нее, честное слово. Ну, отвечаю… Так и так… Про болезнь рассказываю…
— А она что? — спросил ишан.
— Проклинает ваших бывших жен и за вас возносит молитвы, ваше преосвященство!
— Кто такая?
— Сейчас скажу. Вы ее знаете. Это жена Нарходжабая, ваше преосвященство, старшая жена — Фатима-биби. Давно не видел такой благочестивой и скромной верноподданной нашего аллаха!
— Э-э-э…
— Что, она вам не по душе?
— Да нет, я и в самом деле давно и неплохо знаю ее, но ведь Нарходжа еще жив.
— Жив, так жив — все равно что мертв, — усмехнулся Умматали. — Она сама так сказала. Уже не надеется его увидеть.
— Да, пожалуй…
— Мне, говорит, тоже нелегко, но кто, говорит, возьмет под свое покровительство такую старую и бедную женщину, как я?
— Сама так сказала?
— Точно так… А ведь она… какая же она старая? Лет на пятнадцать, если не больше, Фатима-биби помладше вас будет, ваше преосвященство.
— Да, пожалуй, — повторил ишан и задумчиво погладил клинышек своей бородки. — А домик ее в саду цел?
— Цел, но живет она в доме мельника вместе с Айпулат. Муж известно где… Шерходжа все еще в бегах, такой молодец. Должно быть, не только мать, но и никто из нас тоже больше никогда не увидит Шерходжу, ваше преосвященство. Он не безмозглый парень, чтобы возвращаться в Ходжикент… Дочь… Дильдор… после того самого… в госпитале, в Ташкенте, но не такая у Шерходжи слабая рука… В общем, я думаю, можно сказать — мир праху ее! Фатиме-биби, конечно, страшно одной в садовом домике… А домик цел, цел!
— Значит, она хочет духовного покровительства?
— Она? Хочет… хочет… Еще как хочет!
Ишан долго сидел и думал, а потом сказал:
— Да, она святая женщина, а Нарходжабай — свинья, которая только и заботилась, как бы набить свое пузо. Мы возьмем эту мусульманку под свое покровительство. Передайте ей, а мне скажете, как она это воспримет.
— Обрадуется!
— Не сглазьте.
— Тьфу, тьфу, тьфу! — поплевал Умматали на свою грудь, оттянув воротник рубашки.
— Ну, а вы как? — спросил ишан, сузив глаза. — Когда женитесь?
— Меня уже прихожане спрашивают о том же, — ответил Умматали, приложив ладонь к груди. — Когда, мол, женитесь, мулла?
— Да, — важно одобрил это ишан, — мулла по шариату должен быть женат. Это — его долг и священное требование ислама.
— Вот видите… Уже два месяца, как я — по вашему повелению и позволению — читаю молитвы в нашей мечети, а…
— Кого выбрали? Кто на уме?
— Если можно, я пока… помолчу, еще поломаю голову, ваше преосвященство?
А ишан погрозил ему своим скрюченным пальцем:
— Уж не моя ли это Иффатхон? А?
Но Умматали опустил глаза и не видел ни его ребяческой угрозы, ни усмешливости на его сморщенных губах.
— Ну ладно, — сказал ишан. — А мельница? Она стоит? Где наши бедные богомольцы будут теперь молоть свою пшеницу, где? Как добывать хоть горсть муки на хлеб свой?
— Мельница работает. Перешла в руки товарищества. Один из мельничных рабочих Кабула-караванщика теперь ею заправляет!
— Кто?
— Э-э-э… Карим Рахманбердиев… Или Рахманберди Каримов… Точно не помню, ваше преосвященство.
— Узнайте точно. Надо знать и запоминать имена таких…
Ишан не договорил. Его перебил стук в дверь. Он согнулся, сжался в комок, чуть ли не с головой залез под одеяло и прошептал:
— Может быть, лечь? Вернуться к болезни?
— Не бойтесь, ваше преосвященство. Что могли, Советы у вас уже взяли, ночью не придут… Зачем? Днем виднее, что еще можно брать…
Осторожный стук повторился.
— Кто это может быть? Мне никто не нужен!
— Тот, кто ищет ваше преосвященство в этот час, сам нуждается во встрече и разговоре с вами. Вы не бойтесь, спокойно сидите… Я выйду и посмотрю, узнаю, кто это.
— Спасибо, дружок мой.
Беспокойство, однако, не прошло, ишан прислушивался к голосам во дворе, скрипу ворот, перебору конских копыт. «Издалека приехали… — думал ишан. — По крайней мере двое…»
Умматали открыл дверь и пропустил вперед гостей. Первого из них ишан сразу узнал — это был коротенький и не очень складный Талибджан Обидий, а второй — высокий, в халате, туго перетянутом поясным платком, с седыми висками, хотя на вид еще и моложавый. Приглядевшись, ишан и его узнал, встречался как-то, давно, правда, в святой ташкентской улеме, на тайном совещании, где будущий нарком просвещения говорил, что они, он и его единомышленники, сделают все, чтобы оторвать школу от политики. За это он ручается!
Быстро летит время, оказавшееся коротким для таких людей. Вчера Умматали принес весть из газеты, что нарком просвещения уже не нарком. А нынче этот высокий по чину и по росту человек в гостях у Салахитдина-ишана!
В знак глубокого уважения к нему ишан отбросил одеяло и поднялся на ноги. С каждым обнялся, здороваясь по очереди. Усадил у сандала и прочел длинную молитву. Справился о дороге: как перенесли ее и непогоду, пришедшую в этот мир, бросил ли Умматали сена лошадям?
— Да, ваше преосвященство, — наклонил голову тот.
Глаза ишана все рассматривали гостей, принявших из рук Умматали по пиалушке горячего чая — верный дружок наготове держал чайник, закутанный в кусок старого одеяла, словно всегда, как и раньше, ждал приезжих издалека.
Оба гостя сняли халаты, остались в зеленых суконных кителях и брюках, но человек с седыми висками, бледный от волнения и гибкий от худобы и врожденной стати, казался царевичем, а Талибджан Обидий рядом с дядей выглядел недоноском. Коротышка с мелкими язвочками на щеках и подбородке — наверно, давит прыщи или волосы выдергивает щипцами…
— Как жизнь, достопочтенный? — спросил у ишана бывший нарком Рахим Обидов и отставил пустую пиалушку. — Не тратьте времени, рассказывайте о главном.
— Вы к нам богом посланы, — ответил ишан. — Умматали! Покажите уважаемому Рахимджану наше заявление… То, которое мы написали сегодня. Советскому правительству.
Рахим Обидов прочитал заявление, нахмурился и протянул бумагу к лампе. Сначала бумага стала коричневой, потом почернела и вспыхнула. Он сжег всю ее до конца, поворачивая лист в длинных пальцах, и сдул с них остатки пепла.
— Ох, как вы поддались агитации левых! — удивился он, отирая руки одну об другую. — Как вы могли?
— Вот, ваш племянник, — ишан показал на Обилия маленькой рукой — он тоже проигрывал на фоне представительного бывшего наркома и сам чувствовал это, — ваш племянник учил… нужно набраться смирения, перетерпеть это время в тишине, сохранить свои силы…
— Для чего? — вскрикнул Обидов. — Чтобы больнее локти кусать? Все равно не дотянешься!..
— Но он…
— Нет, вы его не так поняли… Не так! Поражение войск ислама в Туркестане не должно никого из нас обескураживать и превращать в улиток. Наоборот! Именно сейчас мы должны стать активной опорой ислама. Активной! На нас, на нас будут смотреть из других государств бескрайнего Востока, а не на тех малодушных, кто смирился и сжался в тиши, как мышь, лишь бы выжить!
Ишан думал — вон как ты заговорил, едва перестал быть наркомом, теперь станешь активным! А сам кивал головой, показывая, что слушает и понимает…
— Вы, ваше преосвященство, все до ниточки, как мне известно, отдали Советам. За что же вы просите прощения у властей? Они у вас должны просить. Они у вас! — И ишан слушал и уже соглашался: да, они у меня. Он был не просто хорошим оратором, этот бывший нарком, он точные вещи говорил, без промаха. — А каково ваше сегодняшнее положение в глазах мирян? Оно особенно ценно! Вы отказались от всего мирского, сохранив в себе духовные богатства. Вам не нужны ни деньги, ни золото, ни кони, ни бараны, ни ласки женщин, ни иные наслаждения, вроде вина… Вы печетесь о совести мусульман, денно и нощно горюете о ней. Не так ли?
— Истинно так. Точно так, как вы сказали!
— А вы… Нельзя показывать, что вас убили духовно. Нет, вы не убиты. Ваша душа живет. И свет ее должен быть и будет виден далеко. Как свет луны ночью и свет солнца днем. Вот чего вы должны добиться. К вам же ходят тысячи паломников!
— Вы осведомлены о том, что место паломничества у нас осквернено и закрыто? — потупившись, спросил, ишан. — К нам почти не ходят.
— А к кому ходить, если вас нет на месте? — резко выговорил свой вопрос Обидов. — Это почти смешно!
Однако он не смеялся, скорее был хмур и грозен. А Салахитдин-ишан ощутил в его голосе, в нем самом силу, которой невозможно было не подчиняться.
— Что же делать? Научите.
И Рахим Обидов ответил, точно отдал приказ:
— Завтра же утром, ваше преосвященство, вы должны одеться в достойную вас одежду, явиться к усыпальнице, сесть рядом и принимать нуждающихся.
— Там… чайхана… красная…
— Пусть себе работает чайхана, не вы ее поставили в святом месте, и не вам ее стесняться. Она работает? А вы? И вы должны выполнять свою святую обязанность. Нация нуждается в вашем наставлении, раз в школах рассказывают про революцию, крейсер «Аврора», стрелявший по дворцу белого царя, и всякие расстрелы рабочих, которыми пытаются заменить вечно идущую вперед своими мощными шагами историю, предначертанную людям богом. Вы должны показать, что, охраняемый богом, не боитесь никого… Это ведь не просто какой-нибудь кишлак. Это Ходжикент, всегда притягивавший к себе поклонников мусульманских святых.
— Всегда… — вздохнул ишан.
— Пусть в первые дни вашего возвращения к усыпальнице не будет тысячи, даже ста человек… Пусть придет пять, всего-навсего пять, но они увидят вас на прежнем месте, и завтра будет десять, а послезавтра — больше… Снова — тысячи! Ваша слава поднимется до небес!
— Хвала вам, — сказал Умматали первые два слова за добрый час.
А Рахим Обидов повернулся к нему: смотрел, и все.
— Это бывший глава дервишей, Умматали, — подсказал Обидий.
— Вам, Умматали, — отдал и ему приказ Обидов, — тоже не к лицу сидеть сложа руки. Где ваши дервиши?
— Одни — в товариществе… Работают на полях… Другие разбрелись, попрошайничают по кишлакам…