Голову сдавило точно обручем, каждый удар сердца отдается в ушах. Единственная мысль: «Люди, оставьте меня в покое!» И тут же вспомнилось, как Солли учил его играть в мяч, как Руфь помогала Анне при родах и больше помочь было некому; как Айрис только что прожила в этой семье целое лето и о ней так хорошо заботились.
— Узнай, что ей нужно в первую очередь, — сказал он. — Они всегда были к нам добры. А я добро помню.
Зима в тот год стояла снежная. Городские власти нанимали мужчин на уборку снега, и к конторам до свету выстраивались длинные очереди. Там были и мужчины средних лет, в сшитых на заказ костюмах, в пальто с замшевыми воротниками. Очереди стали неотъемлемой частью пейзажа: очередь за хлебом, очередь за супом. Джозеф проезжал мимо на машине. Однажды увидел знакомого и поспешно отвернулся: чтобы тот не заметил, не смутился.
А злосчастье находило все новые жертвы и распространялось с ужасающей скоростью. В надежной машине, за спиной надежного Тима, он ехал домой. В его доме пока тепло, там пока вдоволь пищи, и он всячески уверял себя, что между ним и беднягами в очередях нет ничего общего. Есть, куда денешься! Их роднит страх. Страх завладел им исподволь, точит, гложет и — поджидает. Чего он ждет?
Новый дом — не дом, а конфетка! — стоит пустой. Удалось сдать только пентхаус, особнячок на крыше, да и то за полцены. Владелец сети магазинов, который арендовал на девяносто девять лет здание на Мадисон-авеню, обанкротился. На складах меховых изделий хоть шаром покати, стучат друг о дружку пустые вешалки. Потихоньку съезжают жильцы из двух первоклассных многоквартирных домов на Централ-Парк-Вест, а процент, налоги, ремонтные работы по-прежнему требуют вложений. И он вкладывает — из собственных средств. Малоуну вложить нечего. Сколько же он продлится, этот спад, черт его подери?! И как долго он, Джозеф, сможет продержаться?
Газеты пестрят объявлениями. Арендаторам предлагают квартиры сроком на пять лет — только уплатите за год вперед! Сулят бесплатную обстановку, оснащение новейшей бытовой техникой, сулят звезду с неба! Только уплатите за год вперед!
И никаких заказов, никаких перспектив.
По ночам он вел сам с собой долгие разговоры.
Воздушные замки? — повторял он с негодованием. По-вашему, мы предлагаем вам воздушные замки? Этакие в пятнадцать этажей, со швейцарами в темно-бордовых униформах около входа? Да я же знаю нутро этих домов, как врач знает организм человеческий! Знаю, сколько миль медных труб заложено в стены, знаю, из какой древесины сделан паркет, из какой страны привезли кафельную плитку для вестибюля. И вы утверждаете, будто наши дома — воздушные замки?
Ах, вот оно что: просим сейчас, а сулим завтра! А как же иначе? Эти здания обходятся в миллионы, какой строитель или компания может строить без ссуд и кредитов?
Это верно.
Но мы всегда возвращаем в срок! И к тому же получаем чистую прибыль, и немалую — живем не тужим.
Вы возвращаете деньги при условии, что кто-то вам платит.
Квартирную плату?
Ну, разумеется.
Конечно, нам платят. Деньги из воздуха не берутся.
Допустим, люди перестанут платить за квартиры.
А куда они денутся? Где еще они найдут такое жилье?
Допустим, они потеряют работу. Они смогут платить?
Не знаю. Неужели до этого дойдет?
Не дойдет, а уже дошло.
Молчание.
В стране десять миллионов безработных.
Молчание.
Тебе придется их выселять.
Что значит выселять? Выбрасывать мебель и вещи на улицу?
Именно.
Я не смогу. Я ночью глаз не сомкну, если мне придется так поступить с людьми.
Что ж, не выселяй. Потеряешь капитал, потеряешь все.
А если выселю?
Все равно потеряешь.
И все-таки он удержался, не запаниковал. Месяц за месяцем урезал, экономил, отказывал себе во всем и — выкарабкался. Они с Малоуном освободили свой шикарный офис, рассчитали почти всех работников. Он продал машину, но Тима оставил на никому не нужной должности рассыльного — бедняге надо как-то прокормить двоих малых детей. Прислугу дома тоже рассчитали; Айрис перешла из частной школы в муниципальную. Джозеф успокаивал себя тем, что в прежней школе — сборище снобов! — девочке было неуютно. Чтобы выкупить закладную на дом, который он впоследствии все равно потерял, он отнес в ломбард бриллиантовое кольцо. Анна уговаривала продать кольцо, но он решительно отказался. Он его непременно выкупит, жизнь на это положит, а выкупит! И снова наденет ей на палец.
Он сохранил один-единственный дом, небольшой жилой дом на Вашингтон-Хайтс, где они когда-то начинали. Этот дом и кормил их все голодные годы.
— Тебя сегодня по телефону спрашивал мужчина, — сообщила Айрис матери за ужином. — Я забыла сразу сказать.
— И кто это был?
— Он не назвался. Я подумала сначала, что это из химчистки: ты говорила, они позвонят, когда будет готов папин костюм. Но это не из химчистки.
— Айрис! — не выдержала Анна. — Нельзя ли без отступлений?
— Я никуда не отступаю. Это был мистер Вернер. Он сказал, что звонит насчет картины, которую тебе прислал.
— Ты же говорила, что он не назвался, — язвительно хмыкнул Мори.
— В первый раз не назвался. Но он позвонил во второй раз и назвался!
— Поздравляю, друзья! В один прекрасный день эта девица научится принимать звонки, как полагается, — сказал Мори.
Анна отложила вилку, потом снова взяла, подцепила тушеную морковку, отправила в рот.
— Вернер? Какая картина? — Джозеф удивленно поднял глаза.
— Мистер Вернер. Он сказал, что послал маме картину и даже не знает, получила она ее или нет.
— Ах, картина, — проговорила Анна. — Да, да, я как раз собиралась написать. Он прислал картину, когда умер его отец. Они с сестрой разбирали родительскую квартиру, и он — они — наткнулись на этот портрет и подумали, что женщина очень похожа на меня, на самом-то деле нет, и сама картина не ахти, но они — он — ее прислали, и я о ней совсем позабыла, потому и не рассказывала… — Анна поднялась и собрала грязные тарелки. — Джозеф, — окликнула она уже из кухни, — ты будешь кофе или чай?
— Мам, покажи картину, — попросил Мори.
— Верно, Анна, давай посмотрим картину, — сказал Джозеф, когда она вернулась в комнату.
— Вы правда хотите? А я даже не помню, куда я ее заткнула, придется искать по всей квартире…
— Я хочу посмотреть, — упрямо повторил Джозеф.
«Мама ведет себя очень странно», — подумала Айрис.
Анна установила портрет на столе в гостиной. Это был женский портрет, выполненный пастелью. На резной золоченой раме табличка. Айрис наклонилась, прочитала: «Рыжеволосая». И ниже фамилия художника.
Женщина изображена сидящей. Все тело — единая, плавно изогнутая линия; склоненная голова, медно-рыжие волосы стянуты в пучок, какой носят прачки; длинная изящная шея; обнаженные плечи; едва заметная выпуклость груди, рука покоится на коленях, ладонь почти не видна в размытой пастельной тени. Айрис наклонилась ближе, вгляделась. На коленях — вязанье, на полу, у ног, — упавший клубок.
От картины на Айрис повеяло спокойствием, умиротворенностью. Она снова взглянула на имя художника.
— Маллар. Я видела его работы. В музее. Мы ходили туда с учителем по истории искусств. Он, наверное, очень знаменитый.
— Не преувеличивай, — холодно одернула ее Анна. — Это просто пастельный набросок. Можешь быть уверена, большой ценности он не представляет.
Что же такое мама говорит? Совсем на нее не похоже. И так резко!
Джозеф, склонив голову набок, разглядывал картину.
— Я думаю, она очень ценная, — сказал он наконец. — Ерунду не стали бы помещать в такую богатую раму.
Анна сжала губы. Айрис следила за ней во все глаза.
— Я пытаюсь уловить сходство, — продолжал Джозеф. — Этот портрет совсем не похож на тот, что мы получили из Парижа.
— Еще бы, — сказал Мори. — Это настоящее искусство.
Джозеф рассердился:
— Да что ты понимаешь в искусстве?!
Айрис развеселилась. Обняла отца за плечи.
— Папочка, дорогой, это же ты не понимаешь в искусстве. Забыл?
— Может, и не понимаю, — проворчал Джозеф. — Но я всегда знаю, что мне по душе, а что нет. И на маму эта женщина ничуточки не похожа. Как им только в голову пришло?
— Но картина — не фотография, — стала серьезно объяснять Айрис. — Она дает не точное сходство, а намек. Нам так в школе объясняли. Картина отражает не внешность, а характер, человека скорее не видишь, а чувствуешь.
— Галиматья! — фыркнул Джозеф. — Портрет или похож, или не похож.
— На самом-то деле, — торжественно начал Мори, — эта женщина очень похожа на маму.
— Что? — возмутилась вдруг Анна. — У нее же острый нос и гусиная шея.
— У нее твоя осанка и характер, — убежденно сказал Мори. — И вообще, мам, ты меня удивляешь. Ты единственная в нашей семье, кто по-настоящему разбирается в искусстве, и делаешь вид, будто не понимаешь, о чем я говорю.
— Да отстаньте вы от меня с этим портретом! — воскликнула Анна неестественно тонко.
Айрис вдруг стало ее жаль. Она сама не знала почему. Но ей очень не хотелось, чтобы Мори продолжал спор.
— Не понимаю, Анна, почему ты так себя накручиваешь? Знаю, ты не любишь вспоминать о Вернерах, но…
Анна взглянула на Джозефа:
— Ничего подобного. А ты выдумал удобную версию, что я у них служила и теперь этого стыжусь? Все это глупости. Я никогда еще не стыдилась честно работать руками.
Джозеф окинул ее пристальным, долгим взглядом:
— Тогда в чем дело? Почему ты так рассердилась?
— Я не рассердилась. Просто картина эта мне не нравится. Что, я обязана ею восхищаться? Я не просила мне ничего присылать, но вот она, пожалуйста, и в семье из-за нее споры и раздоры. Идиотизм какой-то! Абсурд!
Джозеф поднял руки:
— Сдаюсь, сдаюсь! Никто тебя не просит восхищаться. Я заберу портрет на работу и повешу в кабинете. Он не так уж плох. И тебе, раз такое дело, не придется им любоваться.