— Вы откуда, ата? — спросил Масуд, глядя на старика, трясущего головой.
— Из Юсупханы… Всю ночь шел пешком. Для чего? Чтобы ни с чем вернуться?
— Что вы принесли его преосвященству, отец? — Масуд показал глазами на узел. — Скажите, если можно.
— Мед и кишмиш. Была овца — раньше отдал, две недели назад, травяной настой получил…
— У вас болен кто-то?
— Сын. Единственный сын. Лежит и огнем горит…
— Давно?
— Скоро месяц уже, сынок, — смягчился старик, надломленный своей бедой и растроганный сочувственными вопросами учителя, на которого он только что кричал и гнал отсюда, а все их слушали, будто это разговор каждого касался.
— Травяной настой не помог?
Старик отрицательно поводил из стороны в сторону трясущейся головой. Она у него не от возмущения, не от гнева, а от собственной слабости все время тряслась.
— Нет, травяной настой не помог. Вот принес, что сумел, может быть, прошлый раз мало дал. Этой осенью сына женить хотел, невеста есть, а он лежит как в огне…
— Я уговорю доктора приехать к вам, в Юсупхану, посмотреть вашего сына. А пока лучше отдайте сыну мед и кишмиш. Больше поможет, чем травяной настой.
— А дохтур — это кто? Он выше ишана, самого ишана? — залепетал старик, еще подавшись вперед.
Масуд хотел ответить, но чья-то довольно крепкая рука отодвинула его сзади, оттолкнула. Масуд повернул голову и увидел — это был сам ишан. Он сошел со своего трона и размашисто подступил к ступеням веранды.
— Люди! — возвысив голос, обратился он не к Масуду, а к ним. — Я — лекарь. Мой дед и мой отец были лекарями!
Горло его пищало, глаза были выпучены, как у ящерицы, и Масуд понял, что ишан боялся потерять едва ли не самый важный доход, боролся за него. В несчастье люди отдавали последнее. Лишь бы помогли им или больным их детям, их близким. В наступление, сказал себе Масуд, в наступление!
— Какое лекарство вы даете от трахомы, господин лекарь?
— Касторку, — важно сказал ишан.
— Но это слабительное! — крикнул Масуд над головами людей, и они рассмеялись, даже без язвительности, не стремясь унизить ишана, просто это было смешно.
Умматали давно уже топтался, как петух, роющий мусор, а теперь прорвался и обвинил всех:
— Грех поносить его преосвященство. Прогневается бог!
Смех как рукой сняло, толпа притихла. А Масуд, воспользовавшись наступившей тишиной, сказал:
— Это не ваша вина, ваше преосвященство, что вы не умеете лечить людей. И ваш дед с отцом, пусть они простят меня, что тревожу их память, были лекари самодеятельные. Ни они, ни вы этому не учились. Однако же вы — ученый в другой области, вы должны знать историю и литературу. Можно ли вас спросить?
— Спрашивайте, — перебил ишан, радуясь, что оставили в стороне медицину, и не сомневаясь, что в литературе он легко забьет знаниями этого великорослого мальчишку, как и в истории, и прогонит отсюда под улюлюканье толпы, подвластной магии любого успеха. Мюриды держали узелки, кто меньше, кто крупнее, овцы блеяли сзади. — Спрашивайте!
— Кто такой Алишер Навои?
Ишан, сжимая пальцы в пучок, несколько раз огладил клинышек своей бороды. И ответил, не глядя на Масуда:
— Его преосвященство Алишер — великий государственный деятель, — теперь он искоса и насмешливо глянул на учителя, как бы говоря: «Не тот вопрос задал, мальчик!» — Мудрый государственный деятель, ученый, поэт!
— Похвально, — согласился Масуд, подтверждая, что ишан прав, а толпа зарокотала, в свою очередь подтверждая, что Салахитдин-ишан знал ее, она была падкой на успех. — Алишер беседовал с шейхами, ишанами, такими, как вы, ваше преосвященство, и писал об этом в своих стихах.
— М-да, это и нам известно, — сказал ишан и шагнул вперед, чтобы его виднее было толпе.
— А известна ли вам такая газель великого Алишера Навои из его книги «Сокровищница мыслей»?
— Какая?
— Я сейчас ее прочту, если позволите… — И пока ишан не опомнился и не возразил, Масуд сразу начал:
Мечется в кругу дервишей, пляшет, подвывая, шейх,
Не цветы — монеты с веры рвет, не уставая, шейх.
Птиц приманивают зерна, ловят сети, а народ
Зазывают обещанья, он все время чуда ждет.
Простодушный! То не чудо, а мечта твоя была,
Шейх подстроил хитроумно, это все его дела.
Легковерных насыщает сладостью смиренья шейх.
Сам же с полною утробой ходит от рожденья шейх.
В кабаке он отдыхает, он с утра сосет кальян.
Навои! Ты видишь — продан, предан твой священный сан!
Краснея и бледнея, ишан не дождался окончания стихов Навои, махнул рукой и скрылся в доме. Масуд тоже шевельнулся. Старику с трясущейся головой, сидевшему у его ног, на ступеньках, показалось, что учитель, прервав стихи, посчитает дело законченным и уйдет, как ишан. Он схватил Масуда за ногу, когда тот перестал читать.
— Подожди! Ты не ответил на мой вопрос. Кто такой дохтур?
Вся толпа ждала ответа, и Масуд сказал погромче:
— Доктор — ученый человек, спасающий от болезней.
— Где он, твой дохтур? — спросили Масуда.
— Покажи его.
— Сам все врет, нет такого!
— Подождите! — кричал старик и тряс руками и головой. — Он приедет в Юсупхану, к моему сыну? Твой ученый дохтур.
Из толпы сказали:
— Если к тебе одному приедет, то ко всем не приедет. Нас много.
— А ко мне приедет? — цеплялся и не отставал старик.
Тут нельзя было обмануть, и Масуд признался:
— Не могу, отец, сказать — да, и все! Вот если бы вы сами отвезли сына в Газалкент…
— На чем? — спросил старик, и жалко и грозно смеясь беззубым ртом. — Коня у меня нет, арбы нет. На руках, на спине не донесу. Он большой, почти такой, как ты, а я слабый. А Юсупхана далеко… А ишан близко! Ишан! — позвал он.
— Да, у нас один ишан, и ты не мешай!
— Люди! — Масуд приложил к груди обе ладони.
— Сказали тебе — вон, а то пустим в ход кулаки! У тебя — язык, а у нас — руки. Отойди! Ишан!
Вся толпа стала звать ишана, который набивал себе цену, не показывался, а Масуд уходил с веранды, ничего не понимая. Казалось, все было так хорошо. Казалось, трудное соперничество шло к его победе, она была уже в руках и вдруг улетучилась, как мираж.
Какой-то бородатый человек остановил его и плюнул в лицо. Через два шага схватил за руку другой и, показалось, тоже плюнет, захотелось даже прикрыть лицо растопыренной ладонью, но этот, седоусый, с молодыми глазами, однако, сказал:
— Может быть, ты и прав, мальчик, но как нам возвращаться домой, ничего не сделав? Хоть обманом утешишь душу, и то легче…
— Мы откроем в Ходжикенте медицинский пункт!
— Когда?
— А сейчас что делать? Ждать? А-ха-ха!
— Ишан! — со всех сторон звала толпа.
— Бог тебя накажет, учитель!
Масуда гнали и пугали богом. Всегда пугают богом, когда сами ничего не могут сделать.
— Товарищ Махкамов! — Оставив за спиной людей, столпившихся у хибарки ишана, Масуд увидел ферганца Салиджана Мамадалиева, приехавшего в школу несколько дней назад. — Салимахон и тетя Умринисо послали меня сюда. До школы докатилось, что вы здесь выступаете. Здорово! Вы…
— Что — я, Салиджан? Слышите — они зовут ишана.
— А как вы хотели? Чтобы все сразу, в один час, изменилось? Сто лет, какой сто, тысячу верили в ишана, а услышали газель Навои и разбежались? Нет, Масуд-ака. Но все равно — здорово! Я любовался и гордился вами, честное слово. Что-то да останется у каждого. Честное слово! — повторил Салиджан.
А у ворот школы Масуда ждал Исак-аксакал, и конь стоял рядом, понуро опустив голову, устал за дорогу. Два дня назад председателя позвали в Ташкент — по его делам, как он сказал, уезжая. Уже вернулся, значит. И Масуд подбежал к нему, поздоровался и спросил:
— Ну, что?
— Я сразу к тебе, — ответил «аксакал». — Еще дома не был.
— Что такое?
— Бери коня, самого быстрого, и — в Ташкент.
У Масуда похолодело и защемило в сердце. Он сделал еще шаг к председателю:
— Дильдор?
— Нет, ей лучше. Просили тебя приехать. Просили передать, что ждут.
— Кто просил?
Угрюмое и усталое лицо Исака тронула слабая улыбка. Теплая, как воспоминание.
— Акмаль Икрамов, акаджан.
— Меня?
— Тебя. Я ведь тебе говорю, а не ему, не ей…
Он показал рукой на веранду, где появилась Салима.
— Так, — опустив голову и задумавшись, сказал Масуд. — А зачем?
Теперь он вскинул голову, а Исак развел руками:
— Не знаю до тонкости. Знаю только, что Обидий — это вражина… другого слова не подберешь… подал наркому не ту докладную, что мне показывал, что я читал, а совсем другую написал. Я всем это рассказал, какая раньше была! И ему.
— Кому?
— Товарищу Икрамову.
— Вы были у него?
— Был, был. А как же!
— Говорили с ним?
— Вот так, как с тобой.
— О школе?
— Да, и о ней, конечно.
— Что вы ему сказали?
— Совсем не то, что Обидий написал в своей ташкентской докладной, контра!
— А он? А товарищ Икрамов что?
— Ждет тебя, я говорю! Лучше его я тебе не сумею сказать. Ну, чего стоишь? Бери коня и езжай!
— Коня не надо. У меня «аэроплан» есть.
— Быстрей велели.
— На «аэроплане» быстрей, он есть не просит. Салимахон!
— Не медли.
В голове Масуда заворочалась беспокойная догадка: «Что-то еще случилось, это не все…» И, положив руку на плечо Исака, он спросил:
— Аксакал! Вы мне все рассказали?
Газета со статьей Т. Обидова лежала под поясным платком Исака, под халатом, но он решил ни за что не показывать ее Масуду перед дорогой. Сам Икрамов его успокоит, вразумит. А сейчас чего говорить? И так парень нервничает из-за Дильдор. Лишней соли на раны сыпать? Конечно, не лучше, если Масуд увидит газету где-нибудь по дороге, но вряд ли… Скорее всего, разми