Встав, она решительно прошла в гостиную и со стула загасила все стенные светильники, оставив только три свечи на столе. Может быть, самой улизнуть? Куда? Нет, нужно от него избавиться. Во что бы то ни стало. Пусть еще поест вволю и убирается! Затемно. Пока дождь.
Ей стало чуточку спокойней от твердого решения.
Ну, даст ему поспать два-три часа, нельзя же быть бессердечной, а потом разбудит. Сама.
Она велела Олии вновь раздуть самовар, а сама уселась к столу и, вертя в пальцах витую, словно не из проволоки, а из скрученной шерстяной нитки связанную подставку, поразилась, неужели так может измениться подросток, виденный ею… сколько лет тому назад? Семь лет… Да, семь, она подсчитала по пальцам. Ему было тогда шестнадцать, ну семнадцать, не больше… Как и ей! Они — ровесники, может быть, она даже на год младше. Но она тогда стала из невесты женой Нарходжабая, а он… только теперь превратился в джигита. И какого!
Она и не заметила, как Шерходжа вернулся. Вскинула голову и увидела, что он стоит в дверях. Плечи богатырской силы, чисто выбритое лицо, смоляные вихры, расчесанные и даже подкрученные усы. Однако он мужчина небывалого самообладания. Боже, какой завидный мужчина! Вот только этот бесстыдный взгляд…
Подошел и спросил, как дома, как будто все эти семь лет прожил здесь, с ней:
— У тебя водка есть?
Может, его сразу выгнать? Может быть, сказать — нет. Вместо этого она встала, подошла к буфету и, взяв черную бутылку, несмело поставила ее на стол, поближе к нему, пододвинувшему к столу кресло. Пока он открывал бутылку и до самых краев наполнял водкой пиалу, было слышно, как за окнами шумит и шумит бесконечный дождь. Ничего не сказав, Шерходжа опрокинул злейшую жидкость в себя, вытер губы под усами и вздохнул:
— Слава тебе, боже!
Еще о боге вспоминает. А на отмытом лице — смертный грех. Жесткое лицо.
— Ты не пьешь? — спросил Шерходжа, снова наполнив свою пиалу и собираясь налить ей. — Выпей со мной.
— Вас ищут. Ко мне приходили из ГПУ.
— Тише, — он поднял палец, выпил и стал закусывать беляшом. — Садись…
Она присела, подставив руки под подбородок и оперевшись о край стола локтями.
— Когда приходили?
— Наверно, с месяц назад.
— А! Значит, не нашли… Настанет время, мы их будем искать. Всех отыщем.
— Могут прийти сегодня ночью.
— Гонишь?
— Не хочу, чтобы вы утонули, Шерходжа. По-моему, вода поднялась выше вашей головы, может быть, и на метр!
Он усмехнулся, дожевывая еще один беляш.
— Если вода поднялась выше головы, то уже неважно, на сколько. Мой отец всегда так говорил. Выплывем! — Он плеснул в пиалу еще немного водки, выпил, и она подумала, что сейчас его развезет, чего доброго, расшумится, разбуянится, но он спросил совершенно трезво: — У тебя есть вайвояк?
— Что это такое?
— Не знаешь? Это маузер. Очень мне нужен маузер… маузер, маузер, — стал повторять он, закрыв глаза кулаками, а когда отнял их, в глазах его стояли слезы. Он плакал. Да, он плакал, по-мужски, беззвучно, и слезы его разбудили в душе Тамары не жалость, а какое-то совсем другое чувство, исполненное уважения и даже гордости за такого человека.
— Где его взять? — прошептала она.
— Достань… С кем хочешь поговори. Отдай самую драгоценную свою вещь. Связку жемчуга, рубин, изумруд! Отец тебе вернет.
— Он в тюрьме, сами сказали. Это правда?.
— Я верну. Задарю!
— Спрошу у Закира…
— Какого Закира?
— Моего приказчика.
— Надежный человек?
— Свой. За золото молодую жену продаст.
— Тамара! Я тебя расцелую. Как самую любимую! — Он встал с трудом, то ли от усталости, то ли от выпитого, и двинулся к ней.
Он подходил качаясь, она тут же вскочила и попятилась.
— Ты меня боишься? — Он остановился, сжав кулаки. — У меня сильные руки. Видишь какие? Пока их скрутят, я всех застрелю, зарежу, огню предам!
Хорошо, что не кричал, а шипел.
— Вам надо спать, Шерходжа. Отдохните.
— Да, — сразу согласился он.
Его уложили в отдельной, тихой комнате с зашторенным окном, но сон не шел к нему, изможденному, будто отказался от него навсегда. В темноте он снова бил ножом Дильдор, ее воздушное тело улетучивалось из его рук, исчезало и оставалось, но уже неживое, бестрепетное. Снова шел каменистой тропой за кладбищем, на котором лежали ходжикентские предки. Чьи-то голоса долетали из темноты, которую рассекали и не могли развеять фонари и факелы. Еще немного, и все осталось сзади — и голоса, и огни…
Он там родился и вырос, он знал все тропы вокруг, как они не знали, те, кто пытался найти его, настичь, и свои земляки, с детских лет прикованные к полям, к жалким клочкам земли, куда только и водила их данная им богом дорога, и чужие, приехавшие сюда, этот русский чекист, этот бравый учитель, совративший сестренку, погубивший ее. Учитель убил Дильдор, и это ему не забудется, не простится.
