— Ты не вытирай, ей больно, ты капай, капай, — наставляла Умринисо, и Салима снова мочила полотенце.
Быстрые капли падали на губы девушки, а Салима думала, что ей надо уехать из Ходжикента, чем быстрее, тем лучше. Она обрадовалась, когда, несколько минут назад, услышала слабый голос Дильдор, и вместе с тем болью тронули сердце Салимы слова девушки. А что она сказала, очнувшись на время, достаточное лишь для одного короткого вздоха? «Масуд-акаджан…» Мой милый Масуд… Только и всего. Но это было так много!
Масуд вернулся, сообщив, что он дозвонился до Ташкента, до отца, и оттуда обещано прислать врача. Дильдор уже перенесли в комнату, на постель, старуха сидела в той же комнате, в другом углу, четки валялись на подоле, будто руки у нее отнялись. Она молчала, усевшись подальше от Дильдор, как виноватая. Может быть, она что-то знает о Шерходже, знает, где этот висельник мог скрыться?
Масуд спросил — старуха не ответила и не шевельнулась, даже глаза ее были неподвижны. Он наклонился и коснулся руки Дильдор, и легкое, чуть заметное тепло, передавшееся ему, наполнило его надеждой. Он оглянулся, словно бы от другого прикосновения: старуха смотрела на него. Сухие глаза ее были так яро суровы и вместе с тем так жалобны, что он не удержался и сказал:
— Ее увезут в Ташкент. Ей помогут. А…
Но ничего не стал договаривать про Шерходжу, выскочил на веранду, попросил Салиму и Умринисо:
— Идите к Дильдор. Сберегите мне ее! — и кинулся туда, где метались факелы и фонари — они разбрелись уже по всему кишлаку.
«Сберегите мне ее!» — повторила про себя Салима и тут же постаралась отринуться от этой мысли, все забыть.
Извозчичья пролетка подкатила к сельсовету назавтра. Добрый по виду старичок с золотым пенсне на прямом носу представился сбежавшим ему навстречу Исаку-аксакалу и Масуду:
— Николай Сергеевич.
В руке его был маленький, затрепанный чемоданчик, и Масуд подумал, что в нем привезли жизнь Дильдор, ее спасение.
Врач просидел около Дильдор часа полтора, а может, больше. На спиртовой горелке кипятили металлическую коробку со шприцами. И теперь Масуду казалось, что спасение Дильдор в этой коробочке, блестящей сверху и обожженной, коричнево-желтой по углам. Врач вышел на веранду с грустными глазами, скрестил пальцы и обронил, глядя вниз:
— Очень трудно… Опасное состояние…
— Постарайтесь! — воскликнул Масуд, хлопнув ладонью по своей груди.
Николай Сергеевич снял пенсне и поднял свои глаза, усталые и добрые.
— Я всегда стараюсь.
Масуд сам с двумя джигитами из товарищества дежурил ночь возле дома, охранял его. На рассвете подали сюда пролетку, уложили на нее Дильдор. Из-за ворота ее коричневого платья выглядывали полосы бинтов… Несколько человек провожало пролетку до гузара. Дильдор смотрела на всех — глаза ее были открыты и печальны и то и дело останавливались на Масуде, который шагал рядом, держась за угол пролетки.
— Не бойтесь, — говорил он. — В Ташкенте вас встретят. Скоро выздоровеете…
— И вернетесь в нашу школу, — прибавила тетя Умринисо.
У моста Дильдор набралась силы и прошептала, глядя на Масуда:
— А вы будете в Ташкенте?
— Я приеду и загляну в госпиталь. Я для этого приеду!
И остановился. Копыта пары послушных лошадей перебрали доски моста. Еще донесся голос кучера, покрутившего над лошадьми кнутом:
— А ну, милашки!
И пролетка резвее докатила до ровной дороге, удаляясь и увозя Дильдор. С одной стороны возле нее сидел Николай Сергеевич, с другой — Батыров, вызвавшийся сопровождать раненую до Газалкента.
Трошин допрашивал Кабула-караванщика и Замиру, но они ни слова не прибавили к тому, что уже сказали. Допрашивал Халила-щеголя и всех его дружков — бесполезно, они клялись, что ничего не знают. Да, в ту ночь, когда приехал из Ташкента представитель просвещения, пили у Кабула, в карты резались, но никого не ждали — кто они такие, чтобы ждать, слишком много чести. О представителе слышали от Кабула, а он ссылался на ишана, это правда, сами говорили о нем, но ждать и не думали, им до него нет дела. Спросите, если что-то узнать требуется, у ишана.
А возле школы в положенный час зазвенел звонок.
И потянулись дни, наполняя Салиму новой тяжестью. Салима тоже провожала пролетку, слышала, о чем сказали друг другу на прощанье Дильдор и Масуд, видела, как он еще долго стоял у моста и смотрел на опустевшую дорогу так, будто потерял самое дорогое.
Снова, прислушиваясь к себе, Салима понимала, что ей лучше всего уехать, чувствовала это. Она уедет в другой кишлак, подальше отсюда, к другим детям и женщинам. А сюда пришлют кого-то еще… Она полюбила эту ходжикентскую школу, привязалась ко многим ученикам, как маленьким, так и большим, но что же ей делать с собой? Это ведь нелегко! Уедет и, даст бог, забудет Масуда, а здесь забудут ее.
С течением времени ее любовь к Масуду укреплялась, становилась сильнее. Она была счастлива, когда ехала к нему в Ходжикент. Среди ташкентских подруг и такие были, что удивлялись ей, пугали опасностями, а ей было все равно — горы там или пустыня, далеко это или близко, опасен путь, который Масуд избрал себе, или легок. Важно, что это был его путь. Значит, и ее. Она дойдет с ним, они пойдут вместе.
Так ей мерещилось, да не так вышло.
Иногда Салиме казалось, что она переживет этот удар, иногда же он мерещился страшнее землетрясения, разрушающего дома. И тогда она прониклась уверенностью, что сегодня же скажет Масуду о намерении уехать, найдет предлог, и эта уверенность выталкивала ее ранним утром на веранду, а Масуд уже прохаживался по двору или, стоя у дувала, глядел на дорогу, как в тот раз, когда уехала пролетка, такой потерянный, что она не решалась подойти.
И вдруг сегодня, во время школьной перемены, неожиданно для себя самой сказала ему:
— Масуд, мне надо с вами поговорить. Когда у вас будет время?
— Сейчас, — ответил он.
— Сейчас… мало… десять минут всего…
Он улыбнулся, кажется впервые за эти дни:
— За десять минут в Ташкенте рождается десять детей…
— Нет, я потом скажу…
— А я сейчас вам скажу о радостной новости. Сегодня звонили Исаку-аксакалу из района. К нам едут еще два учителя. Они окончили Ферганское педучилище. И — к нам!
— Талибджан помог?
— Вероятно.
— Поздравляю вас.
— А я вас.
«И меня, — подумала Салима. — Они приедут сюда, а я…»
— Вот видите, — говорил Масуд, — о каких важных вещах узнали, а пяти минут не прошло. Что у вас, Салимахон? Больше всего не терплю, когда человек тянет: «А ну, угадай, чего я желаю?» Говорите сразу, Салимахон, может, я и помогу. Честное слово, помогу, если сумею. Я постараюсь. Спрашивайте.
— Я хочу узнать, можно ли… Разве можно полюбить дочь бая?
Не так она хотела об этом… с ним… совсем не так. Под другим, каким-нибудь другим предлогом хотела попросить отпустить ее из Ходжикента. Но вот… Как он изменился в лице! Какая тень на него нашла. Как тихо ответил:
— Дочери баев разные бывают. Одна как Замира, дочь Кабула-мельника. А другая… Почему родной брат Шерходжа пытался убить Дильдор? Почему? Мы — молодые люди — должны, наверно, смотреть на жизнь справедливей тех стариков, которые твердят: «Ты — дочь бая! Ты — сын бая!» И больше ничего видеть не хотят и слышать, закрывают глаза, затыкают уши. Как вы думаете?
Как? Если бы это не касалось ее, она ответила бы так же. Да, так же. Но не так-то это все легко и просто. О, до чего вся жизнь, оказывается, непроста! Сколько ночей она пролежала с открытыми глазами, без сна, а не могла остановить этого мученья, не могла ответить себе на вопрос: что делать?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Лил не переставая дождь…
Хотя каждая осень неизбежно роняет свои дожди на землю, обезводевшую за лето до пепельной сухости, такие долгие и сильные ливни над Ташкентом поистине редки. Много месяцев горожане ждали, что тучи наконец-то остановятся над ними, над крышами их домов, над деревьями их улиц, обманывались и наконец дождались.
Солнце скрылось в свинцовой черноте неба, и дождь хлестал все сильнее, все пуще. Так продолжалось уже третий день, дождь не собирался затихать. Улицы с небольшим наклоном, каких немало в городе, стали похожи на реки, через них перебирались, стаскивая обувь и поддергивая штаны и халаты. И смеясь, потому что все были рады бесплатной воде, затопившей арыки, этому небесному дару.
Тамара, наверно, одна из немногих с утра разворчалась на непогоду, на темное небо, на то, что за весь день в ее галантерейный магазинчик заглянуло несколько случайных покупателей, а скорее просто прохожих, пожелавших хоть на пять минут укрыться от ливня. Они не столько покупали, сколько попусту интересовались ценами и рассматривали товар.
К вечеру приказчик Закир доложил, что продал полдюжины платков, два-три куска мыла да катушек с нитками — меньше, чем пальцев на руке, и стал отпрашиваться домой. Она его отпустила. Он женился недавно и каждый день норовил уйти пораньше, спешил к своей молодой подруге.
А Тамаре некуда было спешить, ее никто не ждал. Кроме одиночества, которого она боялась. Кроме тоски, в которой она жила свои лучшие годы. И не то что она тосковала по мужу, не показывавшемуся ей на глаза месяца три, если не больше. Широкое короткобородое лицо Нарходжабая, уже покрывшееся сединой, редкие волосы на крупной голове, толстые ноги не вселяли в нее симпатии, не радовали. Но хоть такой, а муж! Живи, если женился. Руки у него сильные, жилистые… Тамара поймала себя на том, что начала скучать об этих руках.
Тоска, какая тоска, пошла бы на улицу, нарядившись, да куда пойдешь в этот ливень, заунывно играющий на водосточных трубах? За извозчиком не сбегаешь, чтобы съездить в кафе, где можно хоть часок на людей посмотреть и себя показать, увидеть кого-то, кроме старой прислуги, косолапой тети Олии, и заметить, как косятся на тебя мужчины то из-за одного столика, то из-за другого, забывая о своих спутницах, а ты тихонько ешь серебряной ложечкой холодное мороженое, а сама вся горишь.