И попал в восемнадцатое столетие. И узнал его — с внезапной и безоглядной радостью. Мое! Моя эпоха, мой город! Ощущение было тем более нелепым, что видеть все это прежде он мог только на картинках. И все-таки он знал этот город. Эти просторные улицы, эти старые вязы, сомкнувшиеся темно-зеленым коридором. Белую церковь с кладбищем по правую руку и пасторским домом по левую. Все беленые заборы, все кирпичные стены, все двери со слуховыми окошечками и обсаженные рододендронами подъездные аллеи. Чтобы вырастить рододендроны такой величины, нужно никак не меньше полувека.
Город уже приготовился к ночи. Все было закрыто, на главной улице светились лишь окна аптеки. Мори прошел к конторке, раскрыл телефонную книгу, нашел адрес и телефон. Аптекарь с интересом смотрел на единственного посетителя.
— Далеко отсюда Озерная улица? — спросил Мори.
— Смотря что вам на ней надо. Она сперва идет пять-шесть миль вдоль берега, а потом сворачивает к шоссе. Кого вы там ищете?
Мори покачал головой:
— Не важно. Я сначала созвонюсь.
Он бросил в щель монетку и назвал телефонистке номер.
— Занято, — ответила она.
Хватит ли у него смелости на вторую попытку? Мужчина за стойкой смотрел на него с любопытством.
— Вы не здешний?
— Из Нью-Йорка.
— А-а… Был я там однажды. Не понравилось.
— Что ж, может, вы и правы. Тем более здесь у вас такая красота.
— Мои предки приехали сюда, когда здесь жили одни индейцы.
Мори опустил еще одну монетку. На этот раз ответили.
— Простите, Агата дома?
— Мисс Агата?
Он обрадовался, что подошла служанка.
— Что передать, кто звонит?
— Знакомый. Знакомый из Нью-Йорка.
Когда она взяла трубку, он прошептал:
— Агги, я здесь, в городе.
— Боже мой! Почему?
— Потому что я сойду с ума, если не увижу тебя.
— Но что я скажу? Что мне делать?
Внезапно его голос зазвучал твердо:
— Скажи, что тебе нужно в аптеку. Да что угодно скажи! Я буду в конце квартала, на коричневом «максвелле». Через сколько ты выйдешь?
— Минут через пятнадцать.
Отъехав от города мили на две, он остановил машину. Объятия — словно бальзам на рану.
— Я должен знать, что с нами будет.
Она заплакала.
— Не надо, не плачь, — пробормотал он. — Понимаешь, после рождественского бала мне все люди — враги. Как будто каждый готов тебя отнять…
— Я твоя. Никто меня не отнимет, — сказала она с отчаянной решимостью.
— В таком случае выходи за меня замуж. В июне, после выпускных экзаменов. Выйдешь?
— Да. Да!
— Что бы ни случилось?
— Что бы ни случилось.
Теперь он, по крайней мере, знал свою цель. Как достичь этой цели, он не имел ни малейшего понятия; как совместить семейные обязанности с учебой в юридической школе — представлял весьма смутно. Но она согласилась! Она пообещала! И это обещание поддерживало его всю весну, всю сессию, до самой церемонии вручения дипломов.
Обыкновенно перед сном мама пила на кухне кофе. Сегодня, вернувшись из Йеля с дипломом, он сидел с ней рядом. Целый день он чувствовал, что мама хочет что-то сказать. И не ошибся.
— Мори, — начала она, — у тебя есть девушка, верно? И она не еврейка.
От неожиданности у него едва не вырвался глупый смешок.
— Как ты догадалась?
— Ну, если бы дело обстояло иначе, зачем тебе таиться?
Он не ответил.
— Ведь весной, когда ты брал у папы машину, ты ездил к ней?
Он кивнул.
— Что ты собираешься делать?
— Жениться, мама.
— Но ты понимаешь, как это сложно и тяжело? Для всех.
— Понимаю. Мне очень жаль.
Мама размешала сахар в кофе. Ложечка мелодично, успокаивающе звякнула о фарфор. Мама тихонько заговорила:
— Знаешь, я часто веду споры сама с собой. В душе такая раздвоенность, словно я держу в руках шар и вижу сразу обе половинки. Иногда я думаю: Мори, ты прав. Если ты действительно любишь человека, если это истинная любовь — а ее, видит Бог, так мало в жизни, и она так неуловима и непостижима, что даже я, в моем возрасте, понимаю ее с трудом… Нет, наверное, не стоит и произносить слово «любовь». Просто если ты хочешь быть вместе с каким-то человеком, то не надо лишать себя этой радости. Жизнь достаточно коротка. Ради чего страдать? Приносить себя в жертву? Один родился с таким клеймом, другой — с эдаким, дело случая… Ты понимаешь, о чем я?
— Да, да. Но с чем тут спорить?
— Есть с чем, — тихонько ответила она. — Ты тот, кто ты есть, в твоих жилах течет эта кровь, и никакой другой уже не будет. Так что права не я, а твой отец. И я говорю себе: Мори должен послушаться отца.
— Ты знаешь, что он скажет? Ты с ним что-нибудь обсуждала?
— Конечно, нет! А что он скажет, я, разумеется, знаю. Не хуже тебя. — Она залпом выпила кофе.
