Кабул вытянул из чекменя часы на крупной и длинной серебряной цепочке, машинально глянул на них и сплюнул. Часы давно не ходили, но он носил их и смотрел на них при людях, чтобы удивлять окружающих. Закрыв глаза, прикусив губу, Кабул припомнил вдруг Бричмуллинский перевал и генерала Осипова, который подарил ему эти часы за то, что он показал дорогу. Были времена, были дела. Никто не ждал, что испытания так затянутся…
Кабул все еще держал часы в руке, спрятал их и проморгался. Он решил сам проверить через полчасика, как готовят плов, а пока опять наклонился к щели.
Со всех сторон к гузару стекались люди с кетменями, лопатами, с метлами на плечах и в руках, с вениками, распустившими рыжие бороды, под мышками. Учитель со своими школьниками растянул между, двумя первыми деревьями красное полотнище со словами: «Своими руками наведем порядок в кишлаке!» К чему звали эти двусмысленные слова? Что понимать под словом «порядок»? А-ха-ха!
Кабул хотел распрямиться, но в это время заметил Салиму, учительницу, приехавшую недавно из города, — видно, в самом деле не промах этот Масуд, славную помощницу себе выбрал и позвал сюда, чтобы шашни крутить, вон как разоделась — белое платье, как будто не на работу, а на праздник собралась. Рядом с ней шла, слушая что-то и смеясь, Карима, блудница, председателева жена. А это… Третья, догнавшая их и поздоровавшаяся с ними, показалась мельнику знакомой. Но он и вообразить не мог такого, прижался к щели плотней и пробормотал: «Сохрани меня бог!»
Да, это была Дильдор, баловница Нарходжабая, пусть судьба его еще осветится радостями. Не очень щедрый был бай, но очень богатый, и немало, мягко говоря, «позаимствовал» у него Кабул-караванщик. Без этого не было бы ни мельницы, ни чайханы, ни кое-чего другого… Для одной Дильдор бай не был скупым, ничего не жалел, каждый раз из Ташкента — кучи подарков в дом, какие-то люстры с висюльками и завитушками, называются хрустальные, для толстых свечей, китайская посуда, а уж наряды — без конца, с детства — чего захочет, то и имела. И все возил он, Кабул-караванщик. «Не разбей!», «Не потеряй!»
А теперь — вон где его дочка, с председательшей и учительницей, нашла компанию! И разодета — еще почище, чем эта самая Салима, зеленые шаровары, вишневая жилетка. А куда оделась-то? Тьфу! Рощу подметать. Кинулась, побежала к учителю. Нет, спряталась от него, пригнулась, веником заработала.
Сурнаи пищали. Барабаны били. Учитель с мальчишками срывал с сохнущих веток чинар вылинявшие лоскутки, оставленные богомольцами, как расписки, осколки керамических кувшинов, привязанные к другим веткам, как будто чинары плодоносили ими, этими осколками. «Выметем из рощи хлам!» — говорил учитель Масуд на собрании. И вот — уже выметали, и он был первым…
А это что? На маленьких арбах привезли два медных самовара — у ишана стояли, он сам покупал и привозил ишану в подарок от бая, а теперь, видно, жены получили их в свое пользование и расщедрились, отдали обществу в благодарность за свое освобождение, зачем им такие огромные самовары. Поставили на кирпичи, кто-то рядом чурки вывалил из мешка. А другой схватил приготовленные ведра и побежал за водой. Весело, резво! Кто это? Кадыр-чайханщик! Не узнал своего работника? Не узнаешь сразу — новая рубашка…
Вокруг самовара расставляли сури — деревянные настилы на коротких ножках, для сидения. Успели сколотить, постарались. Народ!
Нет, лучше не смотреть на это. Рождалась новая чайхана, залезали в карман среди бела дня… Делали что хотели! И ты еще иди и беспокойся, чтобы им и твой чай отнесли побыстрей. Ах, жизнь…
Отправив чай в рощу, Кабул вернулся на мельницу, но пробыл здесь минуту, а потом снова выскользнул из нее через заднюю дверцу, пересек двор и вот уже оказался за кривым забором. Здесь была маленькая калитка, которую он закрыл за собой на засов. За калиткой огляделся и прислушался. Шумела река. Людей на мельнице не было, никто не следил за ним. Голоса из рощи сюда почти не долетали, река все заглушала.
Трава под ногами была уже тронута увяданием — осенние холода, рассветный иней безжалостно умертвляли ее. Кабул остановился неподалеку от сухого куста и разгреб ногой кучу веток на земле. Обнажилась деревянная крышка, и Кабул поднял ее и начал спускаться вниз, в странное подземелье, куда вел ход с кирпичными ступеньками. Крышку он сначала поддерживал руками, а потом опустил и притянул за собой покрепче.
Вскоре он оказался в подвальном коридоре, а пройдя по нему несколько шагов, остановился перед дверью, похожей на дверь в обыкновенную комнату. Слабый серый свет падал на нее из узких дыр, прорытых на длину руки в речном берегу. В крутом береговом отсеке эти дыры ничем не отличались от гнезд ласточек, селившихся здесь целой колонией.
Еще в старое время Кабул придумал и сделал свой тайник, чтобы прятать в нем золото и другие ценности. От бая, от полиции, от жулья… А теперь вот и от новых начальников. Власть менялась, а золото оставалось в цене и тайник был нужен. Он так его придумывал и делал, чтобы при необходимости было где спрятаться и самому, да пришлось отдать комнату Шерходже с Замирой. Дети!
