нется с медленной почтовой арбой, которая развозила ташкентские издания по кишлакам с опозданием на два, а то и три дня. Пусть прочтет этот, как говорил Алексей Трошин, «клеветон» уже в Ташкенте. А там сразу и разговор с Икрамовым…
Масуд катил, с воодушевлением крутя педали своего застоявшегося «аэроплана». К секретарю ЦК! По пустяку не позвали бы. Кого? Сельского учителя.
А главное — завтра он будет в Ташкенте. Увидит Дильдор, зайдет к ней, как обещал. Увидит маму, отца. Завтра…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше и дальше оставалось все, к чему Масуд уже привык, что каждый день и видел и слышал. Чинаровая роща, мельница, мост… Шум реки, зябкие ночи, в которые с векового ореха около дома Салахитдина-ишана, опустевшего теперь, ухает сова.
Тетя Умринисо уже, наверно, звонит в свой колокольчик, зовет детей на первый урок. Справится ли с порядком в школе Салима, которую он оставил за себя? Школа, может быть, самый мирный дом на земле, но забот в ней — хоть отбавляй! В Ташкенте он обязательно улучит минуту, зайдет в Наркомат просвещения и поблагодарит, кого надо, хоть самого Обидия, за то, что прислали двух новых учителей — Салиджана и Ульмасхон, славные ребята. В самый раз приехали — как-никак у них, в Ходжикенте, теперь около трехсот учеников, не считая тех, кто ходит на курсы ликбеза.
В дороге хорошо думается. Вспоминались день за днем, и он поразился, неужели все это произошло за такой недолгий срок? Были дни разрушительные, как горный обвал. Были и такие, когда казалось, что все вокруг перерождается, чтобы расти в цвету. Люди еще не понимали, сколько сил в руки дала им новая жизнь, а он сейчас думал, что не зря в народе исстари говорят: «Мир дунет — буря, мир плюнет — море!» Невозможно переоценить эту силу — миллионы рук, взявшихся вместе за одно дело.
А как ты делаешь свое дело — чекист и учитель? В странном будто бы сочетании началась его работа в Ходжикенте, этом большом кишлаке, месте племени святого пророка, но, как нигде, своими глазами он увидел, на своей шкуре почувствовал, что учеба — это политика, сколько бы ни твердили обратное все Обидии, вместе взятые. Талибджан пытался вдолбить ему свои взгляды на это однажды ночью, когда они задержались в классе. Кажется, он легко переспорил и разубедил важного представителя на живых, еще не остывших ходжикентских примерах.
Между прочим, в этом громком споре, таком, что оба задыхались, он сослался на статью Акмаля Икрамова, прочитанную недавно. Не кто-то, а ответственный секретарь Туркестанского ЦК спорил с белоручками, уверявшими, что в школе нет никакой необходимости заниматься политикой и преподавать ее. Среди языка, математики, естествознания, физики и других предметов, дескать, нет места политической дисциплине. «Я считаю это явление позорным!» — отвечал им Икрамов в своей статье «Партия и учитель».
Он писал… Не вспомнишь всего, до словечка, в точности, но выглядело почти так: «Что такое политика в нашей стране? Это жизнь рабочих и крестьян, жизнь народа. Быть в стороне от политики партии — значит быть в стороне от жизненных интересов рабочих и крестьян, быть не с ними, а против них, с теми, кто желает, чтобы наш народ и дальше оставался в крайней бедности и нужде».
Он напомнил эти слова Обидию, и тот заметил:
— Крупные люди тоже ошибаются!
— А ты? Ты не ошибаешься, как пророк?
Смешной этот Обидий, настоящий индюк. Он кричал:
— У тебя даже песни политические!
Ладно, вернемся к тебе, Масуд. Как ты справился с задачами, возложенными на тебя? Какая польза от тебя людям? Что ты скажешь секретарю, к которому едешь, молодой чекист и молодой учитель?
Не только твоя это заслуга, но преступники раскрыты, убийцы узнаны. Главный из них еще гуляет на свободе, но, наверно, слишком звучно сказано — гуляет. Скрывается. Наверняка найдут его. Найдем. А школа? О, об этом есть что рассказать. Занятия идут и пойдут еще лучше, потому что первый вопрос действительно связан со вторым, и раз убийцы пойманы или загнаны, в кишлаке станет спокойнее, товарищ Икрамов, прежде всего в школе, и учеба… Это ведь не просто убийцы, а убийцы учителей.
Он как будто бы уже разговаривал с Икрамовым.
В этом году он дежурил на первомайском празднике возле моста Урду, а руководители проехали на «форде» не здесь, и Масуду не довелось увидеть их. Он видел Акмаля Икрамова только на портретах — на праздничной демонстрации. Читал о его непростой жизни. Был Акмаль сыном муллы, но еще подростком порвал отношения с отцом, пошел в рабочие — своими руками зарабатывал на хлеб, половину тратил на книги, которые всегда тянули его к себе, увлекался поэзией, мог часами читать стихи на память. И сейчас иногда печатал в газете свои стихи, подписанные — Акмаль. Вот кто был настоящим интеллигентом, но от политики, от политической работы смолоду не отрывался. Она была его душой.
Он окончил русско-туземную школу, как тогда, до революции, называли, пробился в нее, поразив всех своими способностями, а потом и сам работал учителем и в учреждениях просвещения. В 23 года его избрали секретарем ЦК, и вот уже третий год он возглавлял высший партийный орган Туркестана. Кто слушал его выступления, надолго запоминал. Талантливый оратор. А Масуду ни разу не довелось услышать, и вот теперь увидит и услышит с глазу на глаз.
Масуд быстрей закрутил педали, а в голове стояло: «Икрамов был учителем, выходит, я — его коллега…» Мысль эта наполняла гордостью и чувством ответственности, перед которым можно было оробеть. Ведь учителя — первые помощники партии. Об этом и писал Икрамов в своей статье.
Кадыр-ака, провожая, сказал, что в Байткургане у него знакомый чайханщик Джурабай-ака, можно остановиться и отдохнуть, но Масуд только поздоровался, передал чайханщику привет от его ходжикентского друга, купил горячую лепешку и — дальше, в путь. Пожевать можно и на ходу…
Уже и Кибрай остался за спиной. Чем ближе подъезжал он к Ташкенту, тем сильней билось сердце.
Здание ЦК находилось в зеленом районе города. Двухэтажное, кирпичное. Прислонил свой велосипед к акации у арыка, присел на корточки, умылся, отряхнув пыль с одежды и отерев сапоги пучками травы. Ну вот…
Дежурному милиционеру он показал удостоверение работника ГПУ. Тот полистал толстую тетрадь, задержался на его фамилии, выписал пропуск и взял под козырек. Давно уже Масуд не видел этих жестов. Милиционер кивнул на лестницу, застланную красной дорожкой:
— Второй этаж, третья дверь налево.
В приемной, за маленьким столиком с двумя — ого! — телефонами сразу, сидела русская женщина и что-то писала, потряхивая коротко остриженной, мальчишеской головой. Подняла глаза на Масуда:
— Вы откуда, товарищ?
Масуд протянул ей пропуск.
— Здравствуйте, — сказала она. — Акмаль Икрамович сначала велел узнать — вы читали газету?
— Какую?
— Значит, не читали? Он так и решил, что газета еще не дошла до кишлака. Вот эту, — секретарша вынула из своего столика газету и протянула Масуду. — Ознакомьтесь, подумайте, а я доложу.
У стены, в ряд, стояли стулья, он опустился с газетой в руке на ближний, а секретарша встала, подошла к двери, обитой черным дерматином, и скрылась за ней.
Масуд сразу нашел статью. «Плут или учитель?» Т. Обидов. Знак вопроса в заголовке был лишь условностью, лишь формальным предлогом, чтобы доказать, что он плут. Он, Масуд Махкамов… Легкомысленные песни со «святого» камня. Кураш — борьба за деньги. И еще — байская дочь… Дильдор! Какая гнусность, когда она… когда жизнь ее на волоске… Его Дильдор! Как ты посмел, Обидий?
Лицо Масуда налилось кровью. А душа, в которой всю дорогу бушевали самые высокие мысли и страсти, не то что сложила крылья, а будто с лёта ударилась обо что-то острое, как гвоздь. Так вот зачем вызвал его Икрамов! От него ждут объяснений, а он-то!
Он и не заметил, когда вышла и села за свой столик секретарша, потому что вчитывался в статью, в каждое ее слово, в каждую букву. Потом встал, вытянувшись:
— Я готов!
Секретарша посмотрела на сухощавого, длинного парня с горящим лицом и ответила:
— Сейчас, — словно давала ему остыть. — Посидите еще минутку.
Но он стоял навытяжку, как поднялся.
Из кабинета вышел седой мужчина с сердитым лицом, кивнул секретарше:
— До свиданья, — и ушел, размахивая портфелем, а она сказала Масуду:
— Заходите.
— Без вас, один?
— Акмаль Икрамович ждет. Пожалуйста, — она показала на дверь и тихонечко улыбнулась, сочувствуя или ободряя его — было непонятно.
В кабинете он застыл, обомлев, у самой двери, а Икрамов вышел из-за стола красного дерева и уже подходил к нему с протянутой рукой.
Рука у него была крепкая, как у кузнеца. Задержав ее в рукопожатии, он сказал:
— Я не думал, что вы так быстро приедете. Не отдыхали в дороге?
Масуд напряг все свои силы для спокойствия и все познания из, как говорят старинные мудрецы, книги восточной вежливости:
— А вы как, товарищ Икрамов? Как себя чувствуете? Не устаете?
— Для уставания нет времени, — ответил Икрамов и жестом пригласил его сесть у стола, а сам приоткрыл дверь и попросил секретаршу, чтобы к нему никого не пускала, он будет занят, сколько потребуется.
Масуд, словно бы забыв о своих тревогах, рассматривал его: ниже среднего роста, высоколобый, волосы, закинутые назад, топорщатся непокорно. И немного лопоухий. «Точь-в-точь как на портрете», — проскочила невольная мысль. Икрамов уже вернулся за стол и смотрел на него синевато-черными глазами, изучая.
— Трудно вам в Ходжикенте? — спросил он наконец.
Масуд подумал, и лицо его опять налилось кровью — он ощутил это, пламя забегало по щекам.
— Трудно. Но хорошо. Я останусь там на всю жизнь, если не прогоните.
Узкое, жилистое из-за худощавости лицо Икрамова тронула улыбка, а брови осели.
— Статья несправедливая! — вскрикнул Масуд, не дожидаясь вопроса, а Икрамов пододвинул к нему, на край стола, у которого сидел Масуд, газету, свернутую так, что вся статья была видна, некоторые места в ней подчеркнуты карандашом и пронумерованы сбоку, она была изучена, эта статья, как важный труд. — Несправедливая! — повторил Масуд в отчаянной решимости.