Поняв, от чего бежала, она поняла еще, что не может убежать от этого. Вот, сидела в саду одна, а это было с ней. Это было с ней и вчера, и позавчера. И будет завтра, всегда! Она любила.
Назавтра, из проклятий матери, брызжущей слюной, Дильдор узнала, как Масуд прогнал со своего места ишана, а сам пел с каменной глыбы, где всегда молча сидел ишан, песни людям. Новые песни. «Молодец», — подумала она. Ей нравилось, что это сердило маму… Не старую женщину сердило, которую она любила и жалела, а старое время, которое проклинало Масуда голосом матери. Проклинало, потому что не понимало и не принимало. А ей нравилось, что Масуд поступал по-своему, назло старому времени. Какой девушке не понравится смелость джигита, да еще не пустая смелость, а в таком, можно сказать, умном и кровопролитном бою, в битве времен?
Перед сном мать сказала:
— Твой учитель уложил борца Аскара. Сельсоветчики, наверно, подкупили нашего палвана.
— Почему — мой? — возмутилась Дильдор.
— А как же! Чуть тебя заденешь, огрызаешься: «Вот пойду учиться!» А учить он будет. Кто же!
— Хорош богатырь, если его подкупили, — усмехнулась Дильдор над Аскаром.
— А-а, теперь все можно… А как же! Раз советский, должен победить.
Мать поворчала, а Дильдор долго не могла уснуть. Ей не хотелось, чтобы сельсоветчики подкупали борца. Да и чем они могли подкупить? Сама же мать называет их голытьбой, несчастными и нечестивыми бедняками. Как чуть что: «Голытьба! Тьфу!» Масуд победил настоящего богатыря! И эта новость тоже была приятной и радостной. Какая же девушка не захочет, чтобы джигит, который нравится ей, был сильнее всех? Сильнее всех и смелее.
Но почему же он, смелый, не приходит к ней, не ищет встречи? Уже другая у него на уме? Легкомысленный, изменчивый, как все красавцы? Ой, подумаешь, красавец. Не будет она по нему слезы лить! Дильдор и правда не плакала, но на душе сначала стало грустно, а потом страшно от этой грусти, которая не проходила, никогда еще такого не было с девушкой, и она не знала, как с этим справиться. Уснула она, успокоенная решением пойти учиться, не откладывая больше этого ни на один день. Ведь записалась же. И Шерходжа велел. Проснулась она с мыслью о школе и с таким ощущением, будто у нее начиналась новая жизнь. Сегодня она увидит учителя, увидит Масуда. Сегодня вечером. Вот только еще одно мучение родилось — как дождаться вечера, как дожить до него? Времени впереди было так много, целая вечность. Спрятаться от этой вечности, заняться чем-нибудь…
Дильдор смела и сложила в кучу листья, которые за ночь обронил на дорожки сад. Ночи в предгорьях незаметно стали холодными, даже утром на земле держался легкий иней. До того, как солнце припекало. К этому часу Дильдор уже набила листьями три мешка и принялась собирать опавшие яблоки. Крупные и краснобокие, они напоминали то яблоко, которое она сорвала однажды для Масуда, да так и не отдала ему…
Собрав яблоки, взяла плетеную корзину и побрела в виноградник. Листья его резные распылались разноцветно, как угли. Откуда этот жар? Точно они сгорали перед смертью, сами сжигали себя. А грозди побурели от солнца, многие ягоды, тронутые холодом, сжимались, увядали. Его прикосновение было губительным.
Дильдор нарвала полную корзину, принесла на веранду и там перебрала грозди, от одного вида которых во рту становилось сладко, взяла ножницы и вырезала гнилые или подсохшие ягоды — все до одной. А теперь что? Мать похвалила ее за аккуратность, за старательность. Лучше бы подсказала, куда деть себя, чем заняться.
Можно, например, думать, как сегодня пойдет в школу. Как? Вокруг пойдет по улице, ведь бессердечный учитель велел заложить калитку. Конечно же это он велел, будто сказал: «Я не хочу вас видеть!» Может, не идти? Нет, пойдет, назло ему!
А почему он все же ничем не напоминал о себе? Захотел бы — придумал, как ей дать знать, и не испугался! Нет, тут все дело было в обыске, когда он пришел в их дом понятым. И еще этот пустой ящик, кажется, от патронов, который нашли в сундуке у матери. Кто его туда сунул? Отец? Шерходжа? Может быть… Но какое отношение к этому имеет она, Дильдор? Никакого!
А Масуду что до этого? Он же был всего-навсего понятым. Пусть этим интересуется ГПУ. А он — учитель, его дело — дети, тетрадки, ну, дутар и, конечно, она, Дильдор…
А так ли уж верно, что ты сама не имеешь никакого отношения к этому ящику? Она спрашивала себя и вздыхала. Ничего не сказала ни следователю, ни кому-нибудь другому о том, что приходил Шерходжа. Не сказала про одеяло в траве, за кустами, на котором спал кто-то. Ее угнетало, что она скрывала это, старалась забыть. Жутко становилось, но ведь она делала это, жалея мать. Мать просила. Мама… Это слово было первым, которое сложили губы. Как она могла не слушать маму?
Дильдор смотрела на солнце. За дувалом звонила в колокольчик тетя Умринисо. Вздыхай не вздыхай, а сегодня и солнце двигалось медленней, чем всегда. Или небо стало больше, просторней?
Скрипнула уличная калитка. Кто это? А вдруг — Масуд? Придет и спросит строго-настрого: почему это она, записавшись, до сих пор не показывается в школе? А она ответит: я сегодня прибегу на занятия, господин учитель! Нет, товарищ учитель. Так теперь нужно говорить, ведь господ убрали, их нет. Товарищ учитель, скажет она.
Это не он. Это Замира пришла, дочь мельника, бывшего отцовского караванщика. Как живешь-поживаешь, тары-бары… Болтушка!
— Ну ладно… Я пошла, мне твоя мать нужна, — сказала Замира.
Дильдор всю ее окатила взглядом. Лицо как блин, нос крохотный, пуговкой, глаза живые, бойкие, но это пока молодая. Нарядилась, украшений понавешивала на себя, а… Не надо придираться, остановила себя Дильдор, совестно тебе, ты завидуешь. Нравится она брату, ну и хорошо, пусть будут счастливы.
— Удачи! — улыбнулась Замире Дильдор.
Конечно же Замира прилетела пошептаться с матерью о свадьбе. Влюбилась по уши. И славно! Это ведь так и должно быть, чтобы людям улыбалась судьба…
Шептались они в комнате не так уж долго, а вышли вместе, мать оделась в теплое, как зимой. Судя по всему, Замира уводила ее.
— Когда вернетесь, мама? — поучтивее и поласковее спросила Дильдор.
— Может быть, заночую.
И Дильдор подумалось дерзко: вот и мне судьба улыбнулась хоть чуточку. Он смелый? Пусть увидит, что и она смелая. Почему бы ей после занятий не пригласить Масуда в гости и не накормить пловом, который она своими руками приготовит? И как будто приглашение было уже сделано и принято, она вскочила и побежала в кухню — разделать мясо и нарезать морковь для плова. Времени, которого весь день было слишком много, теперь могло не хватить. Она спешила. Острый нож грозил оттяпать пальцы, но они ловко увертывались. Резать морковь — мужское дело, в доме этим всегда занимался Шерходжа, но и у нее неплохо получается.
«Ой, правда, для любимого все сделаешь», — подумала Дильдор, и защемило в груди, а руки заработали еще проворнее: тонкие ломтики сочной моркови росли горой. А вдруг он откажется? А чего бы ему отказываться? Голодный небось. Учителей не очень обихаживают, и ничего у него тут нет — ни дома родного, ни запасов. Придет! Не она же сочинила ему песню, а он ей.
Умывшись, она оделась в голубое платье, накинула наверх безрукавку из зеленого бархата, а какой платок на голову — золотистый, красный? Красный. Все.
Когда она вошла в школьный двор, там уже толпилось довольно много кишлачных мужчин и женщин. Будущие грамотеи. Она даже и не думала, что у стольких найдутся желание и свободные вечера, и не знала, что сегодня людей на курсах ликбеза заметно прибавилось после пятничных успехов Масуда, после разговоров о нем, в основном добрых.
Вот и он! Отомри же, сердце, и не стучи, ну что же ты, так ведь и упасть можно замертво… Ей и правда показалось, что голова закружилась или весь мир вдруг качнулся и поплыл в круговом движении. А это что за красавица? Вместе с Масудом вышла из школы на веранду, остановилась. Кто такая? Незнакомая! Улыбается, а глаза опустила, и щеки пунцовеют, как будто о ней сейчас заговорят.
Масуд в самом деле подозвал к себе всех явившихся для занятий, порадовался, что их больше, чем всегда, и сказал:
— А к нам в Ходжикент как раз приехала новая учительница, вот она. Ее зовут Салима, мы соседи с ней по Ташкенту, она хорошая. Дочь известного в нашей махалле печника Самандара. Значит, Салима Самандарова. С сегодняшнего вечера с мужчинами буду заниматься я, а женщин обучать — Салимахон. Согласны?
— Очень хорошо!
— А то мы сзади сидим, ничего не видим!
— И муж ругается, боится, что уведут!
Голоса были тем смешливей, чем радостней.
— Тогда мужчины — сюда, а женщины — сюда, — Масуд показал в разные стороны от коридора. — Собрание окончено, начинаем урок!
Тетя Умринисо, дождавшись конца его короткой речи, затрезвонила в свой колокольчик. И случилось то, чего Дильдор вовсе не ожидала. Не раз в течение дня она пыталась вообразить, как Масуд возьмет ее за руку, будет учить писать, а она даже виду не подаст, что знает многие буквы, удивит его потом, как быстро запомнила. Потом, когда-нибудь, скажет, что знала, и вместе посмеются… А очутилась в классе, где Масуда и не было. Видела его какие-то минуты, он же и не посмотрел на нее, и не заметил, даже не поинтересовался…
— Здравствуйте, Дильдор, — удивился рядом женский голос.
— Здравствуйте.
Только сейчас Дильдор опомнилась и увидела, что сидит на первой парте, рядом с тетей Каримой, своей бывшей мачехой, можно сказать. А эта новая учительница, Салима, которую она уже успела возненавидеть за то, что она была соседкой Масуда по ташкентской махалле, и за то, что он похвалил ее, и за то, что эта ее ровесница, ну, может, чуть постарше — на годик-другой, уже была учительницей, а она еще не написала ни одного слова в жизни, хотя знала буквы, и за то, что ее можно было назвать если и не красивой, то смазливой, и за румянец на нежной коже, и за все остальное, — эта Салима прошла между партами, положила тетради перед новенькими, у кого их еще никогда не имелось, и перед ней, перед Дильдор, положила.