Он тут же позвал Закира и напомнил ему о маузере.
— Я занимаюсь, хозяин.
Шерходжа постучал по краю стола кулаком:
— Скорее! Сюда!
Тамаре нравилось, как Шерходжа разговаривал со слугами, с Закиром и с тетей Олией. Он приказывал и не допускал иного тона. И они подчинялись беспрекословно. Может быть, поэтому Закир и спрятал Шерходжу в свое укромное место. Чувство преданности хозяину было у него, как у собаки, огромней страха. Когда ушел Закир, приложив руку к груди и пятясь к двери, как перед ханом, Тамара сказала:
— Ах, был бы у меня такой муж, как ты, я ни о чем бы не жалела и ничего не боялась!
Шерходжа промолчал, только огладил волосы на шее, остатки от косм, которые она сама отрезала ему своими ножницами. И его молчание ей тоже понравилось. Над такими вещами не шутят…
Новый день принес новую газету и новые огорчения. В ней, газете этого дня, была помещена статья какого-то Салиджана Мамадалиева. О чем? Об опыте ходжикентской школы. И называлась — «Торжество нового». И Масуда хвалили за активность… А кто такой этот Салиджан Мамадалиев? Новый ходжикентский учитель. Еще один! Ну, подожди… Будет и тебе пуля. Сначала вашему Масуду, а потом и тебе. Ты в списке, и моя пуля не забудет и пересчитает всех, никто от нее не увернется.
Он опять валялся на постели и смотрел в потолок, будто изучал на нем резную работу, но, может быть, и не видел ее. Иногда замечал, как бьют часы в столовой, и считал их удары, а иногда пропускал. Прислушивался к шагам прохожих на тротуаре. Хмурость, пугавшая Тамару, твердела в его душе.
Он ничего не боялся. Чего ему бояться? Если его арестуют, посадят рядом с отцом и друзьями, его первого ждет пуля. Но он не позволит допрашивать себя, не доставит покровителям учителей такого удовольствия. Пуля для себя всегда будет. Скорее бы Закирджан принес вайвояк, и тогда он проведет в этом доме всего столько времени, сколько нужно, чтобы собраться в дорогу. Прежде чем выпущенная им пуля коснется его самого, она отыщет Масуда. Он снова перечислил: «Масуд… Исак-аксакал… ну, и этот Салиджан…» А потом? Ты сам, Шерходжа. Куда деваться?
Такие мысли уже приходили к нему, когда он лежал ночью у родника, в диких и родных горах, после убийства Дильдор. И он уже сжимал рукоятку ножа… Если бы тогда он сделал это, не узнал бы счастливых дней в доме нежной Тамары. Значит, правильно он остановил себя? И сейчас он себе сказал: «Поживем — увидим!»
Вошла Тамара и спросила:
— Поешь, милый?
— А время?
— Спать пора!
Она приблизилась, и он поймал ее руку и поцеловал пальцы.
Ночью, вороша волосы на ее голове, прижавшейся к его груди, Шерходжа спросил:
— Родишь мне сына, милочка?
Она дышать перестала.
— Если не родишь мне сына, объявлю три раза талак и брошу тебя!
В мусульманских обычаях был и такой — муж, решивший бросить жену, объявлял ей тройной развод — три талака.
— Какой развод? — спросила Тамара, зашептав. — Что ты болтаешь? Ты еще не женился на мне.
— Мы сделаем это сегодня.
— А… отец? — прошептала она еще тише и повторила: — А… Нарходжабай?
— Я сказал тебе — мы оба его уже в глаза не увидим. Чего же зря спрашивать и страдать? Как придет Закир, вели ему привести муллу, и все. Верного муллу…
Этот человек рожден для того, чтобы повелевать, думала Тамара, разглаживая его волосатую грудь щекой, он не сомневается, не мечется, не топчется на месте: решил — сделал. Как приятно быть женой такого человека! И как страшно. Он же всегда будет поступать по-своему. Решил — сделал. И ничто его не удержит.
Глаза ее были обращены к окну, а за окном уже таяли ночные потемки, уже начинался рассвет…
Мулла пришел после завтрака. Тете Олии Тамара успела объявить, что осталась вдовой, а Закир уходил, и она ему ничего не сказала, но и так он все принял молча и как должное. В их присутствии — Олии и Закира — мулла совершил бракосочетание. Расплачиваясь, Шерходжа спросил крепкого старичка:
— Вы видели верблюда, ваше преосвященство?
— Нет, не видел, ничего я не видел, — ответил понятливый старичок. — Помогай вам бог!
Шерходжа постоял в трех шагах от окна, чтобы не было видно с улицы. Посидел у стола, возле остывшего самовара. Но вчерашней мрачности уже не было на его лице, хотя и сейчас он думал о чем-то. Тамара, косясь на мужа, почти догадывалась — он успокаивался, он чувствовал себя прочнее, создавая вокруг себя этот иллюзорный мир прочности: дом, семью с ожиданием ребенка, оправданным пока еще только вечной людской мечтой…
Это правда, ночной разговор и утренняя церемония словно бы укрепили Шерходжу, придали уверенности, Об одном еще не догадывалась Тамара — о тех мыслях, которые параллельно развивались и отстаивались в нем, Но и тут он не заставил долго ждать. Он сказал:
— Я уеду, милая, надеюсь, ненадолго.
— Куда? — Он молчал. — А когда?
— Чем быстрей, тем лучше. Сегодня, в крайнем случае завтра. Не от меня одного зависит.
