А может быть, ты ничего не понимаешь в жизни, девочка? Вот стоишь, щупаешь в ушах свои любимые серьги с изумрудными камешками. Нацепила браслет с рубином. Все для него, для учителя. А его нет. И не видно и темноте твоего атласного платья, огненного при свете дня. Для него надела… А он не пришел.
В темноте сада шевелились ветки, будто кто-то ходил. Дильдор оборачивалась на каждый шорох, но ничего не видела. В темноте сада увидеть трудно, все в нем сгустилось, и деревья, и ветки, и сам мрак. Мрак ночи. Снова ночь заполняла жизнь…
— Дильдор!
— Масуд!
Она едва удержалась, чтобы не кинуться, не прильнуть к нему. Наверно, оттого, что, испугавшись, схватилась за сердце, и это остановило.
— Вы всегда… так неожиданно… Ну вас! Вы пугаете меня.
— Здесь больше никого нет?
— Опять? — спросила она, и каждый звук сразу отяжелел, еле выговорила.
— Вы были дома?
Он не видел, что она переоделась. И голос его, без единой живой, теплой нотки, звучал откуда-то сверху. Когда она одевалась, то чаще видела в зеркале его, чем себя. А на себя смотрела разве только для того, чтобы вообразить, как едва дотянется ему до плеча, и смеялась. И пела. Это было давно, сто лет назад. Это было в другой жизни.
— Да, была, конечно, — ответила она, пригнувшись и съеживаясь.
— Шерходжа не приходил к вам?
— Шерходжа? — Она распрямилась и как будто вытянулась, стала вровень с ним. — Приходил.
Все равно она скажет ему все. Скажет и уйдет. Куда? Еще не знала.
— Когда? — допрашивал он.
— В тот раз… За несколько минут до вас, до того, как вы пришли. Я и прогнала вас, потому что боялась, что он вернется… У него — оружие.
— Я знаю.
— Незадолго до обыска… когда вы тоже были у нас… того самого обыска… Шерходжа унес из сундука матери тяжелый узел и такую же коробку, как вы нашли. Ваш русский… Только не пустую унес, а тяжелую… Это он убил первых учителей.
— Вы знали?
— Я так думаю сейчас… Потому что он велел мне следить за вами и обо всем рассказывать ему.
— Почему вы мне не сказали раньше!
Это было не вопросом и не упреком, это просто вырвалось у него как сожаление.
— Не могла… Он мой брат. А сейчас говорю.
— Вы знали, где он прячется?
— Говорили, в горах.
— Он жил у мельника.
— А! — вскрикнула Дильдор. — Замира его невеста… И мать ходила туда…
— Если бы раньше! Если бы раньше…
— Масуд! Вы говорите со мной, как чекист, а не… — Она заплакала, но уже не решалась прислониться к нему.
— Я?
— Да!
И тогда он сам шагнул к ней, и обнял, и прижал к себе, повторяя:
— Дильдор, Дильдор… Верьте мне, верьте! Любимая моя… Я буду с вами, всегда, всю жизнь. Я хотел бы крикнуть об этом на весь мир. Чтобы горы затряслись, так громко я хотел бы об этом крикнуть. Вы смелая, самая смелая и чистая девушка в этом мире. Мы будем счастливы!
А Дильдор плакала не затихая и спрашивала его:
— Кто вы? Учитель или чекист?
— Я ваш суженый. Я человек новой жизни… Мы будем вместе. Вы хотите этого?
— Да.
— Идемте со мной.
— Зареванная? Вот такая? Вам надо идти? Бегите! Я знаю, вас ждут дела… что-то важное вас ждет. Бегите, — повторила она. — А я буду ждать вас еще. Здесь. Вы придете?
— Через пять минут. Успокойтесь, родная, дорогая моя, самая лучшая на земле.
— В Ходжикенте хотя бы, — перестав плакать, улыбнулась она.
— Нет, на всей земле!
Ей больше ничего не надо было, и она опять попросила:
— Бегите.
— Я сейчас…
Вот когда он пожалел, что не послушался друга и не взял с собой никого. Он спешил, а Кадыр-ака убирал посуду с загроможденных ею сури «красной» чайханы. Сказать бы ему: «Потом уберете!» Сейчас бы оставил его с Дильдор. Но не надо обманывать себя. Он пошел один, потому что надеялся увидеть Дильдор. Конечно, она должна была давным-давно уйти от арыка, где они условились встретиться, но она ждала его.
А в саду никого не было. Он осмотрел сад, дом, даже сундук приоткрыл под жуткий смех Фатимы-биби, и еще раз обошел весь сад. Никого… Сейчас передаст Трошину слова Дильдор и вернется. Из предположений преступления Шерходжи становились реальностями. И сам он — здесь, сколько бы ни мутил воду мельник. Скорей. Он снова пробежал мимо дома, на веранде которого горела лампа, зажженная старухой еще при нем, и перемахнул через дувал, сокращая путь.
А Дильдор умылась из арыка, прислоняя к лицу холодные ладони, вытерлась подолом нарядного платья и подумала, что прогуляется и подышит. Ночь уже не казалась ей такой страшной. Она вошла в виноградный туннель. Лоза еще не обронила своей одежды, листья держались на ней дольше, чем на деревьях, и эта дорожка в винограднике чудилась защищенней других. Родные листья оберегали.
И когда ее схватили за руку, первая мысль мелькнула — Масуд вернулся и опять решил напугать ее, пошутить. Но другой голос сказал:
— Постой, красотка!
