслед: «Опять не спалось кому-то, язви те в бок»…
10 ноября, в день милиции, Кочетков не работал. Но, как и все его коллеги, надел парадный костюм и пошел в райотдел. На этот раз был большой и круглый юбилей, было много поощрений, наград и приятных слов, а Кочеткову присвоили звание отличника милиции.
Возвращался Кочетков домой радостным, шагал так прямо и строго, что озябшие тополя дважды смахивали голыми ветками его шапку в стекленеющие лужи.
Палыч встретил его на площадке и с неожиданной, но деликатной настойчивостью затащил к себе.
У старика было пусто и неуютно, стоял тот тяжкий, горьковатый, ни с чем не сравнимый запах одинокой угасающей старости, которую не спрячешь ни бодрой наигранной радостью, ни сиротливой бутылкой вина на шатком столе. Палыч, выпив стопку, взялся неровным пятнистым румянцем.
— Эт-то Ваня Киселев… в войну без вести… Кирилл Порубайко — от рака в пятьдесят четвертом… Валера Грушкин, при задержании в двадцать седьмом… — показал он на фотографии. Несуетно и светло, с надсадной, сжавшейся болью перечислял: «пропал, умер, убит…» — и гладил корявым пальцем хрупкие фотокарточки.
Сквозь желтизну смотрела на Кочеткова молодыми и ясными глазами почти вся милиция далекого, незнакомого и такого же небольшого, как их, городка.
— А вот эт-то — я, агент УГРО второго разряда, такая тогда должность была. Какие ребята были, какие ребята! Настоящей милицейской закалки. А до такого вот праздника один я… живу-доживаю, а как увижу красный околыш, все вспоминаю наше время. Хорошо обмундируют вас, справно.
Кочетков рассеянно кивал, поддакивая, прикидывая между тем, что гости наверняка собрались и что Ирина даст взбучку, глянул тайком на часы. Но Палыч заметил, встряхнулся конфузливо: «Что же, эт-то, заболтался, заждались тебя, поди…». И суетливо открыв сундучок у кровати, кряхтя, извлек оттуда пронафталиненный сверток. Это была милицейская гимнастерка, какие Кочетков видал только в фильмах: густой синевы, неуклюжая, долгополая, с высоким глухим воротом, с потемневшими от времени пуговицами.
Сухой ладошкой Палыч оглаживал измятую изветшавшую ткань, а Кочетков подумал, что владельца гимнастерки, вероятно, давно нет в живых, потому как зияли под левым карманом две аккуратно обожженные дырочки, одна к одной, а много ли ему надо, человеческому сердцу, чтобы умереть.
Палыч рассыпался невеселым смешком.
— Пятьдесят два года в себе ношу. Одну вынули, а другая осталась. С того времени и хожу в инвалидах. Говорили — не жилец, а живу вот.
Потом Палыч нескладно и длинно рассказывал, каким был из себя Яшка Сверчок и как искала этого рецидивиста-мокрушника вся губерния, и как столкнулся Палыч с ним совершенно случайно, у парка, и оба узнали друг друга. Выхватил Палыч револьвер сноровистей и стрелять было с руки, но как тут выстрелить, если прикрылся Сверчок прохожей старушкой, а пока пытался Палыч спасти случайного человека, Сверчок успел достать браунинг и из-за живого испуганного тела в упор дважды прожег грудь, обтянутую вот этой гимнастеркой. Палыч вздохнул, порывисто отгоняя кричащую память, и робко протянул гимнастерку Кочеткову.
— Подумал я — и вот. Если не против, пусть у тебя она будет, Ваня, сохрани. Стар я, недолго осталось… Чую. Тем же хлебом живешь… И горек же он, хлеб наш милицейский — сбивчиво объяснял Палыч.
— Ну зачем же так? — благодушно заметил Кочетков, — зачем же? Время сейчас другое, отец. И люди другие. Тех «сверчков» давно в углы загнали. Так что работа как работа, хлеб как хлеб. Реальность. Как у других — не знаю, слышал, бывает покруче, а я вот в своей конторе с девяти до восемнадцати ноль-ноль, как часы. Тишь да гладь. Средняя нагрузка — одна целая три десятых дела… Сиди, пиши, канцелярщиной занимайся. Ничего рискового. Хулиганье, аварии, кражи. Я своего «макарова» и в руки-то не брал.
— Это как же, — забеспокоился Палыч, — как? А знак почетный за что дали?
Кочетков отмахнулся неуверенно.
— Пять лет без замечаний отработано — и весь подвиг. Преувеличиваете вы трудности, отец, говорю же, время другое.
— Время, говоришь, другое? Так есть же суть, которая в корнях, которая в молоке матери твоей, в самой земле нашей! И ты это охранять поставлен! С тебя народ востребует, если что не так: и храбрость, и отвагу, и жизнь. Присягу давал? А ты что… рутина, контора.
— Ой, да не то вы говорите, — досадливо поморщился Кочетков, не на шутку задетый словами старика. — Зачем лишнее-то? Конечно, всякие высокие качества необходимы, но они, по-моему, реального применения уже не найдут. Цивилизация! К двухтысячному году подходим.
— Нет, Ванюша, ох, не то ты говоришь! Я же тебя каждый вечер, как сына, с тревогой ждал, как мол, там… А ты — канцелярский работник… Дай-ка, — Палыч сердито вырвал сверток…
Кочетков хлопнул за собой дверью.
В эту ночь ему не спалось. Он ворочался, вставал, уходил на кухню, где вяло смолил «Приму». И было на душе неуютно и зябко.
Два дня Кочетков, проходя мимо знакомой скамейки, думал, что надо бы зайти к Палычу и не решался. На третий собрался, но на полпути с работы в 18.00 (он почему-то запомнил время с точностью до минуты) увидел, как во дворе Семушкиных, ступая босыми ногами по неплотному снегу-первенцу, прижимая к груди малышку, пятится к воротам женщина, простоволосая, в легком платье, а за ней, боком, голова к плечу — сам Семушкин, давно и верно спивающийся мужик. В руках у него тускло и беспощадно приседало и кралось к беззащитной, объятой ужасом женщине настороженным слепым зрачком длинное жало тридцать второго калибра.
Кочеткову сразу сделалось холодно и невесомо. Подумалось, что такого не может быть, что это ему кажется, да и не он сам готовится или уже готов к тому единственному, что должен сделать. Сердце застучало гулким перебоем. Рядом предлагающе и пустынно темнел переулок. Кочетков спокойно, на удивление спокойно рассчитывал, сможет ли он пробежать двадцать метров, перескочить забор и выбить ружье до выстрела у охваченного белой горячкой Семушкина, повторявшего одну и ту же фразу. Вдиралась она в морозный воздух по-птичьему картаво, чужеродно: «Пр-ри-говор-р, р-рас-тр-трел, п-р-р-риговор-р-р-р»…
Кочетков успел еще скинуть шинель, чтобы не путалась под ногами, успел преодолеть неслышно, крадучись эти двадцать метров, успел даже, неизвестно к чему, глянуть на часы — 18.08, когда сухо и неотвратимо щелкнул взводимый курок, взметнулась отчаянным криком Семушкина, зашлась, захлебываясь, дочка. И тогда, понимая, что опаздывает, хрипло и яростно Кочетков окликнул Семушкина, отвлек на себя его внимание. Перекидывая молодое свое тело через занозистый шаткий забор, подумал: если Семушкин станет целиться, можно будет дотянуться до ствола и остаться живым.
Семушкин не стал целиться. Повернул бледное пятно лица с пустыми, туманными глазами в сторону Кочеткова и выстрелил. В лицо Кочеткову полыхнуло жарким тугим снопом, ударило по плечу беспощадной и резкой болью, развернуло в воздухе и бросило навзничь под многоголосый перезвон в плотную и вязкую тишину…
Придя в себя, Кочетков понял, что он в больнице, узнал в белом халате Ирину, сидевшую у кровати, враз осунувшуюся и постаревшую, увидел спасенную им Семушкину, которая смотрела на него из коридора сквозь мутное дверное стекло.
Потом он бредил и все звал не жену, не своего сынишку, а старого Палыча, пытался что-то объяснить и досказать… А в это время, через три стены, в узкой и хмурой палате одиноко угасал Геннадий Павлович Сергиенко, светлый и невесомый на жесткой больничной койке. И с легкой воздушной обидой шелестело на губах: «Ваня, эх ты, Ваня, как же эт-то…»
…Ровно в шесть, как всегда, Кочетков сложил папки и в пятнадцать минут седьмого миновал запорошенную снегом скамейку, старательно глядя в сторону. Дома Ирина готовила пакет для химчистки. Кочетков долго скрипел вокруг нее половицами, потом осторожно взял у жены окровавленный и разодранный китель, помял податливую и крепкую ткань. Потом вытащил подаренную все-таки Палычем перед смертью гимнастерку, бережно сложил вместе со своим израненным кителем. Цвет маренго слился с густой синевой.