Тамара брякнулась перед ним на пол, обхватила его колени:
— Не пущу!
— Глупая. Я не уеду далеко. Ты же здесь. Пройдет неделя, две, сегодня ничего нельзя сказать определенно, и я вернусь или дам знать о себе, пришлю человека.
— Поедем вместе! Деньги, золото, драгоценности мои — все твое. Отдай их, кому надо, пусть помогут нам бежать в Турцию, там отец с матерью, найдем их. Не оставляй меня одну.
Он встал, освободился от ее рук. Он все сказал. И она поднялась, как раздавленная.
Ощущение беды отрезвляло Шерходжу, мобилизовывало, и он говорил еще меньше слов, еще короче. После двухминутной беседы с ним Закир закрыл лавку и ушел. Вечером, едва стала садиться тьма, принес маузер в одной из обувных коробок, из которых собрал в руке целую пачку, перехваченную шпагатом. Принес и рассказ о странном посетителе, только что побывавшем в лавке.
Долго топтался, жалел, что нет в лавке кнута с перламутровой ручкой, который он мечтает купить, потом вдруг спросил, а нет ли голубого кашмирского бархата, и Закир провел рукой по полкам — и так видно, что нет, однако разговор затеялся, слово за слово, покупатель спросил, кто живет в маленьком доме, во дворе, и узнал, что там живет тетя Олия, тогда еще спросил: зачем приходил к Тамаре мулла? Закир ответил, что читать коран перед постом. Однако мулла ведь утром приходил, а покупатель спрашивал об этом вечером, и стало ясно, что за домом следят, а он, этот покупатель, и был одним из тех, кто следит.
Шерходжа спрятал вайвояк и поднялся:
— Проводишь меня сейчас же. Немедленно. Своим ходом. Задворками.
— Я не знаю, что в соседнем дворе.
— Взгляни. А ты, Тамара, дай денег в дорогу.
— Сколько?
— Хочешь видеть живым — побольше, жена.
И Закир увел его, и все, что было за эти дни, показалось Тамаре сном, и оставалось надеяться лишь на то, что даже сны иногда повторяются, а то, что это было не сном, а правдой, еще через час доказал Тамаре чекист, который нагрянул в дом со своими молодцами, чтобы в третий раз произвести обыск.
Чекист был русским, белобрысым мужичком, назвался Трошиным, присел и спросил:
— Вы, значит, и есть Тамара, дочь Габдуллы, бывшего купца?
— Да.
— Жена Нарходжабая?
— Да.
Ее слова, бывшие после сегодняшнего венчанья бесстыдной ложью, Закир пропустил мимо ушей, а тетя Олия тут же начала молиться про себя, шевеля губами. Ей стало не по себе. Она и Закир стояли у стола по просьбе чекиста, и он сразу обратился к ней:
— В доме больше никого нет, бабушка?
— Если есть, найдите, — ответила дрожащая старуха работница. — Только иголка может в землю войти.
— Это, конечно, правильно…
Из спальни его окликнул помощник:
— Товарищ Трошин!
Он встал и пошел осматривать постель, на которую ему показывал другой чекист:
— По-моему, тут хорошо валялись. Уж очень постель измята.
— А это? — Трошин показал на чапан, черневший на измятом одеяле.
— А это нашел за спинкой кровати, в головах, на полу.
— Чей это халат? — спросил Алексей Петрович, ощупывая его. — Кто у вас был?
Тамара села на стул, независимо закинула ногу на ногу, а сама думала: «Только что ушел Шерходжа, настоящий человек, и уже все кувырком! Не могла комнаты убрать, вместо того чтобы хныкать? Размазня!»
Чекисты ждали ответа, и она сказала еще бесстыдней, чем признала себя женой Нарходжабая:
— Любовник! Муж в тюрьме, к тому же какой он муж? Отец подарил меня ему. Что же я, по-вашему, должна сгубить свою молодость?
Трошин Прокашлял горло, спросил:
— А кто ваш любовник?
И Тамара его спросила:
— Вам не стыдно? Покараульте ночью у моего дома и узнаете, кто мой любовник.
Он опять, замявшись, покашлял.
И в это время, задев за стул, громко вошел молоденький, черноусенький, который участвовал и в первом после приезда Шерходжи обыске и еще сказал тогда: «Конь — не человек, в подвал не залезет» или что-то в этом роде. Он приподнял в руке уздечку, выделанную серебряными бляхами, и срывающимся голосом закричал:
— Вот! Ее тогда не было. Не было, я помню!
— А сейчас где нашли? — спросил Трошин.
— В конюшне на гвозде висела, — смутился парень. — Я вошел, а она висит.
— Чья? — спросил Трошин Тамару.
— Я в конюшню, в отличие от ваших чекистов, не хожу, — ответила она. — Я не конюх. И ничего не знаю. Чья она? Конская!
— А вы что скажете? — Трошин повернулся к тете Олии, показывая ей уздечку, болтавшуюся на его пальцах.
— Тетя! — воскликнула Тамара. — Ты ее повесила?
— Да, я, — сказала, как дура, та, едва разлепляя губы. — Наверно, я…
«Дура, дура! — мысленно ругала ее Тамара. — Я же велела тебе спрятать эту уздечку в своей комнате, среди своих вещей, дура!» Откуда ей было знать, как боялась этой уздечки тетя Олия, как в один из первых же тихих дней в доме вынесла ее от себя и повесила в конюшне на гвоздь, прикрыв остатками другой сбруи.
— Вы? — переспросил чекист тетю Олию. — А где взяли?