Вот и дорога. Направо — Ходжикент, налево — Ташкент. Кишлак — близко, город — далеко. А вот и сидит кто-то близ дороги под вековой ивой, обсыпанной снегом.
— Салимахон!
Салима вскочила с чемоданчика, попыталась спрятаться за иву, но не успела. Масуд уже подскакал к ней. И совсем растерялся, не зная, как вести себя, как заговорить с девушкой, строгим голосом заведующего школой, рассерженного ее уходом, или дружеским, или…
— Почему уехали? — жалостливо спросил он.
Салима молчала, подчеркивая своим молчанием бесполезность вопроса.
— Не сердитесь, — сказал он, кашлянув в ладонь. — Давайте спокойно рассудим… Думаете, вы просто учительница? Нет, вы… солдат в бою! Как же…
Салима подняла на него глаза, и он умолк. А глаза ее словно бы говорили: ну вот, сказал — спокойно, а сразу пошла агитация, пошли восклицательные знаки. Замолчите лучше, Масуджан. Я сама понимаю все, сама боролась с собой, пока хватало сил, а теперь…
Она протянула руку к чемоданчику, но он поднял его раньше.
— Отдайте мне, — попросила она, — и уезжайте.
— Почему?
— Все вы сами понимаете.
— Нет, ничего не понимаю, — прикинулся он. — Что вы говорите со мной так, будто я в утробе матери был уже Аристотелем! А я ничего не понимаю! Объясните…
— Не стоит, — она снова протянула руку и вырвала у него свой чемодан. — Разве не слыхали: «Говори тому, кто поймет, душой в душу войдет!»
Масуд развел руками и признался:
— Не знаю, что вам сказать.
— Наверное, ни у кого нет на это ума, — девушка даже улыбнулась. — И у вас нет.
— Ума у меня нет, — сказал он, потоптавшись, — но конь есть. Я вас отвезу в Ташкент.
— Не надо, кто-нибудь меня подберет…
— Не спорьте. Дорога дальняя, снег, холодно…
— В долине снега не будет.
— В долине солнце, — подхватил он. — И здесь пройдет зима и будет только солнце. Не уезжайте из Ходжикента, прошу вас. Не бросайте его совсем. Отдохните пять-шесть дней дома и возвращайтесь. Дети вас любят, а мы с вами всегда будем друзьями. Разве не так? Я вас прошу… Он взял в свои руки посиневшие от холода руки девушки и начал гладить. Они были такие беззащитные, такие мягкие, что у него в сердце заныло. И проснулось чувство, которого он не испытывал до сих пор, потому что у него не было сестры.
— Вы будете моей сестрой, Салимахон, — сказал он.
Она заплакала, без единого звука, только слезы потекли по ее округлым щекам, а он прыгнул к дороге, к коню, стоявшему на ней, сыромятным ремнем, выхваченным из хурджуна, прикрутил чемодан к луке седла и позвал Салиму. Легко приподняв девушку за талию, посадил ее в седло, а сам взял уздечку и повел коня в поводу.
Так прошли немало, но, сколько бы ни прибавлять шагу, он подумал, что до города не скоро доберутся. Дойти бы к вечеру до Байткургана, переночевать у знакомого чайханщика, друга Кадыра-ака.
Салима посмотрела на его могучую спину и вдруг велела:
— Остановитесь! Садитесь на коня.
В этом был смысл, и он закинул ногу в стремя и устроился на крупе Серого, сзади девушки.
— Ой! — сказала она, когда он обхватил ее руками.
— Если не держаться, упаду…
— Я сяду сзади!
— Замучаетесь на крупе…
Он ослабил свои невольные объятия, и час ехали молча.
Салима как будто привыкла к его рукам, немного словно говорили о зиме, о добродушном нраве Серого и о чем-то еще… К вечеру впереди показались домики кишлака, и Масуд с удовлетворением подумал: «Ну, вот и Байткурган…» Из трубы чайханы валил дым.
Едва он соскочил с коня, Салима попросила:
— Помогите и мне слезть.
Джурабай-ака вышел встречать гостей в рыжем тулупе, в платке поверх тюбетейки. Масуд познакомился с ним, а он спросил:
— Замерзли, доченька?
— Только ноги…
— Не время путешествовать в горах! Могут и волки встретиться, да, да! Хорошо, что добрались… У меня хоть и не дом, а лачуга, но сандал горячий. Как там Кадыр-ака, учитель?
— В школе работает. Душа человек.
— А Умринисо?
— Помогает ему. Тетя Умринисо всем нам как мать. Кормит, поит, одежду штопает…
Для Салимы эхо все были не простые слова, а теплое дыхание мира, который она оставляла. Неужели навсегда?
— Спички есть, учитель? Заходите в лачугу, зажигайте лампу, а я коня под навес поставлю…
— Заботливый человек, — сказала Салима про Джурабая-ака.
А чайханщик скоро принес в домик, действительно похожий на лачугу, совок с углями, чайник чая и две лепешки под мышкой. Пока молодые люди ели, чайханщик спросил:
— Нашли убийц?
— Можно сказать, нашли… Но не всех еще поймали.
Чайханщик рассказал, что в ту ночь, когда убили второго учителя, он как раз был в Ходжикенте, в гостях у Кадыра-ака. Ведь что случилось перед пятничным базаром. Приехал по базару побродить, пополнить свои запасы, а тут такое! Все переполошились. Салахитдин-ишан о том и в мечети речь держал.
— Что сказал ишан? Про учителя Абиджана.
— Про учителя Абиджана? Черти его одолели! И все. За грехи, мол, смертные.
— Так и сказал?
— Так, сынок. Своими ушами слышал.
