Пусть братство силы в нас вселит,
Как бог велит, ишан велит!
Униженные разогнутся,
Беспутные переведутся,
Насилие и суеверие
Навеки оставим за дверью!
Свобода разум в нас вселит,
Хотя ишан и не велит!
Строчку эту встретили смехом, где несмелым, а где откровенным, громким, подбадривая певца возгласами:
— Будь здоров!
— Не робей!
— Вот умница!
Безусый дервиш и усатый,
Берите кетмень и лопату,
Пусть счастье приносит работа,
Клянусь, не умрете от пота!
Пусть братство честность в нас вселит,
Как бог велит, ишан велит!
Некоторые дервиши, отставшие от процессии и не ушедшие восвояси, застыли как истуканы, глядя на певца. Кое-кто из них остервенело сжимал кулаки и скрежетал зубами. Батыров подошел и стал на виду у этих «обиженных». А Масуд говорил, перестав играть и помахивая дутаром:
— Давайте-ка, друзья-братья, соберемся с мыслями и решим одну загадку. Что ждет этих прекрасных баранов с жирными курдюками, этих шаловливых, но хорошо откормленных коз, этих бедных петухов и курочек, ноги которых уже связаны? Для чего, как вы полагаете, дервиши с удовольствием угнали и унесли их в свой двор, получив из ваших собственных рук? Может быть, у меня ума не хватает постигнуть всего, мир сложно устроен, но я так думаю, что баранов они зарежут, кур ощиплют, наварят, нажарят и съедят! С аппетитом полакомятся медом и сливками и… пора бы помолиться за вас, но сначала они полежат, сытно отрыгивая. Еды немало, так что лежать они будут дольше, чем молиться. Может, я не так говорю?
Два голоса с разных сторон нарушили тишину, разлившуюся над притихшей толпой:
— Чистая правда!
— Точно так!
— Конечно, это ваше дело — вы такие щедрые, что последнее отрываете от себя и кормите дармоедов. Вы не украли, ни у кого не увели ни одного барашка, сами их вырастили, высмотрели и привели сюда. Вас за это казнить нельзя! И я не укорял бы вас за доброту, если бы они, — Масуд ткнул грифом дутара в сторону дувала, за который убрались последние дервиши, — хотя бы молились исправно… Так нет же! Отрыгаются и начнут проклинать все новое, что рождается вокруг вас, в нашей жизни — для вашего счастья, друзья-братья, для счастья ваших детей. «На байских землях, которые вам дала народная власть, не сажайте ничего, это земля греховная», — разве не так они говорят? «Женщины! Не раскрывайте лиц, станете неверными!» Удивляюсь я! Что за недоверие такое к нашим матерям, женам и сестрам? Им нельзя даже лица открыть, на белый свет посмотреть. Как открыла, так и соблазнилась кем-нибудь сама или соблазнила! Да и джигитам никакой веры нет. Как увидел хорошую женщину, так и осквернил, пропала она, как будто ты и не джигит, а бес! Пусть тогда всех держат взаперти, а сами идут работать на поля и разносят нам по дворам лепешки и молоко! А?
Люди пересмеивались, слушая Масуда, а он даже на дутаре заиграл и спел:
Не верят женам ишаны, ёр-ёр,
Прячут их под чачваны, ёр-ёр!
Отдельные пересмешки тут и там стали всеобщим смехом, а Масуд вскрикнул, подражая дервишу, подняв свой дутар, как посох:
— В советскую школу не пускайте детей и сами не ходите, она направит вас против бога!.. А я так скажу, — он опустил руку и обвел глазами толпу. — Школа научит читать, писать и считать, то есть делать все, что ишан и сам умеет, — значит, это не грех. Ишан умеет один, а школа всех-всех научит. Дети станут умелыми и знающими больше ишана. Разве плохо? Школа раскроет детям правду о жизни, объяснит, кто такие баи, а кто батраки. И вам не советую отставать от детей. Ликвидируете неграмотность — познаете мир. Чего в школе не расскажут — в книжках прочитаете. Это, конечно, не так просто — ликвидировать неграмотность, это требует усилий и стараний, но ведь нам с вами не привыкать работать, мы себе все сами делаем, не ждем, что ишан нам приведет хоть одну овечку или принесет хоть одно яичко. Все узнаете и сами решите — верить богу или себе. Ишан боится, что вы поумнеете и перестанете ему баранов водить, а я зову вас всех в школу. Ходжикентцы, покажем пример другим!
— А почему ты зовешь? — спросили из толпы.
— Потому что я — учитель. Двух учителей здесь, в Ходжикенте, убили, как вы слышали, наверно…
— Кто убил? Нашли?
— Пока неизвестно. Но — найдут! Враги убили.
— А ты — третий?
— Я — третий.
— А на вечерних курсах женщины вместе с мужчинами будут обучаться? — первый раз за все это время прозвучал женский голос.
И Масуд обрадовался и тут же сообразил, что́ надо ответить, потому что людям трудно сразу преодолеть себя:
— Нет. Отдельно. Из Ташкента приехала учительница. Она будет заниматься утром с малышами, а вечером с женщинами.
Гул одобрения прокатился над толпой. Зашевелились женские фигуры в паранджах с черными накидками из конских волос на лицах — чачванами, задвигались, завертелись девушки в ярких платьях, с платками на головах, чуть приоткрыв одни глаза.
— Учительница?
— Уже приехала!
— Значит, ты не певец? — перекрыл робкие женские голоса мужской рык, полный то ли удивления, то ли готовности посмеяться.
— В школе будет музыкальный кружок, — сказал Масуд. — Желающие и петь научатся.
— Да-а, ты хорошо поешь, — прорычал мужчина.
— А говорит еще лучше! — взахлеб воскликнул какой-то довольный парень.
А Масуд соскочил с камня, и толпа медленно начала рассасываться, расходиться, потекла к базару. Отвечая на людские вопросы, шел среди текучей толпы и Масуд, оберегаемый придирчивым взглядом Батырова.
На краю базара, шумевшего и галдевшего на вез лады и заполнявшего всю центральную площадь кишлака, весь гузар, Масуд остановился, увидев Кадыра-ака и Умринисо. Школьный завхоз держал жену за руку, а другим локтем прижимал к себе котомку с одеялом, углы которого горели расшитым атласом.
— Как успехи?
— А-а, — ответил Кадыр-ака, — лучше на вас смотреть! Какая это радость — послушать умного человека! Спасибо, учитель.
— А успехи неважные?
Успехов у них не было никаких. Сколько ни кружили по базару, никто не дал за одеяло больше сорока рублей. Умринисо уговаривала мужа продать, а он не соглашался. Не сам сделал. Днями и ночами мать и Умринисо больше года расшивали атлас шелковыми нитками, жалко было. Не ниток, а их трудов. Одеяло красивое. Себе делали. Кабул-мельник смотрел, поудивлялся.
— Не купил?
— Этот вообще тридцатку давал. Смеялся. Уговаривал бросить школу и в чайхану вернуться. Доходное, говорит, место!
Масуд дотронулся до тонких узоров на углу одеяла, нахмурился и сказал:
— Хорошо, что не продали. Подождем до следующей пятницы. Должны же ответить просвещенцы! — И тут же подумал, что ведь и до следующей пятницы нужно дожить, посмотрел на своих помощников и прочел то же самое в их глазах.
Мимо куда-то заспешили люди. В коловерти базара образовались и потекли заметные мужские потоки.
— Куда это они? — спросил Масуд.
— На кураш.
Кураш — борьба. Мужское зрелище. Спорт, азарт и… Масуд схватил за руку Кадыр-ака:
— Попытаем счастья!
— О чем вы, учитель? — не понял тот.
А Масуд вырвал у него одеяло, завязанное кое-как в косынку, и протянул его жене:
— Тетя Умринисо! Вы берите узел и — домой, идите домой. А мы… поглазеем на борцов. Пошли, Кадыр-ака.
Место, к которому они приближались, казалось, сплошь запружено людьми, и все они взрывались крикам ми, полными негодования или восторга. Главное происходило там, в центре, на пятачке, вокруг которого счастливцы сидели, подоткнув под себя халаты, дальше них многие стояли на коленях, образуя следующий ярус, еще дальше — на ногах, а по краям этих плотных колец размещались кто как смог — на ишаках, на конях, на арбах и на деревьях…
Шел кураш. На пятнышке свободной земли в окружении зрителей встретились в непримиримой схватке борцы. Взяв друг друга покрепче за поясные платки, они ходили, они кружились, поджидая момента, когда можно будет воспользоваться малейшей потерей внимания у соперника, малейшей его оплошностью и оторвать от земли и швырнуть… Под рев толпы, захваченной любимым зрелищем, состязанием богатырей-палванов!
С большим трудом Масуд и Кадыр-ака протолкались к середине. Многие, узнавая учителя, пропускали его, уступали свое место, теснились. И стало хорошо видно, как, переступая босыми ногами, плотнее прижимая их к земле, движутся по кругу борцы. Поверх рубах на них надеты халаты, перехваченные скрученными платками-поясами, за которые борцы держались намертво. Были они на вид разные — один покрупнее, посолиднее, другой потоньше, зато помоложе и повыше. Это про него зрители замечали:
— Старается «пистолет». Хочет с Аскаром справиться…
— Он на всех лезет!
Масуд понял, что молодого борца прозвали «пистолетом» за его задиристость.
— Зря старается.
— Ничего у него не выйдет.
— Мало ли чего он хочет! Аскара положить. Эх ты!
Так переговаривались люди вполголоса, а «пистолет» теснил Аскара, а тот отступал и вдруг, словно бы отдохнув и почуяв, что его противник неровно дышит, отвалился, потянул на себя молодого смельчака и вздернул так высоко, что «пистолет» задрыгал в воздухе длинными ногами, пытаясь найти и не находя опору.
Толпа смеялась над ним и поощряла любимца:
— Давай, Аскар, накажи этого выскочку!
— Кидай его!
— Покрепче!
— Яша-а! — звучало со всех сторон приветствие, обращенное к Аскару. — Здравствуй!
Покружив соперника в воздухе на потеху своим восторженным, хохочущим поклонникам, Аскар тяжело и самозабвенно шлепнул его на землю. Ого! Такой удар многого стоил «пистолету». Было похоже, что один из борцов не положил другого на лопатки, не припечатал к борцовскому «помосту», условно говоря, а изо всей силы ударил им по земле. Как будто хотел отучить от борьбы. Беспристрастным наблюдателям показалось, что «пистолет» испустил последний вздох. Но были ли вокруг беспристрастные наблюдатели?