Бессмертие
Постановлением Центрального Комитета КПСС и Совета Министров СССР
ГУЛЯМУ ХАМИДУ
(Гулямову Хамиду Убайдуллаевичу),
народному писателю Узбекистана, — за роман «Бессмертие» присуждена Государственная премия СССР 1980 года
НЕМЕРКНУЩЕЙ ПАМЯТИ МОЕГО ДОРОГОГО СЫНА ФАРХАДА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В городе давно погасли огни, и кромешная тьма окутала его, каменный, большой, густо расползшийся по некогда пустым оврагам и берегам узких речек. Тихо перевалило за полночь… Ветер, шумевший целый день, угомонился. Проливной дождь, которого ждали и не могли дождаться все лето, быстро опрокинулся на пыльные улицы. Вероятно, ветер успел принести его.
Махсудов, выйдя из кабинета на балкон — подышать дождем, опоздал немного — ливень иссякал. Но дышать стало легче. Городские дороги, дувалы — глиняные, потрескавшиеся от солнца заборы вокруг низких домов и тесных двориков, сами дома, деревья — час назад все это еще было одето пылью. Запах пыли за лето сделался самым привычным запахом, даже ночи пахли ею…
А теперь все переменилось, забыто запахло зеленью, сам воздух промылся, стал невесомей, прохладней.
Махсудов поднял голову — в надежде, что дождь еще разыграется или повторится. Пролетали капли, становясь мельче, превращаясь в россыпь. Звезд не было видно, — значит, облака завалили все небо. Еще к вечеру их ползучие караваны собрались над городом и, кажется, замерли, остановились, будто это был их караван-сарай. Тяжелые, перегруженные дождями, облака двигались медленно и обещали повисеть над бедным городом несколько дней, вдосталь напоить его сады и ручьи, наполнить арыки. Однако…
Махсудов вернулся в кабинет и вскользь глянул на календарь, сделанный для стены, но лежащий у него на столе, под рукой — так удобней было следить за бегущим временем, записывать на шершавых листках, поверх чисел, дела на будущее. Одиннадцатое сентября двадцать третьего года. Да, ему запомнится этот день. И эта ночь… Целый город спокойно спит, а у него горит и горит лампа на столе, и сколько ей еще гореть? До утра?
Надо бы сосредоточиться и думать о деле, а в голову лезут печальные и бесполезные мысли. Сколько бы ни светиться его лампе, этого крепкого и статного парня, учителя, поехавшего работать в Ходжикент, большой кишлак, раскинувшийся в предгорьях, уже не удастся увидеть живым и веселым. Меньше месяца прошло с того дня, когда они виделись единственный раз…
Тогда, оставив свой кабинет в длинном здании ГПУ, Главного политического управления, ставшего центром борьбы с врагами новой власти, новой жизни на древней, исстрадавшейся земле, он сам отправился в педагогическое училище, как только из Комиссариата народного просвещения ему сообщили, что там нашелся девятнадцатилетний выпускник, который храбро согласился ехать в Ходжикент.
Рослый парень, чем-то — это бросилось в глаза — похожий на родного сына Масуда, сложением и ловкостью которого любовались все, знакомые и незнакомые, представился:
— Абиджан Ахмедов.
— Ты знаешь, что твоего предшественника, первого учителя в Ходжикенте, несколько дней назад убили?
— Да, мне сказали.
— Кхм… хм… Я приехал предупредить тебя, что надо быть внимательней и осторожней… Обдумывать каждый свой шаг, каждое…
— Я не боюсь. А кто его убил?
— Пока я не могу ответить тебе. Мы еще не нашли… И найдем ли скоро — кто знает! Враги прячутся увертливо и хитро. Скрываются поглубже во тьму…
— А мы действуем открыто, потому что приходим от имени народной победы! Так? Как бы враг ни старался, ему не повернуть жизни! Реки вспять не текут!
— Это правильно, но… Надо быть умней врага! Вон ты какой видный и молодой! — он тогда и узнал, что Абиджану всего девятнадцать.
— Я их не боюсь! — повторил Абиджан.
И вот теперь на столе лежало донесение из Газалкента, районного центра, о том, что Абиджан Ахмедов убит. Тоже убит, как и первый учитель ходжикентской школы Абдулладжан Алиев, который закончил педагогическое училище на год раньше своего товарища, разделившего с ним такую зловещую судьбу. Учились, рвались к самостоятельной жизни и работе, а срок ее вышел вон какой — укороченный… И работы, и самостоятельной жизни…
«Боже мой, ведь и месяца не прошло!» — глубоко вздохнул Махкам Махсудов, вспоминая о своей встрече с этим завидным молодцом, бывшим по существу мальчишкой. Наставить бы его получше, посерьезней! Но врагов словами не остановишь и тем более не поправишь ничего, уже не поправишь.
Безжизненное тело Абиджана нашли у реки, за кишлачной мельницей, под ивой. Ударили его чем-то твердым по голове и, похоже, бросили в реку, но она недалеко унесла труп и оставила на прибрежной мели.
Начальник районного ГПУ Алимджан Саттаров, байский батрак в недавнем прошлом, писал обо всем мелкой арабской вязью, подробно и вдвойне малограмотно, видимо от волнения, от беспокойства. Письмо пестрело ошибками. Что же дальше? Будет ли работать ходжикентская школа? Или лучше пока не нужно? Вот найдут убийц, тогда…
Уже — не убийцу, а убийц! Махсудов скрипнул зубами. Таких два преступления в одном кишлаке, за один месяц! Два страшных убийства, можно сказать, на глазах у людей — и почти никаких следов!