— Слышите, Салима?
— Да…
— А еще что, Джурабай-ака?
— Ну, как всегда… У нас один учитель — бог. А неверных черти одолеют! Всех!
— Мы с вами у него неверные, Салимахон.
За разговором поели, выпили чаю, и Масуд пошел взглянуть на коня, а Джурабай-ака закрывать ворота двора. Салима же убрала скатерть, разворошила угли в сандале, натянула на себя одеяло по грудь и задумалась. Ночь впереди… Пусть Масуд ложится и посапывает, а она будет сидеть вот так и смотреть на его лицо. Спящий, он не заметит ничего. Как, впрочем, и бодрствующий не замечал. Она просидит всю ночь, любуясь им. Напоследок…
…Проведав Серого и растерев его соломенным жгутом, Масуд зашел в чайхану. В длинном зале в ряд вытянулись деревянные сури под желтым светом лампы, подвешенной к потолку. На сури никого не было, чайхана пуста, но Джурабай-ака заваривал чай у самовара, поддерживая его горячим.
— Ведь никого же нет!
— Разве угадаешь? — Джурабай-ака выпрямился и вытер руки о полотенце. — Вот, вчера ночью… только хотел уйти домой, смотрю, вваливается один… Не знаю, как доехал, если и сидел в седле, то очень криво… Хотел его чаем отпоить, а он потребовал еще водки. Да так по-хозяйски. Кричал, деньгами швырялся!
— Совсем незнакомый? Вы его не знаете, Джурабай-ака?
Чайханщик помедлил и вздохнул.
— По-моему, это Шерходжа. Баловник Нарходжабая…
— Почему сразу не сказали?!
— Не хотел девушку пугать… Да и не уверен я, что это он и есть. Ничего не могу сказать в точности, простите меня, учитель. Я ведь не видел Шерходжу вот так, как вас, в глаза. Только по рассказам сужу… А последнее время он скрывался, говорили, далеко, а оказалось… И Халмат, и сестренка… Ай-яй-яй! Одним ножом их убил. За что? Он и есть, черт!
— Расскажите подробней, Джурабай-ака, что делал этот человек?
— Я сказал, водки просил. Дал ему холодной воды из ведра пиалушку, вот, мол, тебе водка, он выпил половину, а половину выплеснул и давай еще хлеще ругать меня. Такой-сякой! Я тоже разозлился, кричу, здесь не кабак, а чайхана для людей, а он талдычит свое. Я взял, вышел. Вернулся через минуты три, а он — храпит. Вон на той сури. Так и прохрапел до рассвета. Ну, я дал корма его коню, сам остался на ночь, не бросать же его одного, кем бы ни был!
— А на рассвете?
— Быстро собрался. Дал целый червонец за ночлег и уехал.
— Куда?
— Ни слова не сказал. Сразу уехал. Даже чаю не выпил.
— А вообще был какой-нибудь разговор?
— Никакого.
— Обычно рассказывают, откуда едут и куда…
— Не рассказывал.
— Скажите мне, есть где телефон в Байткургане?
— У начальника милиции.
— Там и дежурный должен быть сейчас… Я пошел. Прошу вас, Джурабай-ака, не оставляйте девушку одну, задержитесь тут. И не говорите ей ничего, пусть она отдыхает…
Милицейский участок Байткургана он нашел за гузаром. Дежурный милиционер грел руки у открытой дверцы голландской печи, от души набитой каменным углем. Масуд показал свое удостоверение, открыли кабинет начальника, и вот уже он говорил по телефону с Газалкентом, с Саттаровым.
Тот выслушал все и сказал:
— Понятно. — И спросил: — А вы почему в Байткургане, Масуджан? В Ташкент едете?
— Да, ехал… Но теперь поверну домой, останусь…
Саттаров помолчал, похрипел в тихую ночную трубку.
— Помните, Масуджан, отец велел вам слушаться меня?
— Ну?
— Приказываю ночью никуда не трогаться. На рассвете ехать не к себе в кишлак, а в Газалкент. Здесь все обдумаем и организуем поисковую группу. Я сейчас же перекрою дороги и… и… запрещаю вам действовать в одиночку! Слышите?
— Слышу, Алимджан-ака…
— Про Шерходжу известно, что это он убил Чавандоза. Это уже не догадка. Вдова сразу узнала уздечку, подтвердила… Как и следовало ожидать.
— Какую уздечку?
— Алексей нашел ее в доме Тамары.
— Где?!
— В Ташкенте.
— Значит, Шерходжа был там?
— И опять исчез. Зарубите себе на носу, что это сильный и хитрый враг. Это не мальчишка. Он все время ускользает чуть раньше, чем мы хватаемся за него!
— Уздечка, — повторил Масуд. — Вороной конь.
А Саттаров повторял свое:
— Сильный и хитрый. Вам ясно?
— Ясно, Алимджан-ака.
На рассвете Салима, выспавшись у сандала, вышла умыться, увидела Масуда и спросила:
— А где вы запропастились на всю ночь?
— С Джурабаем-ака чаевничали.
Простились с чайханщиком, повели Серого к дороге… Небо очистилось, снег не падал, белая даль открылась и просматривалась во все концы. И они увидели на дороге арбу, катящуюся к Ташкенту.
— Не сердитесь, Салима, но если этот арбакеш согласится взять вас с собой, считайте, что я проводил вас.
— Конечно. И одной на арбе получше, чем вдвоем на коне.
— Как я обрадовался, когда вы приехали в Ходжикент! — сказал ей Масуд, задавливая вздох. — Всю жизнь я вам за это буду благодарен. А теперь… Не обижайтесь!