Отчаянные, похожие на бред воспоминания обретали ясность и плоть. Далеко остались родной кишлак, глупая Замира со своим глупым отцом. А ему, Шерходже, судьба еще даровала жизнь. Для чего? Для отмщения. Тамара достанет маузер. Первая пуля Масуду. Он убьет Масуда, а тогда остальное… Тогда он сообразит, что дальше. Пока не надо ничем загромождать своих мыслей, не надо. Масуд!
Если он не сделает этого, если промахнется, будет мучиться до конца своих дней, до последнего вздоха. Он не думал, не заботился о том, как сберечь свою собственную шкуру, выбираясь из кишлака. Только о Масуде.
Часа два он шел не останавливаясь, пока не начал спотыкаться о камни. У подножья горы напился из родника, про который знал с поры счастливого детства, и лег прямо на холодную землю, вытянулся на спине. Давно утихло все, темень убрала кишлачные огни, расстояние отнесло в небытие лай растревоженных ходжикентских собак. Он лежал, отдыхал и думал: куда идти? Газалкент закрыт, там его уже ждут. Мардонходжа в Богустане — предал, как сказал караванщик, узнавший об этом от ишана. Все предатели. Верить можно одному себе. До конца.
Больше никаких мыслей не рождалось, даже куцых. Все тяжелело — ноги, руки и веки, наползающие на глаза. Самой тяжелой ношей стало сердце — от боли и злобы, переполнивших его. От беспомощности, неожиданной, как нищета для богача. Еще вчера он был хозяином золота, коня, оружия, Замиры. А сейчас все потеряно, у него нет ничего, кроме исфаганского ножа, которым убита некогда действительно любимая сестра.
Может быть, он все решит — этот нож? Вот сюда, между ребер, в тяжелый комок сердца, — и не думать, не искать выхода, даже не вставать.
Но человек живуч и не просто расстается с собой.
Шерходжа добрался до пещеры, где провел не один день, пока солнце грело родную землю лучше любой печи. Своей пещеры. Отыскал здесь, в еще одной железной коробке, когда-то плотно набитой иностранными патронами, забытый кусок казы — конской колбасы — и пересохшую лепешку. На день хватило. И сил прибавилось. Но на большее судьба не даровала ни крохи. А холод выгонял из пещеры.
Нет, не протянуть одному. Требовалась не только еда. Требовались какие-то люди, не для спасения — для помощи, чтобы сделать задуманное.
Куда же идти? Где могут появиться чекисты? Он все время опережал их, его мысль и ноги работали быстрее. А теперь? Новая ночь осела на горы, журчал исчезнувший с глаз ручей, звезды лучились в небе, помогая ориентироваться.
К полночи он выбрался из придорожных кустов близ того кишлака, где жил Халмат Чавандоз, отец Нормата, разделявшего тюремную камеру с баем, которому так верно служил всю жизнь. Почему же так верно? Чекисты не знали этого. А он, Шерходжа, знал.
С юности Нормат жил мечтой о Дильдор. Отец первым заметил это и обещал сделать Нормата зятем. Шерходжа долго смеялся, но отец рассердился:
— Зря смеешься, дурак! Он получит Дильдор, как мы с тобой луну с неба. Но пусть пока верно служит, мне больше ничего от него не надо.
Тогда Шерходжа подивился не коварству, а уму и властности отца, поучился у него.
За плечами белели под лупой высокие вершины гор. Ровной походкой он дошел до двора Чавандоза, но стучаться не стал, чтобы не поднимать переполоха, а перемахнул через дувал и… почти столкнулся с Халматом, отиравшим коня в углу двора, возле конюшни. Похоже, он только что вернулся на нем откуда-то. Прятаться было поздно и ни к чему, Халмат в упор смотрел на него.
— Байвача? — спросил он знакомым баском. — Что это вы в такое время, как вор, через дувал?
— Э-э…
Халмат ждал.
— Думал, спите, не хотел беспокоить.
— Ну ладно… И так сойдет. Как отец, здоров?
— Привет передает.
Халмат ногой подвинул приготовленную кучу люцерны под нос коню, показал на веранду:
— Гостем будете.
На веранде сели друг против друга, помолились. И Чавандоз спросил:
— Откуда же ваш папаша привет передает? Из тюрьмы? Ведь он в тюрьме сидит.
— Слышали?
— От людей ничего не спрячешь, как из черствой лепешки волоска не вытащишь. А как Нормат?
— Ваш сын? Ничего, здоров, работает.
И Халмат усмехнулся:
— Что случилось, байвача? Вас мать родила, чтобы врать?
— Не трогайте мою мать!
— Но ведь Нормат тоже в тюрьме. Что плохого сделал вам мой сын? Как только вылупился, с тех пор служит твоему отцу. Давно бы мог свой дом иметь, свое поле, теперь, слава богу, землю дают всем, кто работать хочет. За это кровь проливали… А он все крутится возле бая. Прожил свой век у него на побегушках. И даже за решеткой вместе с ним.
— В земле ковыряться лучше? Свои мозоли лизать?
— Лепешки с неба не падают.
— Нормат женится на Дильдор.
— Мертвой? — спросил Халмат Чавандоз.
Кожей Шерходжа ощутил свой нож за пазухой, за поясным платком. Примерился, далеко ли от него Халмат, рослый и крепкий, верткий и ловкий, все свои годы проведший на коне. Недаром его назвали Чавандозом — Всадником. Надо было как-то выиграть время, хоть минуту, и Шерходжа спросил, стараясь казаться пораженным: