ади, меняя ряды вслед за ним. Повторяющихся лиц не было, и отлегло от сердца.
Бог еще не забыл о нем, не оставил его. Если доведется увидеться с Салахитдином-ишаном, вспомнит и поблагодарит: видно, ишан молится за него.
С базара он рискнул пойти в сторону площади и приблизился к ней. В центре площади сколачивали трибуны и обтягивали кумачом. Шерходжа поглазел на них среди других любопытных, спросил:
— Что это?
— Праздник! С луны упал, что ли, не знаешь? — засмеялся усач сосед то ли над ним, то ли над этими трибунами.
Очень хотелось узнать — какой праздник, но лучше не тормошить людей, не приставать с вопросами, которые могут показаться им странными. Он тихонько, двинулся дальше и скоро увидел, как над улицей натягивали лозунг: «Да здравствует 6-я годовщина Октябрьской революции!» Вот какой праздник! У него в голове спутались и перемешались все дни, а эти голодранцы помнили. Это — их праздник…
Шерходжа сдавил зубы, проглотил слюну, скопившуюся в горле, и хотел быстро уйти отсюда, но вскоре снова остановился. У ступеней большой мечети толпились женщины с открытыми лицами, больше — молодых, это было хорошо видно без чачванов, на ступенях стояли люди, несколько совершенно одинаковых, в кожаных пальто и кожаных фуражках на голове, один из них говорил речь, поздравляя женщин, что они перед славным праздником сбросили с себя паранджи и сейчас сожгут их, что это тоже — революция, а Шерходжа увидел, что у ног женщин валяются паранджи, мальчишки стаскивают их в кучи, обливают керосином… Вынуть бы маузер — и по этим кожанкам, по этим бесстыжим бабам с открытыми лицами… Нет, его пули все рассчитаны поименно.
Он уходил, а за ним неслись клочки речи, слова: «кандалы», «цепи насилия», «товарищи женщины»… Вспоминался Ходжикент. Яблоневый сад. Дильдор. Маленькую, он любил катать на закорках, изображая своенравного коня, и ржал и брыкался, а она смеялась. Больше не засмеется…
Почти дойдя до караван-сарая, он решил вдруг не возвращаться туда. А вдруг его там ждут? Все его с ним. Свернул за угол и прибавил шагу. Пообедал у нэпмана в ресторане с национальной кухней, покрепче, с запасом на дорогу, съел побольше конской колбасы и лагман — жирную, наваристую лапшу, наполнившую необъемную миску. Ну, так…
Когда стемнело, он подошел к мосту через Салар. Долговязый каравансарайщик уже был здесь, стоял под тополем и держал в поводу белого красавца, прикрытого красным ковриком, оседланного и взнузданного, с удилами во рту. Садись и поезжай!
— Вот и я, — сказал Шерходжа, приблизясь.
— Полюбуйтесь! — каравансарайщик дернул уздечкой и заставил коня поднять голову.
— Рахмат. Не подвели.
— Мое слово — закон! — воскликнул каравансарайщик.
Он получил две десятки и подержал щедрому гостю стремя. А потом дал ему в руки камчу и крикнул вслед:
— Пусть будет ваш путь счастливым!
И пожалел: не успел сказать, что в хурджунах — перекидных мешках за седлом — четыре лепешки и две бутылки водки на дорогу, да ну, найдет! Посмотрел на два червонца в пальцах и сунул в поясной платок…
Шерходжа действительно нашел лепешки среди ночи, запустив руку в хурджун, чтобы проверить — нет ли там чем закусить хоть малость? И поблагодарил каравансарайщика, которого послала ему судьба. Но доесть лепешки, даже одной, не пришлось. В кишлаке Шуртепе, который он проезжал, открылась глазу чайхана, бросавшая свет прямо на дорогу.
Он остановился от испуга. Что испугало? Свет? Сдвинув на затылок свою соболью шапку, он почесал, точнее говоря, поскреб голову надо лбом и обругал себя. Если боишься, убирайся прочь с этой дороги! Зачем едешь? Трусу тут нечего делать!
Тронул коня и подъехал к чайхане.
За спиной остался немалый кусок дороги. Устроившись здесь ночевать, Шерходжа решил — и правильно. Одинокий ночной путник скорее привлечет к себе внимание. Если дорога перекрыта каким-нибудь Саттаровым, не прозевают. Пусть они ночуют на дороге. Все идет пока что как надо…
Он лежал на довольно мягкой подстилке из кошмы и одеяла за какой-то дощатой отгородкой от чайханы и время от времени слышал смех засидевшихся чаевников, занятых извечным спортом — состязанием в острословии, а потом еще какая-то группа людей, видно путников, возвращавшихся из Ташкента в свои места, расселась ближе к отгородке, и разговор их скоро заставил Шерходжу подползти на локтях к самым доскам…
— Салахитдин-ишан перебрался в дом Кабула-караванщика…
— А караванщик?
— Там же, где и Нарходжабай! Без свиданий…
— Ну-ну?
— Переселился к мельнику, а жену бая, Фатиму-биби, взял к себе в услужение. Как вам это понравится?
— Э, за стариком надо кому-то глядеть? Жены-то разбежались!
— А как же после этого он тянул? Один?
— Глава дервишей, Умматали, за ним присматривал, а теперь и о себе позаботился. Привел в дом одну какую-то из бывших жен ишана.
— Ну да?!
— Вот тебе и да!
— Я вам скажу — эти двое и раньше были в связи.
— Э-э-э… — опять протянул самый басовитый. — Шариат не имеет границ! Все дозволено…
— Смотри, язык откусишь! — насмешливо заметил другой. — Не боишься аллаха? Он тебя за такие слова!..
— Не боюсь, разрази меня гром! Вот еще одно доказательство: все дозволено! Знаете о Суюн-беке? Уж как ее любил бай, холил, задаривал. До последнего оставался с ней. От всех отвернулся, а ее не бросил. И что? Плачет она сейчас, убивается? Держи карман!
— А где она?
— Уехала в горы, к чабану, с которым…
— Может, просто от страха бежала в горы?
— Как бы не так! Говорю вам, к чабану, с которым давно знакома… — Видно, говоривший сопроводил свои слова какими-то жестами или таким выражением лица, что остальные рассмеялись. — Этот чабан еще у ее отца работал, сарыбаевских овечек гонял! А сейчас живет возле самой Юсупханы…
«Знаю я этого чабана, — подумал Шерходжа. — И кошару эту знаю. Большой овечий загон. Возили в детстве, показывали…»
— А Шерходжу поймали?
— Не поймали. Как убил Халмата, так и скрылся на его вороном, растаял в ночи. До сих пор не известно где.
— А сестренка его, которую он пырнул ножом, в госпитале, говорят.
— В каком?
— В самом хорошем. На берегу Шерабадского арыка. Наша власть заботится о ней, помогает.
«Наша, — мысленно повторил Шерходжа, — какие-то сволочи, волостные служащие домой едут…»
— О ком же и заботиться, как не о ней? Она ведь убийцу помогла разоблачить.
— Брата выдала.
— А он и есть главный убийца!
«Вернусь из Ходжикента живым-здоровым, доберусь до этого самого хорошего госпиталя. Пусть считает свои дни по пальцам, ученая…»
Чайханщик занес на совке горячие угольки, ссыпал в ямку, поинтересовался, что скажет постоялец насчет ужина.
— Занесите хурджун, ака, там все есть.
— Коня вашего покормить?
— Да, спасибо, надо бы… Я рано — в путь, — он в полутьме положил в руку чайханщика хрусткую бумажку, и тот тоже поблагодарил и вышел задом из комнаты, согнувшись в три погибели. «Деньги, деньги, — подумал Шерходжа, — всегда и везде — в них власть и сила, эх, вы!»
Это последнее было адресовано в сторону занявшихся едой и поэтому приумолкших волостных служащих, а сам он повыше натянул одеяло и довольно быстро заснул. Но спал недолго. А едва очнулся, еще до рассвета, при первых его намеках, нашел своего коня под навесом, оседлал и — вперед, вперед!
Чем ближе к родным горам, тем больше снега появлялось на дороге. Он грелся тем, что доставал водку из хурджуна и потягивал понемногу, глоток за глотком, прямо из горлышка черной бутылки.
До Байткургана добрался, едва держась в седле. Но, впрочем, он не столько был пьян, сколько притворялся. На подъезде к Ходжикенту его мог опознать и случайный встречный, а скрываться легче было, играя пьяного, мертвецки пьяного, на которого и смотреть противно. Не смотрите! Чайханщика в Байткургане удалось провести, хотя и покричать пришлось, не жалея горла. Спал на сури, посредине чайханы, лицом в согнутые руки, не раздеваясь. Пьяный!
И — пронесло…
Однако счастье не может быть бесконечным. Он уже приближался к Газалкенту, когда конь его захромал, пошел тише и тише. Плетка, хлещущая по бокам, не помогала. Шерходжа слез и приподнял правую переднюю ногу коня: подкова стерлась, и гвозди все глубже влезали в копыто, отмечаясь кровью. Коню было невыносимо больно ступать.
А что делать? Кузня — в Газалкенте. Кузнец — большевик, предаст, его еще отец боялся… Хоть стреляйся!
Шерходжа тронул ладонями заросшие щеки и помолился, больше не на что было надеяться. И если бы довелось ему когда-либо рассказывать о чуде, приключившемся с ним, он не мог бы назвать другого. Но это было чудом! Через несколько сот шагов, едва перевалил за бугор, маленький кишлак у дороги начался домом, в котором разместилась кузня. Хочешь — верь глазам, хочешь — нет, но это было так. Никогда здесь не видали ни кузни, ни кузнеца, а теперь…
Кузнеца и сейчас не было, но огонь в горне горел. И молоток лежал на наковальне, и щипцы — на полу рядом. «Если это не видение, — подумал Шерходжа, — если не дьявол потешается надо мной, то кузнец пошел домой обедать…» И крикнул мальчишке, катившему мимо большой снежный шар:
— Эй, где тут дом кузнеца?
Мальчишка показал — рядом с кузней. Так и должно быть. Шерходжа завел коня во двор, обмотал поводками уздечки бревно свежей коновязи и постучался в соседний дом.
Прежде всего он спросил молодого кузнеца:
— Откуда вы здесь взялись?
— Я недавно приехал сюда, недели две, — ответил рукастый парень, — долго выбирал себе подходящее место для кузни, выбрал это. Дорога! Всегда работа есть. Вот вы, например, что у вашего коня?
— Посмотрите, правая, передняя. Копыто растрескалось.
— Ничего страшного. Сейчас подкуем, а через денек и рана заживет.
«Денек!» — усмехнулся про себя Шерходжа.
— Где же я перемаюсь этот денек?
— В моем доме, если не побрезгуете, прошу. Мы с женой рады будем.
— Деньги нужны?