— Я не Наркомпрос, что ты на меня навалился? Про письмо я все понял, хорошо, что сказал. Поинтересуюсь.
— Могут они отозваться побыстрей?
— У них, наверно, много просьб и жалоб, не успевают. Но насчет Ходжикента…
— Пусть проверят — прав я или нет! — перебил Масуд. — На их месте я давно прислал бы сюда представителя. Увидят все своими глазами и решат, черт возьми!
Он нервничал, и Трошин сказал ему, как мог спокойнее:
— Масуджан! Я думаю, они так и сделают. Это привычная штука… Но раньше их представителя приеду я. Мне хочется с тобой повидаться.
— Приедешь? — обрадовался Масуд. — Когда?
— Сейчас пойду к Махкаму Махсудовичу…
Приехал Алексей Петрович быстрее, чем Масуд ждал и думал. Вечером, едва они закончили занятия своих курсов ликбеза и луна из бледного арбузного ломтя, проглядывающего сквозь редкое облако, похожее на рассеянный туман, превратилась в четкий оранжевый диск, в школу заглянул Исак-аксакал и пригласил Масуда:
— Зашли бы в сельсовет, учитель. Есть дела, разговоры… И гость приехал, — улыбнулся он, и по этой улыбке Масуд понял, что гость хороший.
— Уже? — воскликнул он. — Я сейчас…
Через три минуты он был в сельсовете. Потолковали втроем обо всем, что случилось за эти дни в кишлаке, а потом Масуд и Трошин пошли прогуляться по уснувшему и опустевшему Ходжикенту.
Они вошли в ивовую рощу и по каменным ступеням спустились к мельнице. Та была остановлена на ночь, но из труб с шумом лилась вода. Короткий арык, который она переполняла, впадал в речку, срываясь в нее со склона. И могучий, бурливый рокот сброса, где вода вырывалась наружу из нескольких трубных зевов, как узник на свободу, гул ретивого потока в арыке, водопада, вспененного радостью возвращения в реку, как домой, взахлест смыкался с шумом самой реки, особенно отчетливым ночью. Этот шум словно всплывал, тянулся к оранжевой луне, к небу, проколотому жгучими звездами тут и там.
— Не замерз? — спросил Масуд. — Наверно, уже шинель пора надевать, начальник. С гор дует холодный ветер, все чаще.
— Ничего, даже хорошо. Хочется водой подышать.
Они остановились на деревянном мосту, переброшенном через арык, облокотились о перила. В воздухе держалась стойкая холодная влажность.
— Слушай, Масуд, знаешь, я не умею ни лукавить, ни подбираться исподтишка…
— Помолчи.
— Я только хотел узнать…
— Много будешь знать — скоро состаришься, — усмехнувшись, ответил Масуд любимой трошинской поговоркой. — Хоть немного помолчи. Прошу.
Трошин послушался, длинный вздох заменил все его остальные слова. Молчал и Масуд, пока не повернулся спиной к реке, откинулся на перила и поднял к звездам свое обрисовавшееся вдруг лицо.
— Ну, спрашивай…
— Что у тебя с байской дочкой?
— Люблю.
— Извини. Но…
— Кто тебе сказал?
— В городе у каждого есть ограда прочнее любых других — незнакомство. А это кишлак, здесь ее нет. Быстро узнают всё и все.
— Прямо уж — все!
— Мне сказали Исак-аксакал и Батыров. Мялись, правда, так неловко им было, деликатничали…
— Ну да… Очень тонкое воспитание!
— Зачем ты их обижаешь? От природы они такие…
— Я не хотел их обидеть, Алексей Петрович. Я сам хотел вам признаться.
— Тебе, — поправил Трошин, как они говорили в минуты откровения, когда легче было и сердцу и голосу и короче была дорога от мысли до слова.
— Тебе… Я понимаю, это тебя рассердит, возмутит, я сам сказал бы другому, что он — предатель, презревший классовые интересы. Но я люблю.
— Первый раз в жизни?
— А это бывает второй, третий? У меня не будет!
Трошин не удержался от усмешки:
— Все прямо как у Шекспира…
— А что, — спросил Масуд, — люди, о которых он писал, были душою богаче нас? Крепче любили, глубже страдали, храбрее боролись?
— Мальчишка!
— Почему?
— Ты мне не нравишься!
— Да я, наверно, никому не нравлюсь. Ни первому начальству, ни второму. Ни чекистам, ни просвещенцам. Может быть, мама меня поймет. Одна мама.
Трошин снова вздохнул и потряс головой, как лев в клетке.
— Я ничего не могу прибавить к тому, что ты сам знаешь и сам уже сказал! Только повторю, что борьба за новую жизнь, за образование, за культуру — тоже классовая борьба, да, да! И ты ее участник, Масуд! Ты с ума спятил! Недоставало, чтобы из-за байской дочери сын Махкама провалил боевое задание!
— Не провалю, — ответил Масуд, сжав кулаки и выпрямляясь. — Вот увидишь, Дильдор поможет мне!
— Дильдор, Дильдор… — повторил Алексей Петрович ее имя, видно только для того, чтобы протянуть время. — Сколько я ни думаю, мысли сходятся на Шерходже… Мне кажется, что он здесь. А это ее брат.
— Мало ли чего кажется!
— Я уверен. И предупреждал тебя. А он — ее брат, — повторил Алексей Петрович.
— Ну, тогда проще всего предположить, что Дильдор действует по указке своего брата. Почему ты уверен, что он здесь?
— Потому что вряд ли другие державы подослали своих агентов, чтобы убить в Ходжикенте двух учителей! Это сделали здешние контрреволюционеры. Задыхаясь от злобы, они взводят и спускают курки… Пойми ты!
— Трошин! Ты мне не веришь?
— Спать пошли. Утро вечера мудренее.
— Скажи, узнали, как реагируют в Наркомате просвещения на мое письмо?
— Они действительно хотят послать сюда представителя.
Разведя руки, Масуд начал поворачиваться к реке и замер.
— В доме Кабула-караванщика зажгли лампу!
— Пока мы беседовали.
— Значит, хотя бы для того, чтобы увидеть этот свет среди ночи, наша беседа имела смысл.
— Смотри-ка! Он еще и шутит.
— По молодости.
— Лампа неяркая, пугливая…
— Не хотят, чтобы ее заметили.
— Что там?
— Давай обогнем двор караванщика, к дальнему дувалу окно ближе, а я длинный, увижу…
— Ты, как истый ходжикентец, уже зовешь мельника караванщиком.
— Да, его все так зовут здесь, потому что он когда-то был арбакешем у Нарходжабая, потом стал составлять караваны с его товарами и водить их через горы, через Бричмуллинский перевал, к Фергане…
— Я это знаю. Дорога, по которой бежали осиповцы… Их провел кто-то, хорошо знающий тропы на перевале!
— Может быть, Кабул-караванщик?
— Может быть.
Нехоженая тропа привела от мостика к дувалу мельника, затем свернула, а они по густой и сырой ночной траве обогнули сад и приблизились к дому с другой стороны. Садовый забор был ниже, Масуду хорошо виделись деревья, по одну руку становившиеся темными пятнами и совсем уходившие во тьму, а по другую топырившие ветки в пусть слабом, но все же свете, проникавшем в сад из окон приблизившегося дома. Окна глядели на пустую веранду. Свет не гас, и становилось понятней, что он был зажжен не на минуту-две.
Выпрямившись над холодной стеной дувала, Масуд сказал почти сразу:
— В доме люди!
Стало ясно и то, что осенняя ночь загнала людей с веранды в комнату, а может быть, не только ночная стужа…
— Ты угадываешь кого-нибудь?
— Сейчас… Кажется, да… Один наверняка Халил-щеголь, который стал чайханщиком вместо Кадыра-ака. Э-э, да там вся его компания… И этот, в своих красных сапожках — должно быть, он их не снимает, и косой…
— Что они делают?
— Едят. Пьют. Вот заменили бутылку на столе, сняли пустую и поставили полную…
— Ты уверен, что это они?
— Да. Все ясно.
— Что тебе ясно, Пинкертон? — спросил Трошин без насмешки, скорее даже злясь.
— Выпьют, поедят, достанут карты…
— А почему ночью? Ведь поздно уже!
— А им что — в поле, на работу завтра? Они выспятся днем. Пошли?
— Подождем.
— Безобидные картежники.
— Хозяин с ними?
— Да. Вот отнял у Халила-щеголя бутылку и дал другую. А ту, похоже, пожалел.
— Может быть, бережет для кого-то?
— Он и так жадный.
— А бутылка хорошего вина наготове…
— Ты простудишься, Алексей.
— Тише.
— Да они все в комнате, не заметят нас.
— По-моему, я слышу голоса.
Притихли, Масуд вновь осторожно приподнялся и увидел, что с веранды сошли в сад Халил-щеголь и один из его дружков, выделившись по очереди на фоне окон. В саду они остановились под деревьями и занялись своей нуждой, переговариваясь. Всего не было слышно, долетали и с напряжением разбирались сквозь шорох травы отдельные слова: «Выехал…», «Представитель…», «Школа…»
Когда, справившись, мужчины убрались в дом, Трошин сказал:
— Они ждут кого-то.
— Ночью?
— Вот именно.
— «Школа», «Представитель», — повторил Масуд. — О ком это? О чем?
— Да уж конечно не о мельнице с чайханой.
«Представитель» — слово это вертелось в голове Масуда. Он ждал его как спасителя, а ведь представитель тоже может быть разным. Хорошо, если это друг. Друг школы, кишлачных детей, да и не только детей. А если равнодушный или, как стали говорить недавно, чуждый элемент? Если враг?
— Раз они собрались и сидят, приехать их гость, их знакомый, которого они заждались, может с минуты на минуту… Пошли к дороге.
Минута оказалась не короткой. Где-то во дворе суматошным спросонья криком зашелся первый петух. Масуд подумал, что вся компания в доме Кабула-караванщика, должно быть, развернула руки для молитвы. Что за народ эти картежники? И как будто мысли его и Трошина развивались и беспокоились вместе, услышал:
— Поимей в виду, что Халил-щеголь и его друзья не такие уж безобидные картежники.
Устроились в береговом углублении, оставленном высохшим когда-то, может быть много лет назад, ручьем, который прыгал отсюда и здесь кончал свою жизнь, вливаясь в речку. Под ногами были острые, угловатые камни, а откосы русла, похожего на щель в крутом склоне речного берега, все обросли травой. Здесь было тише и теплее. А стоило сделать шаг вперед и вытянуться, открывался мост — серый и пустой покуда.
Но вот по мосту зацокали копыта коня. Масуд выглянул и потеснился, давая место Трошину. Они увидели всадника, молодого и незнакомого, который ехал не спеша и, казалось, сдерживал коня на мосту, чтобы копыта стучали тише. На нем была шапка, отороченная пушистым мехом, та самая, какие называют киргизскими тельпеками и надевают на холодные ночи, в неблизкую дорогу.