Первый учитель, открывший ходжикентскую школу, Абдулладжан Алиев, был убит в саду возле школы, ночью, неожиданным выстрелом из маузера. Тогда Махсудов сразу поехал в Ходжикент.
Этот старый кишлак давно и далеко знаменит своими пятью чинарами. И в самом деле, они были сказочно огромными, с толстенными стволищами, похожими на колонны, — в одиночку и четверти такого ствола не обхватишь. Неоглядные чинары! А под ними булькают родники. Мир и благодать…
За чинарами, на взбегающем круто склоне, укрылась могила, в которой покоился какой-то неизвестный святой. Может быть, в ней никто и не покоился, но слава могилы, якобы исцеляющей от всех напастей и хворей, привлекала, притягивала к себе тысячи верующих, больных и здоровых. На изрядно натоптанной тропе отпечатались не столько набожность, сколько годы и безгласные беды окрестных крестьян. Тропа тянулась среди каменных глыб, в беспорядке наваленных щедрой природой вокруг. Людей, несущих сюда свои жалобы на судьбу и здоровье, было столько, что тропа, собственно, стала уже узкой улицей. Святое место!
А на ветвях чинар висели лоскуты разноцветных тряпок, рога баранов и коз, керамические сосуды и еще всякая всячина, которой поклонники и просители отмечали свое присутствие здесь. Но если бы только этим!
Под чинарой, на одной из плоских каменных глыб, завернувшись в бежевый чекмень, с громадной чалмой на голове, как птица, сидел старый ишан и неторопливо перебирал четки. Непрестанно и молча. Он будто бы охранял тряпки и рога, но Махсудов отлично понимал, что куда больше, чем эти знаки паломничества, ишана занимали подношения — жирные, специально откормленные для этого бараны и пернатые, а также — шелестящие червонцы. Дары! Чем они были крупнее, тем сильнее разрастались и надежды просящих. А ишан перебирал свои четки, прикрыв глаза…
— Как его зовут?
— Салахитдин-ишан.
Много было вокруг — и в зеленых долинах, и в песчаных пустынях — таких вот ишанов, шейхов и святых мест! Учителей мало…
Ходжикентская школа занимала байские дома, к которым и шли Махсудов и Саттаров, оставив своих лошадей у сельсовета. Саттаров сказал, что сад, убегающий в обе стороны и к горам, с яблонями и виноградниками, принадлежал самому богатому человеку в кишлаке Нарходжабаю и конфискован в пользу народа. Но бедняки еще не рисковали проникать в байские постройки с внутренними и внешними дворами, которые виднелись за дувалом, хотя уже не первый год под солнцем, каждый день выплывающим из-за гор и повисающим над ними в своем ослепительном сиянии, утверждалась новая жизнь.
Земли бая, протянувшиеся от районного центра — Газалкента — до кишлака Юсупхана, изрезанные многими дорогами и арыками — канавами для воды, распределили между бедными крестьянами, и они сразу начали обрабатывать их, пошли в поля, вскинув на плечи кетмени. Еще бы! Земля — это хлеб. Теперь вот объединились в товарищество, чтобы помогать друг другу…
А байские дома и сад были пока полузаброшенными, ждали своего часа. Приехал первый учитель — здесь и открылась школа. Но…
Внешний двор байского поместья прилегал к улице, отделившись от нее высоким дувалом. Входили во двор через большие инкрустированные ворота. Уже они сразу свидетельствовали о байском богатстве, а значит, и величии. Много и долго потрудились для этого чьи-то искусные руки, изготовившие ворота и покрывшие их тончайшими, ажурными узорами, изящными украшениями. Красивые ворота…
Ну что ж! Теперь они вели в школу. Да школа затихла, словно вымерла…
В глубине двора высилась двухэтажная мехманхона, гостиная, еще недавно шумевшая пышными пиршествами. По кишлачным масштабам — вполне можно сказать — дворец. По бокам от нее — конюшни и хлева для скота, вместительные, — видать, немало было у Нарходжабая и скакунов и коров. Сейчас во «дворце» разместилась контора товарищества, но это лишь на словах, в ней — пусто, все — на полях, там и управляются с канцелярскими делами, к которым ни у кого не было особого вкуса.
Внутренний двор тоже хранил следы недавнего благополучия и благоденствия Нарходжабая. Во всех четырех углах этого двора виднелись четыре зданьица, очень похожих друг на друга размерами и архитектурой: в каждом по одной-две комнаты с верандой. Здесь когда-то — теперь уже когда-то! — жили четыре «законные», если судить по еще гласно и негласно чтимому шариату, жены бая…
Новая власть наступала и отменяла законы шариата, пыталась их переделать…
По словам Саттарова, старшая жена бая, Фатима-биби, еще и сейчас ютилась здесь, в садовом доме, густо и старательно укрытом яблонями, вон там, выходит, за дувалом внутреннего двора. Бай бросил ее, куда ей было деваться? В тоскливом одиночестве готовилась встретить подступающую старость мать байского сына Шерходжи и дочери Дильдор… Правда, дочь еще оставалась с ней, но надолго ли хватит ее терпения? Дочь росла капризной, пристрастилась к забавам, а здесь стало вон как тихо и скучно… Молоденькая, ей тесны не только двор и сад, но и сам Ходжикент, ее манит другая жизнь, и кажется, что она, эта жизнь, тем прекрасней, чем дальше отсюда…