— Да. Я слушаю. Это я!
— Алимджан! — кричал голос Исака-аксакала. — Алимджан-ака!
Видимо, неважно слышалось.
— Говори!
— Нами задержан Нормат, сын Халмата. Верный пес Нарходжабая. Его работник. Ночью постучался в мою калитку, нож швырнул в Кариму…
— В Кариму?
— Не попал! И, конечно, не в нее метил. Меня не было, я на самом рассвете в кишлак вернулся. Как раз ездил по важным делам в Богустан и Хумсан. Вот придут оттуда бумаги, тогда… Ну ладно, это потом… В общем, Нормата взяли, а нож еще в урючном дереве так и торчит. Что нам с этим Норматом делать? К вам везти или вы к нам приедете?
— Где сейчас Нормат?
— В милицейском участке сидит, под стражей.
— Как его взяли? Не сама же Карима…
— Новый учитель отличился. Приедете — все расскажу.
— Смотрите за этим Норматом зорче! Похоже, это кончик, за который можно уцепиться. Долго мы его искали, молодец учитель! — В дверь постучали, и на голос Саттарова вошел человек — невысокий, чуть лысеющий со лба, с очень светлыми ресницами и бровями, как у рыболова, который целыми днями сидит и выгорает на солнечном берегу. Он собрался доложить, но Алимджан-ака только рукой махнул, обрадовавшись вошедшему, и крикнул в трубку: — Аксакал! Ты слушаешь? К вам приедет Трошин, Алексей Петрович. Да, да! Он только что прибыл из Ташкента, я думаю, как раз по делу об учителях. А я пока задержусь в районе, можно и тут ждать всего… чего угодно! Нет, переводчик Трошину не нужен, Алексей хорошо говорит по-узбекски… Как мы с тобой! Жди. Охрана и еще раз охрана! Нормат — не один, у него есть сообщники, это ясно, и ему могут организовать бегство, а если не удастся, постараются уничтожить его. Тоже возможная вещь. Я сейчас поговорю с Трошиным и еще позвоню тебе, аксакал.
Теперь он протянул руку чекисту, только что приехавшему из Ташкента, так похожему на крестьянского работягу, несмотря на форму.
— Очень кстати ты, Алексей. Важная новость…
Они обмозговали и обсудили только что полученное сообщение о Нормате, и Трошин спросил:
— Что думаешь делать?
— Бая взять… Он вчера Нормата послал в кишлак — это факт. Его уже могли предупредить, что Нормат попался… или вот-вот могут. Бай бежит… значит, перехватить! А то опоздаем.
— Пожалуй, — согласился Трошин. — Пошли меня.
— К баю?
— Ага. Выписывай ордер.
— Тебе в Ходжикент быстрей бы!
— Так это же два конца одной веревочки, как я понял, и все, что я здесь узнаю, мне там поможет. Уж бить так бить.
— Давай. На обыск в его доме возьмешь понятым кузнеца Сабита, он напротив работает, под рукой.
— Хоп, — Трошин ушел.
А Саттаров дозвонился до Ходжикента и приказал начальнику кишлачной милиции Батырову произвести немедленный обыск в бывшем доме Нарходжабая. Да, в связи с арестом бая — обыск в доме, где сейчас живут его жена и дочь. Ничего не отыщется, — значит, извиниться…
— Встретите Шерходжу — задержать!
— Выполним.
— Дайте трубку председателю сельсовета… Аксакал! Скажите-ка, мне интересно, как дела у нового учителя в школе?
— Он молодец! — крикнул Исак.
— Я тоже так думаю…
Исак решительно объявил:
— Масуджан завтра начинает занятия.
— Это самое главное…
Походив по кабинету и продумав предстоящий раз говор с Махсудовым, а заодно еще раз — начавшееся дело, Саттаров стал крутить телефонную ручку. Ташкент не сразу, но ответил. Слышно было плохо, по кабелю все время проходили волны шума, как волны ветра, а сквозь шум с трудом пробивались голоса:
— Махкам-ака, это я, Саттаров…
— Здравствуйте…
— В Ходжикенте задержан работник Нарходжабая Нормат Халматов… при попытке убить председателя сельсовета…
— Бывший байский работник?
— Нет, теперешний. Он работает у него в газалкентском доме. Вчера отсюда направился в Ходжикент.
— Что говорит бай?
— За ним пошли…
— Так… Кто пошел за баем?
— Трошин. Есть просьба…
— Меры… — перебил Махсудов. — Какие меры приняли?
— Обыск во всех байских домах, здесь, в кишлаке… и еще просьба…
— Какая? — спросил начальник, расслышав с трудом. — Какая?
— Пошлите работников в ташкентский дом Нарходжабая. Нельзя медлить! Всеми жилками чувствую, что…
К шуму прибавился долгий, беспрерывный треск, и Саттаров испугался, что связь оборвется, но сквозь всплески трескучей бури донеслось:
— Я вас понял, сделаем. Шерходжу не нашли?
— Никуда не денется.
— Если он здесь, а не далеко, — сказал Махсудов, и снова затрещало, и снова утихло ненадолго, и сквозь осколки этого треска проломился растерзанный на клочки вопрос Махсудова: — Наш… верблюжонок… как? Что слышно?
— Хорошо! — закричал Саттаров. — Верблюжонок ваш завтра начинает занятия в школе. Школа открывается!
