Он старался не замечать усталости, наливавшей своей тяжестью ноги, и стремился до полной темноты доехать хотя бы до Байткургана, чтобы переночевать у знакомого чайханщика Джурабая-ака.
Лишь один раз он вздрогнул, когда его обогнал внушительный всадник на вороном коне. И понесся… Вороного угнал Шерходжа, убив Халмата. Шапка в меховой опушке, может быть, кунья, как у него, по описанию примет. Но этот, быстро скрывшийся в темноте, вроде бы долговязый, а Шерходжа… И не такая бестолочь Шерходжа, чтобы не сменить шапки. И конь мог показаться вороным в темноте, а на самом деле — серый или даже белый.
Если это Шерходжа, почему не остановился? Не узнал его? Тоже ведь есть свои, сообщившие ему, что Масуд уехал на велосипеде, а это не такая уж частая штука на Газалкентской дороге.
Крути педали, Масуд.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Шерходжа был еще в Ташкенте.
В то первое утро, когда он спал на плече Тамары, ее сердце еще раз доказало всю оправданность странных женских предчувствий, иногда кажущихся дикими и бессмысленными. Но, может быть, женщиной руководят какие-то инстинкты любви и беспокойства, потому что нельзя же, в самом деле, приписать это высшей силе.
Так или иначе, Тамара рано разбудила Шерходжу, еще в постели накормила его, ворчавшего и даже безжалостно ругавшего ее, а потом, едва явился на работу Закир, без лишних церемоний пообещала ему немалые деньги, если он найдет где спрятать дорогого ей человека. И насчет вайвояка, маузера. За особую плату, конечно.
Разговор о маузере и суммы, названные Тамарой, без лишних слов дали понять Закиру, что человек не просто дорогой, а и вполне серьезный.
— Не беспокойтесь, хозяйка, — ответил он. — Я постараюсь. Все можно.
Это вернуло Тамаре силы и надежды, еще вчера казавшиеся не угасающими, а уже угасшими. Все утерянное безвозвратно вдруг вернулось вместе с Шерходжой. Жизнь обманчива. Нет, не жизнь, а представление о ней. В самые безрадостные минуты, когда нет просвета впереди, словно будущее — за черной стеной, вдруг проглядывает солнце и открываются дали, еще неясные, не освещенные безмятежно, но говорящие, что будущее есть и за него нужно бороться.
Платой жизнью за жизнь? Может быть. Она была готова и на это. Неясные дали наполнились обещаниями, а жизнь не выполняет обещаний, если сидишь сложа руки.
Те, кого она ждала и боялась, явились раньше, чем Закир увел Шерходжу, как обещал, куда-то в укромное место. Они уходили черным ходом уже при стуке в уличную дверь, и она думала, не спуская глаз со спины Шерходжи: «Неужели я больше никогда не увижу, не обниму этой спины? Пусть! Только бы он был жив!»
В дверь стучали, грохоча.
Тамара открыла, зевая.
— Вы чего не отворяете?
— Спала.
— Долго проснуться, что ли?
— Постель убирала. Вы же ходить будете по дому. Смотреть.
— Могли и позже убрать.
— Я молодая женщина. Неудобно. Вы хоть из ГПУ, а мужчины, будете пялиться. Убрала постель и оделась…
— А откуда знаете, что мы из ГПУ?
— Другие так не стучат. Хоть немного уважают хозяев. А вам плевать.
— Потише, хозяюшка. Много вы знаете про ГПУ!
— Ко мне уже приходили, вот и знаю. Идите куда хотите, ищите кого хотите. Ваше дело.
В эту минуту вошел со двора еще один молодой, черноусенький джигит в форме, сопровождаемый тетей Олией, и доложил одному из двух, вошедших в дом с улицы:
— Конюшня пустая.
— Ах, вы уже ищете! — сказала, усмехаясь, Тамара, а в душе все сжалось: понятно, ради кого они пришли и кого ищут.
— Хорошо посмотрели? — спросил тот, кому докладывали, вероятно главный.
— Конечно. Конюшня и есть конюшня. Без подвалов. Да и был бы подвал, жеребца в него не опустишь.
— Подвалы есть в доме? — спросил главный. — Покажите все до одного.
Тамара взмахнула веками — пожалуйста. И подумала: «А где же спрятал его Закир? Надежно ли это? О господи!..»
Трое из ГПУ дотошно перерыли все комнаты, спускались во все подвалы с запасами продовольствия и всяким, уже давно ненужным барахлом, осмотрели сарай с дровами и каменным углем, ковырялись там. Даже в баню заглянули, и главный спросил:
— Когда здесь купались?
— Вчера.
— А кто? — и повертел в пальцах круглый обмылок, облепленный черными волосами, свернувшимися и засохшими.
— Я! Не имею права в своей бане купаться? Спрашивать у вас позволения должна? Телефона нет. И номера ГПУ не знаю. Оставьте номер, буду спрашивать, в ресторан Якуба бегать каждый раз перед баней, у него телефон есть.
Начальник хладнокровно переждал ее вспышку.
— А еще кто купался?
— Работница. И приказчик! — добавила она на всякий случай и тут же пожалела, об этом, вдруг они, пройдя в лавку, спросят об этом у Закира. Но он хитрый, он догадается… Господи!
Круглый обмылок лег на полку, и Тамаре стало немного легче.
Пошарив в лавке, гепеушный начальник действительно спросил у Закира о бане. Не сразу, а, как они говорят, с подходцем.
— Вы вчера рано ушли?
— Хозяйка отпустила, — настороженно ответил Закир, не называя времени.
— Домой спешили?
— У меня жена молодая. Недавно женился…
— А в баньке все же попарились?
Закир задержал ответ на самую крохотную долю времени.
— Ну конечно! Я же сказал — жена молодая… Да и раньше всегда купался, когда хозяева топили баню. Люблю. И — бог велел.
Так и ушли проклятые гепеушники ни с чем. Умница Закир! Прибавить ему денег не жаль…
Правда, Шерходжа был о нем несколько иного мнения. Первое, что он сказал, вернувшись в спальню через час после ухода этих, из ГПУ:
— Закир тебя обворовывает.
— А как ты узнал? — Тамара удивилась и развела ладонями, как индийский болванчик.
— У него из лавки есть ход в угольный сарай. А под углем — сундук в земле, куда он и откладывает…
— Что?
— Куски ханатласа, бархата, самого дорогого…
— В этом сундуке ты и отлежался?
— На бархате.
— Хвала аллаху!
— Я говорю — он воришка.
— Зато тебя спас. Ничего ему. Ни слова. Не смей!
— На это он и рассчитывал…
— Мог сказать — негде мне вас спрятать. Не сказал же!
— Ладно! Все воруют. Наш Кабул-караванщик у отца тоже потаскал. Других кормить — готовым быть, что половину присвоят! Никто себя не забудет. Такой была жизнь, Тамарочка, такой и останется… Человек такой — во веки веков!
Спасенный, он ко всем и ко всему был настроен относительно благодушно и рокотал без злобы, без запала, всем и все прощая. Кроме, конечно, тех, кто был врагами до смерти, простить кого и означало убить себя, умереть. Но об этом сейчас не вспоминали, и Шерходжа был добр и ласков. Он, оказывается, умел быть и таким.
Только иногда хмурость овладевала им, заботы стягивали лоб в морщины, и Тамара уже поняла, что в такие минуты его лучше не трогать и ни о чем не спрашивать, даже не предлагать своих способностей утешить, отключить от забот. Он огрызался и отталкивал. Он был настоящим мужчиной, озабоченным своей судьбой, а значит, и ее судьбой.
Да, они спасены, но на время. Это и ей ясно…
А что делать?
В тот день настроение Шерходжи менялось много раз. После обеда он стал совсем мрачен и недоступен, и тут постучался и вошел Закир, уже знавший, кто именно скрывается в доме и кому нужен вайвояк. Но пока он принес не маузер, а газету. Лицо его, мелкое и какое-то бесформенное, мятое, улыбалось, изображая радость.
— Барин, — проверещал он, обращаясь к Шерходже, валявшемуся на постели в одежде, лишь подставившему мягкий стул под сапоги. — Я принес газету, вот…
— Зачем?
— По-моему, интересно для вас.
Шерходжа нехотя взял газету.
— Что тут читать?
— Вот это.
Прочитав, Шерходжа вскочил и забегал по комнате. Плюхнулся в кресло и перечитал статью. Было от чего воспрянуть духом. Ай да Обидий! В подземелье ходжикентской мельницы несчастный Кабул рассказывал о нем, а Шерходжа слушал от скуки, потому что больше нечего было делать. Внутренне он издевательски смеялся над этими Обидиями. Из всех способов борьбы он верил только в пулю.
Но вдруг и слово заставило его воскликнуть: ай да Обидий! Это было слово, не просто брошенное на перекрестке или на базаре. Это была газета, которую взяли сегодня в руки многие люди, грамотные, конечно, но, наверно, и безграмотным прочли вслух. Это было нечто крылатое, что полетит по другим городам и кишлакам и найдет многих и многих довольных сопереживателей. Статья напоминала выстрел, попавший в цель.
Шерходжа откинулся в кресле и подумал: похоже, что этот выстрел готовился не одним Обидием. Тут и Салахитдин-ишан, и мельник Кабул. И еще кто-то… Строки про Дильдор, с одной стороны, разозлили Шерходжу, потому что касались его, выносили на позор перед всеми, к кому в руки могла попасть газета, имя Нарходжабая, отца, но с другой стороны… Он был прав, наказав предательницу. Не посчитался с тем, что она — сестра, и любимая, его не остановило это, наоборот… Жаль только, что в газете не написано про карающий нож. Шерходже подумалось, как он был бы рад, если бы в газете сообщили, что изменница убита родным братом. Это прославило бы его в глазах всех стариков, верных богу, и всех молодых, готовых сражаться за веру и свою жизнь, всего исламского воинства!
Ну ладно, придет день, о нем еще сложат легенды. Все вернется в руки. И богатство и власть. Вот в эти руки… Они убили первого учителя. И второй отправлен на тот свет и выброшен в реку не без его участия. И сестра-изменница узнала их неотвратимую силу. И Халмат… А сам он жив. И на свободе! Вот. Бойтесь Шерходжу, враги.
Через два дня, во время завтрака, Закир тихонько положил на стол новую газету и ушел, качая своей головкой и вздыхая.
— Что такое?
Быстро зашуршав газетой, Шерходжа нашел опровержение, которое давала редакция. Факты, изложенные в статье Обидия, оказывается, не подтвердились. Все в этом изложении было искажено, поставлено с ног на голову. И за злостную клевету Обидий снят со своей работы, а сотрудник газеты, пропустивший статью в набор, — со своей. Ага! Нет, все-таки слово — не пуля. Даже слово в газете. Так вам и надо, эфенди…