Сквозь все заботы в мозг его, пульсируя в виске, стучалась главная мысль — дети должны бежать. Сегодня. Они не видят того, что делается наверху, и не понимают, что через день, через два может быть уже поздно. А он видит и чувствует это всем сердцем. Береженого бог бережет…
Правда, сейчас он нарушил эту заповедь, которой всегда был верен, спустился в тайник, среди дня, чего никогда не делал, но кишлак был пуст, за рекой — никого, все в роще. А дело не терпело промедления… Нет, нет! Он рисковал, но рисковал для детей.
Не раз он спускался сюда ночью, подходил к этой двери, стоял и слушал, как они воркуют голубками. Очень хотелось поговорить о жизни с Шерходжой, человеком напористого, решительного ума и сердца, но поворачивал и уходил тихонечко, чтобы не мешать. Дети!
Нет ли там сейчас Замиры? Кабул прислушался. Тишина. Касаясь животом двери, он трижды постучал в нее. Грюкнула защелка, он отворил дверь, вошел и увидел Шерходжу с маузером в руке, у стенки, сбоку от двери. Всегда так, всегда одно и то же… Ничего не сделаешь, такова покуда судьба. В центре комнаты стоял низкий стол, на нем горела лампа. Пахло табаком, подушка, брошенная на красное бархатное одеяло, расстеленное на полу, была измята, горячий чилим необыкновенной красоты, похожий на медный кувшин с тонкой резьбой и купленный в давние дни у заядлых курильщиков Ташкента, стоял на одеяле, а синее облачко дыма спряталось в нише и таяло у дыры, тоже выводящей отсюда на волю, как глубокий лаз из норы. Все, все за долгие годы сделал здесь Кабул-караванщик своими руками, никто не знал об этом тайнике.
— Ну как, барин, — по привычке так, как всегда, всю жизнь, обратился Кабул к Шерходже, — живы-здоровы?
— С божьей помощью.
Шерходжа бросил маузер на подушку, сел рядом и рукой потянулся к трубке чилима. Усы его разрослись, сила в нем — по виду — была еще заметная, хоть куда, но лицо побледнело. Еще бы! Столько дней без свежего воздуха, без неба, без солнца. За эти недели всего раз покидал он свое убежище, в темноте, ходил к Дильдор. Сказать бы ему, где она сейчас. На хошаре с голодранцами! А может, он сам ей так велел? Кто знает. Лучше не касаться этого. Не мое дело. А есть мое…
Шерходжа густыми бровями показал Кабулу на одеяло. Караванщик опустился на колени и сказал:
— Барин!
— Почему вы днем пришли? — перебил Шерходжа.
— Потому что надо торопиться. Они набирают силу. Если уж у нас, в Ходжикенте, это видно, то наверно, везде так или еще больше. Боюсь, закроют дорогу за кордон… И все пропало. Все пропало!
— Ладно, не дрожите, как цыпленок под ножом. Срам!
— Хорошо, — обиделся и отвернулся Кабул. — Я скажу другими словами. Стоят последние лунные ночи. Перевал открыт, вас встретят верные люди. Хотите, чтобы зима завалила тропы, темнота окружила их, а верных людей не было и в помине?
Шерходжа подумал, затянувшись дымом.
— Это слова мужчины, — сказал он, выпуская дым. — Но у меня и здесь незавершенные дела…
— Барин, — караванщик приложил руку к груди, — поверьте человеку постарше! Вы же согласились уехать за границу с Замирой, вот и считайте это главным делом, самым главным, а всех задуманных дел никогда не переделаешь, на все дела не хватит самой длинной жизни. Богом клянусь!
Кабул подождал, не ответит ли Шерходжа, и, поскольку тот молча курил, продолжил:
— Я вам приготовил хум золота на дорогу и на жизнь. Хум, целый кувшин, шутка ли! В конюшне два откормленных коня лоснятся! Что вам еще надо? Чего хотите?
Шерходжа встал, бросив наконечник чилима, отшагнул к нише, постоял спиной к караванщику и ответил:
— Приведите мне мать этой ночью. Я с ней попрощаться хочу. А завтра — в дорогу.
— Сегодня!
— Приведите мать.
Он все еще стоял спиной, однако плечи его распрямлялись, может просто оттого, что старался надышаться воздухом у дыры, а может, уже представлял себе горы, дорогу, сизые дали Синцзяна за перевалами, где его не достанут длинные руки новой власти и где власть есть только у золота, которым набит сильно потяжелевший кувшин.
Караванщик, во всяком случае, думал о дороге. Он вырастил хорошую дочь, умевшую скакать на коне и метко стрелять — это не раз проверено на охоте в горах. И теперь может пригодиться. Но лучше без стрельбы. Чем раньше уедут — тем спокойней. Как им, так и ему. Впервые он подумал и об этом. Да, прости господи! Спокойней.
Шерходжа наконец повернулся к нему. Лицо его было искажено, кончики губ дергались.
— Уеду, как трус!
— Вы — один, а их — тысяча! — возразил Кабул. — Отец в тюрьме. Нормат тоже. Каждую минуту он может вас выдать. Тогда и сто хумов золота не помогут.
Слушая, Шерходжа все ниже опускал голову, а Кабул договаривал, смягчая голос:
— О матери не беспокойтесь, сам о ней позабочусь. Пока я жив, и ей будет сладко… Родственниками становимся!