И это был голос Шерходжи.
Она опешила, но спросила вызывающе:
— Чего тебе? — и дернула руку, однако он сдавил ее крепче, донельзя.
— Да вот, пришел попрощаться с матерью… А придется с тобой, сестренка… Я все слышал.
На плечах его была паранджа, а под нею — халат и рубаха, она разглядела это, когда он рывком задрал их и выдернул из-за поясного платка нож. Было темно, в виноградную аллею не проникали ни земные, ни небесные лучи, Дильдор не увидела ни лунного отблеска на лезвии, ни самого ножа, но догадалась, что это нож, по движению руки брата, по замаху. Он остановился с поднятой рукой и заговорил, словно оправдывался перед ней или хотел ее, еще живую, сначала исхлестать словами.
— Я слышал, как вы тут изливались… с этим… с учителем… Ты неосторожна, сестрица! Жаль, что я без маузера, я бы укокошил его сначала. Я мог бы догнать его и с ножом, да предпочел тебя. Не мог тебя отпустить, предательница! Никогда не поверил бы, что любимая сестра предаст меня. О боже!
— Бога не вспоминай, — попросила Дильдор. — Если он есть, то видит мою чистоту, а у тебя единственная профессия — убийца. Убийца! — крикнула она ему в лицо.
Удар острого ножа не принес ей боли, она услышала только тепло от крови на плече и, боясь, что не успеет всего сказать, зачастила:
— Твои безвинные жертвы потащат тебя в ад, братец! Не дадут спокойно лежать в могиле… А! А!
Если бы он не держал ее, вцепившись рукой, Дильдор давно бы свалилась, но он не давал ей упасть и бил ножом то сверху, то снизу.
— Вот тебе ад. Иди туда первая. Ты не будешь счастлива, сучка!
— Я уже счастлива, — прошептала Дильдор, сползая по его телу ниже, ниже, к земле…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Масуд нес ее на руках, прижав к себе, и рубаха его намокала, ему не хотелось в это верить, чувствовать это, но кровь уже стекала каплями по груди. Ее кровь.
Едва он перемахнул через дувал, на донышке сердца начало биться беспокойство. Когда добежал до сельсовета, оно так выросло и сердце так заныло, что он свернул в школу и послал в сад, к Дильдор, Салиму и тетю Умринисо. И только рассказал Трошину о признании Дильдор, в комнату ворвалась Салима. Бледная как полотно.
И вот он нес Дильдор. На своих руках.
По всему саду, за его спиной, мелькали «летучие мыши», фонари, и пылали факелы. Люди искали Шерходжу. Там Трошин. Алексей. Он найдет. В этом не было сомнений, и об этом не думалось даже. Только о том, что она не может не жить. Так нужно было, чтобы она сказала ему хоть слово. Обвинения, проклятия, неважно какое. Простонала. Позвала мать, подругу, неважно кого. Показала, что она живая. Только это было нужно.
Но она молчала, свесив одну руку, безвольную, бессильную, как подрубленная, сломленная ветка. Тонкая ветка. И сама — невесомая…
А была ли у нее подруга? Может быть, у нее никого не было, кроме него? Она, кажется, говорила…
Когда он ступил на веранду дома в саду, ее мать перестала перебрасывать по нитке бусины своих четок и спросила:
— Кто это?
— Ваша дочь.
Фатима-биби поднялась, попятилась, прижалась к стене и застыла, как прибитая к ней.
— Кто ее? — спросила она хрипло, почти без голоса.
— Ваш сын.
Масуд положил девушку на стопу материнских одеял, и в это время Дильдор открыла глаза, увидела его. Она увидела его, губы ее шевельнулись, сложили слово, которое он скорее угадал, чем услышал:
— Масуд-акаджан…
— Есть кошма? — громко спросила за его плечом Салима у неподвижной Фатимы-биби и повторила еще громче: — Кошма!
Старуха качнула четками в угол веранды. Она не смотрела на Дильдор. Смотрела на Масуда, он не сразу понял почему. Она уставилась на его рубаху, на темное и большое пятно крови. Он хотел бы встать на колени перед Дильдор, подтвердить, что он здесь и будет с ней, что ее спасут, вылечат, но его оттеснили, и он только пробормотал:
— Она пришла в себя, она…
— Я слышала, — сказала Салима.
Салима с тетей Умринисо все время шли за Масудом, несущим девушку, а теперь принялись за дело. Тетя Умринисо оторвала кусок кошмы, проворно сбегала, помыла ее в арычной воде, ножницами, схваченными с подоконника, быстро разрезала на мелкие части и, сняв стекло с лампы, начала обжигать кошму пламенем вывернутого фитиля. Салима налила большую миску, касу, кипяченой воды из чайника и обтирала тело Дильдор от крови своим платком.
Масуд отвернулся и не смотрел. И только услышал, как Салима проронила голосом, испуганным до шепота:
— Много ран. Ой!
— Я пойду, — сказал он, прыгнул с веранды в темень и побежал.
Умринисо посыпала теплый пепел кошмы на раны девушки, и кровь перестала сочиться из них.
— Смочи ей губы водой.
— Дайте чистое полотенце, — попросила Салима у старухи, и та принесла, ступая тяжело и тупо.
Мокрым уголком полотенца Салима водила по губам израненной.
— Чистую материю… Чистое платье…
Старуха все приносила.
Они перевязали раны. Раза два Дильдор слабо стонала при этом, но тут же замолкала.