Он кричал еще какие-то слова и спрашивал, слышит ли Махсудов, и так и не понял, услышали ли его, потому что разговор, который, казалось, начал налаживаться, вдруг оборвался в хрипе. И в это время в кабинет вошел Трошин.
— Ну как?
— Нечем похвалиться, — Трошин был мрачен. — С одной стороны, вовремя пришли, с другой — все на свете отрицает бай. Вот акт обыска.
— Хм! Большие богатства!
— Как раз укладывал их в хурджуны. Похоже, на всякий случай. О Нормате он еще ничего не знает. Вот, попался с этим золотом и драгоценностями, а…
— Ладно, введите арестованного.
Бай вошел в длинном, почти до пят, зеленом чекмене, по-прежнему толстый, смерил ненавистным взглядом Саттарова, севшего за стол, и даже не посмотрел на Трошина, с которым только что пообщался. Узкий лоб, большая голова, приплюснутое лицо, задетое оспой, — все это было знакомо Саттарову, не раз видел он бая издали и вблизи, в дни былых праздников и расправ, да и в этом кабинете. Седина обрамила байскую тюбетейку. Но не было ни покорности, ни даже податливости, ни капли униженности в повадках Нарходжабая. Голову он держал чуть вскинутой и повернутой вбок.
— Большие богатства, — глядя в список, повторил Саттаров специально для него.
Грузным телом Нарходжабай качнул стул, на который опустился по знаку саттаровской руки, и усмехнулся:
— Не нищий.
— Да.
— Трудом наживал!
— Мы знаем каким.
— Каким? — огрызнулся бай, собрав морщины у глаз.
— Чужим.
— Люди на вас трудились, — прибавил Трошин.
— Пусть потрудятся на себя, — засмеялся, глянув на него, бай, — а я посмотрю, как у них получится!
— Видите, он всех, кроме себя, считает дураками, — сказал Саттаров товарищу, передавая ему листок для протокола допроса.
Трошин поставил рядом с собой чернильницу, а бай все еще усмехался, кривя рот.
— В Ходжикенте, — не сводя с него взора, начал Саттаров, — сегодня ночью арестован ваш работник Нормат. Он пытался убить ножом председателя кишлачного Совета. Не он ли и учителей убил?
Бай напрягся, усмешка соскользнула с его плоского лица, он дернул плечом, повертел шеей, как будто ему что-то было неудобно, начало резать, но сказал спокойно, даже с зевком:
— А я откуда знаю?
— Вы послали Нормата в Ходжикент?
— Ложь! — крикнул бай, пытаясь встать, но тут же уселся и расставил ноги, чтобы почувствовать себя прочнее. — Клевета!
Он заговорил тише, и даже усмешка снова обнажила пару золотых зубов во рту.
— Нормат… хе-хе… Он неблагодарный работник, я его выгнал!
— Это мы проверим, когда допросим Нормата, — сказал Саттаров.
Нарходжабай вздрогнул, рывком обратился к начальнику и, что есть мочи стукнув кулаком по столу, загорал:
— Что может сказать раб, которому прищемили хвост? Постарается бывшего хозяина втянуть, спрятаться за меня. Но я сказал вам — все это клевета!
— Тише! — прикрикнул и Саттаров. — Если еще позволите себе кричать да стучать, наденем наручники. Подумайте хорошенько. Есть возможность как-то облегчить свою участь, если чистосердечно раскаетесь, назовете сообщников. Заставите их оружие выложить. Снисхождение надо заслужить…
— Я не виноват. Мне не о чем вас просить.
— У вас есть вопросы, Алексей Петрович?
— Одного я не понимаю… Чем именно работнику Нормату мешал Исак-аксакал? За что Нормат решил его убить? Может, Нарходжабай это растолкует нам?
— Ничего не знаю, — ответил бай. — Мне плевать и на Нормата, и на вашего аксакала.
И теперь застыл, замкнулся, держа свою большую голову все так же высоко.
…Ночью Саттаров остановился у открытого окна. Луна тихо плыла по макушкам тополей. Ветер словно поднялся выше, и река успокоилась, шум ее утих и перемешался с шумом тополиной листвы. Взблескивали в отдалении горные пики, где-то там прятался Ходжикент.
Так или иначе завтра в кишлаке откроется школа. Зазвенит звонок. И вот какая мысль пришла этой полночью к Саттарову — а когда-нибудь, в том далеком и счастливом времени, когда школьные звонки будут безбедно трезвонить по всем кишлакам, вспомнит ли кто этот ходжикентский звонок, за который уже заплачено двумя жизнями?
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Под утро Трошин слез с коня возле каменного дома, отданного милицейскому участку в Ходжикенте. Выйдя навстречу из дверей, его встретил Аскарали Батыров, узкоглазый и моложавый храбрец, не раз отличавшийся бесстрашными вылазками против басмачей, а теперь заскучавший от какой-то непонятной перемены в обстановке — враг трусливо прятался, не хотел драться и вдруг наносил удары из-за угла. И снова исчезал. Странная война! И похоже, надолго…
— Здравствуйте, Алексей Петрович!
— Здорово!
Батыров взял повод трошинского коня, утомленного длинной горной дорогой, охлопал его шею, огладил. А Трошин между тем разминал плечи и спрашивал:
— Где арестованный?
— В подвале, где же.
— Охраняете как следует?
И начальник обиделся, вспыхнул:
— Сам стерегу!
— Вижу, вижу, молодцы…
Тонкие ноздри Батырова раздувались и подрагивали, как в предчувствии жаркого дела. Милицейский начальник поделился своим беспокойством: