В этот вечер тоска стиснула ее крепче железных рук Нарходжабая, хоть выходи под дождь и кричи, зови кого угодно на помощь. Поднимаясь из магазинчика, который муж попросту называл лавкой, наверх, в жилые комнаты, она остановилась и подумала, что вновь начнет придираться ко все безропотно делающей и беспомощной в том, чтобы спасти ее от тоски, Олии, настроила себя на терпение, потому что и ворчня, непристойная для молодой женщины, и крики, сносимые Олией, все равно ничего не дадут. И вошла в первую, самую просторную комнату, разозлившись, что она такая страшно просторная для одной.
Дверь длинно-длинно проскрипела, закрываясь за спиной. Завтра же отругает Закира. Он следит за домом, пусть смажет петли. И не отпустит из лавки так рано в наказание. Пусть сначала все сделает для хозяйки, а потом уж к жене убирается. Сейчас тетя Олия начнет смиренно расспрашивать, что приготовить и подать на ужин. Она ее помучает! Для чего?
Три месяца назад Нарходжабай провел с ней всего одну ночь. Куда он делся? Где и чем занят? Вспомнились слова его перед уходом:
— Будут спрашивать, скажи, что я дал тебе свободу.
— А если я и правда стану свободной? — испугала она его.
— Делай что хочешь.
Вот и весь их разговор на прощанье. Не очень-то он испугался.
Тамара приблизилась к стенному зеркалу. Никто на тебя не смотрит — любуйся сама. Когда-то было чем любоваться! Белое лицо, лукавые глаза, беззаботный смех. Высокая, горделивая. А теперь? Под глазами синяки. Не стройная, а худая, отощала от тоски, что делать?
Круто повернувшись, она принялась сдергивать с себя одежду, покидала все на пол и вернулась к зеркалу нагая. Крепкие, как яблоки, круглые груди с темными шишечками сосков дрожали. Ноги, быстро утончавшиеся книзу, были гладкими, без единого бугорка, во всю длину.
Олия вошла незаметно и удивилась, увидев хозяйку. Стояла с отвисшей челюстью и молчала, словно бы забыв, зачем пришла, пока Тамара, оставшаяся в общем довольной собой, не рассмеялась и не приказала:
— Беляши! И баню!
Олия не уходила.
— Сначала баню! — Сдернув с вешалки, Тамара накинула на себя халат, а прислуга суетливо загремела на черной лестнице, может быть покатилась.
Баня была построена еще при родном отце, разгуливавшем теперь по Турции. Соорудил ее молодой китаец, удивлявший тем, что всегда улыбался, когда появлялись люди, но не говорил ни слова. Пар по трубам проходил под софой, и она так нагревалась, что лежавшего на ней человека распаривало до костей.
Она любила эту софу. Лежа на ней лицом вниз, она пыталась сейчас забыть обо всем, ни о чем не думать, но горячий пар обжигал дыхание, и Тамара чуть не вскочила, чтобы наорать на Олию, набросавшую слишком много дров под котел. Лень, однако, пересилила, пар расслабил. Постепенно и задышалось легче, свободнее. Легче стало и всему телу. Она села на край софы и начала выливать на себя воду из тазов, поставленных Олией в ряд. И когда опрокинула последний, третий таз, показалось, что родилась заново и еще ничего не потеряно.
Она набрала воды, полоща в ней руку, и принялась намыливать свои длинные черные волосы и ворсинки под мышками. Круглое варшавское мыло таяло, пузырясь и незримо распуская вокруг ни на что не похожие, далекие, иноземные запахи.
Из бани Тамара вернулась в теплом европейском платье и пуховом платке на расчесанных густых волосах. В светильниках на стенах столовой уже горели свечи, на столе ее ожидало блюдо, накрытое другим перевернутым блюдом и полотенцем, чтобы беляши не остыли, маленький никелированный самовар шипел на витой подставке, а из чайника с бледными розами по всей комнате разносился аромат цейлонского чая.
Тамара подумала, что нэп давал людям жить, ташкентские улицы были забиты магазинчиками, кафе и кондитерскими, где можно купить и свои, и заморские вещи, были бы деньги…
— Тетя, идите чай пить! — позвала она Олию, заранее потешаясь тому, как шумно будет дуть старуха в блюдечко с чаем, все-таки не так скучно.
— Я уже пила чай, — ответила Олия из дверей, — лучше в баньку схожу.
Ну что ж… Одна так одна. Не станет же она упрашивать прислугу. Тамара обошла стол, остановилась у тумбы с граммофоном, откинула крышку и поставила пластинку, присланную отцом из Стамбула. Томный голос запел о встрече влюбленных на берегу моря в лунную ночь.
Где море? Лужи на улице, переполненные дождем. Даже лунной ночи нет…
Как в колокол, забили часы на стене.
Тамара съела беляш, расхаживая по комнате, потому что не тянуло, даже боязно было сидеть одной за столом, потом присела все же, налила себе чаю, откусила кусочек сахара и сделала всего один глоток, когда внизу, возле уличной двери, нежно задребезжал звоночек. И сердце у нее сразу ушло в пятки: «Кто это может быть?» Осторожный звонок повторился. «Неужели снова обыск?»
Они, хмурые люди из ГПУ, были у нее около месяца назад. Все осматривали, записывали. Спрашивали о Нарходжабае. А что она могла сказать, когда сама не знала, жив он или мертв? Спрашивали о Шерходже. Она сказала правду. Видела Шерходжу, когда старшая жена Нарходжабая привозила к ней в гости своих детей. Сухощавый, красивый подросток, интересовался конкой и катался на ней, это было, а больше она его ни разу не видела.
В третий раз позвонили… У Нарходжабая был свой ключ, он открывал эту дверь без звонка, он приезжал домой. Нет, это не обыскивающие, не ГПУ. Те после первого звонка начинают громко тарахтеть в дверь.
Тамара с остановками, замирая, спустилась к двери и спросила:
— Кто?
Довольно грубый, но предупредительный голос ответил с той стороны двери:
— Я… Откройте, Тамара… Я Шерходжа…
Она не двигалась, а он просил:
— Откройте скорее…
Тогда она повернула ключ и сняла с двери крючок. Человек, который вошел в прихожую и захлопнул за собой дверь, был совсем не похож на Шерходжу, запомнившегося ей. Плечистый, даже громоздкий, будто разросшийся по сравнению с тем прямым, тонким, складным мальчиком вширь, а не только вверх, неряшливо заросший и грязный. Глаза его смотрели колюче и настороженно. И вдруг он улыбнулся, и эта улыбка при всей своей ядовитости и надменности напомнила ей того подростка. А он, словно догадавшись о ее сомнениях, повторил убедительно и резко:
— Я — Шерходжа.
О чем-то надо было спрашивать, и она поборола страх и растерянность, спросила:
— Откуда вы?
— Издалека.
— Как приехали?
— На вороном коне.
Невозможно было угадать, смеется он или говорит правду.
— А где же конь? — спросила Тамара.
— Заехал к мяснику на базар и продал на колбасу, Хорошо, что застал, он уже закрывал свою вонючую лавку. Дождь! Но мне повезло! Я везучий, мадам. Не было ни рубля, а теперь — вот… — Шерходжа вынул из кармана несколько бумажек, смятых в кулаке. — Видите? Правда, мясник сначала отказывался: «Бесценный конь! Разве можно такого?» А потом только сказал: «Эх-ма!» И вот все, что осталось от коня.
В руке он держал мокрую насквозь мешковидную сумку, перевернул, потряс, и на пол вывалилась и брякнула уздечка, отделанная серебряными бляшками. Под ней сразу же образовались мокрые пятна. И Тамара спохватилась: сын мужа после длинной дороги, грязный, ему надо отмыться и поесть.
— Пойдемте, — позвала она, шагнула и остановилась. — А это спрячьте!
Приходя в себя, она понимала, что Шерходжа не обычный гость, не прогулку совершал в Ташкент, как в тот раз, а может быть, бежал от кого-то, скрывается. И надо быть осторожной.
А он подобрал уздечку, засунул в сумку, а сумку — под лестницу.
— Ладно, — сказала она, — работница уберет. Я скажу. За вами не следят?
— В такой дождь и полицейские хоронятся в своих пещерах. Я сказал — я везучий.
Тамара вернулась, накинула крючок на дверь.
— Не бойтесь, — ухмыльнулся гость. — Я не просто везучий — бог мне помогает. На улице — ни души.
За столом, когда он проглатывал беляши, хватая их один за другим грязными руками, Тамара спросила:
— Где отец?
Он засмеялся, вытер руки о бока и ответил:
— В тюрьме.
Это не было такой неожиданностью, чтобы она схватилась за голову и запричитала, только облизала губы, сохнущие не меньше, чем от жара в бане на софе, и спросила, подавляя неприязнь к человеку, от которого отталкивающе разило по́том и который даже не отирал бородки, отекшей беляшиным жиром:
— В баню хотите? Баня готова.
Он распахнул свои руки:
— Ну, в самом деле, я родился под счастливой звездой и живу под недремлющим, оберегающим меня оком аллаха! — и встал. — Спасибо, мадам, — и поклонился, не спуская с нее взгляда, показавшегося ей теперь невыразимо бесстыдным.
— В ту дверь, — ткнула пальцем она, стягивая пуховый, платок с головы и запахивая им вырез на груди.
Взгляд был таким, что даже шея и белый треугольник тела в этом вырезе платья покраснели.
У двери Шерходжа встретился с тетей Олией, но не задержался и прошел, отстранив ее рукой, как вещь. Стало неудобно перед прислугой, будто и она заметила его взгляд, и Тамара сказала:
— Это сын мужа…
— А, радость! Какая радость! — замахала красными ладонями тетя Олия. — Чем помочь, барыня?
Тамара тоже поднялась из-за стола:
— Давайте одежду посмотрим, выберем что-нибудь для него.
По пути в спальню, к шкафу, она подхватила из кресла у стены чапан Шерходжи и заметила расползшиеся швы. Олия спустилась в баню и принесла оттуда измазанные грязью, покривившиеся сапоги.
— Давайте, барыня, я, — сказала она, увидев, что Тамара уже зашивала чапан.
— Я сама, — ответила та, откусывая нитку. — Это ведь мой долг.
— Конечно, добрая вы моя.
Вместе они перерыли и перебросали остатки мужниной одежды, отобрали рубашку, кальсоны, брюки, другой халат. Даже новую тюбетейку она нашла. Попалась ей под руку коробка с бритвенным прибором, и она протянула Олии:
— Отнеси ему в баню.
Та опять ушла, а Тамара села и задумалась.
Если ГПУ проследило за Шерходжой, то они придут сюда. Может быть, сейчас. Сердце ее похолодело. «Господи, за что ты меня караешь? Мне хватает хлопот из-за такого мужа, из-за отца этого Шерходжи, теперь еще и сам сыночек добавился. За что мне такое наказание?»