«Какое красивое лицо! — подумал он. — У мамы одухотворенное, нежное, прекрасное лицо…»
— Он скажет, — продолжала она, — и будет прав, что ты принадлежишь к гордому и древнему народу. Конечно, глядя на ребятишек в гетто, в бедняцких кварталах, об этом легко позабыть. Да, нам не хватает образованности, мы шумливы, а порой и плохо воспитаны. Чему ж тут удивляться? Учиться нам было негде. Но мы — лишь малая частичка народа и его истории.
— Я знаю… Я все понимаю.
— Там, в колледже, ты познал другой мир… Я часто думаю, не стыдишься ли ты такой матери. Подспудно, в глубине души. Я ведь не американка. До сих пор не избавилась от акцента. Тебя это не тяготит?
— Ну что ты! Нет, конечно, — сказал он. Сердце сжалось от боли. Мама, такая уверенная, гордая, умеющая величественно носить свои немногие теперь туалеты… Мама. Всегда с книгой в руке, всегда спешащая на какие-нибудь курсы… Неужели ее постоянно мучит этот вопрос? Как же мало мы друг о друге знаем.
Он сидел в белоснежной прохладной кухне, в окружении белейших шкафов и полок; в углу высился холодильник, чуть поодаль плита — тоже белая; лампа под потолком слепила белым леденящим светом. Ему почудилось, будто он в операционной, беспомощный, распятый на операционном столе.
— Мама, я не смогу!
— Не сможешь расстаться с ней?
Дыхание перехватило, ответить не было сил. Неужели он, взрослый, заплачет как мальчишка? Но говорить ему определенно мешали слезы, они подступили совсем близко…
— Не смогу, — быстро проговорил он и закрыл глаза.
Мама молчала. Он почувствовал сзади, со спины, тепло. Она, не дотрагиваясь, стояла рядом. А потом все-таки протянула руку, погладила его по голове.
— Мне очень горько, Мори. Жизнь иногда бывает так жестока.
— Мори, ты хотел поговорить со мной? — спросил папа.
Они сидели в кабинете, все тут было привычно и знакомо: завеса сигарного дыма, коробка для сигар из красного дерева и мебель такая же, из красного дерева; фотографии мамы, Мори, Айрис и папиных родителей: отец в котелке, а рядом крошечная жена в широкополой шляпе с перьями и платье по моде восьмидесятых годов прошлого века. На подоконнике глобус. Подарок Айрис. Она всегда дарит подарки в таком духе: то глобус, то книги, то карты Древнего мира.
— Наверное, мама уже объяснила, в чем суть вопроса? — сказал Мори.
— Да, она рассказала. И ты, вероятно, сам понимаешь, что говорить, в сущности, не о чем, — мягко произнес отец. — Но от разговора я не отказываюсь, я готов тебя выслушать.
— Ну, мне тоже особенно нечего сказать. Я люблю Агату. Так люблю, что…
— Я тебе очень сочувствую. Тебе больно и тяжело.
— Но неужели нельзя обойтись без боли?!
— Ничто не дается нам в жизни просто.
— Почему? А у вас с мамой?
— Повторяю: просто ничего не бывает. И твоя мама еврейка.
— Папа, ну давай рассудим. Ты же трезвый, здравомыслящий человек. Что странного в том, что я влюбился в Агату? Она чудесная, удивительная девушка. Тебе наверняка понравится. Она очень умная, жизнерадостная, добрая.
— Охотно верю. Ты и не влюбился бы, будь она иной. Но женой твоей она стать не должна. Это… исключено.
— Но как ты можешь говорить такие вещи? Ты ведь так дружишь с мистером Малоуном!
— Почему мне с ним не дружить? Мы с Малоуном отлично понимаем друг друга. Потому и дружим. Он добрый католик и хочет, чтобы его сыновья женились на католичках. И я его за это уважаю.
— Но почему? Почему такие запреты? Ты так и не объяснил. Я согласен, выбирать из себе подобных легче, но…
Джозеф встал.
— Иди-ка сюда, — сказал он и крутанул глобус. — Гляди, вот Палестина. Там наше начало. Мы оттуда родом. На этой земле мы дали человечеству Десять заповедей, и, если б все им следовали, в мире было бы куда меньше бед и несчастий. На этой земле мы дали христианам их Бога. И с этой земли нас прогнали огнем и мечом. Разоренных, без пищи и крова людей разнесло по свету. И сюда. — Его палец пересек север Африки и уткнулся в Испанию. — И сюда. — Ладонь скользнула по Европе к Польше и России. — А потом сюда, через Атлантику. Мы есть везде, в любой точке мира. В Африке, в Австралии…
— Да знаю я все это, — нетерпеливо сказал Мори. — Есть кой-какое образование. Мы историю проходили.
— Проходили. Для тебя это слова, ты не прожил, не познал эту историю на собственной шкуре. Мори! Наша история, наши скитания написаны кровью. И по сей день они пишутся кровью — сейчас, в эту минуту. Вот мы тут с тобой рассуждаем, а в Германии в это время наших собратьев мучают без всякой причины. И мир молчит. Миру до нас нет дела! — Его голос возвысился, зазвенел: — Как же страдали мы, Народ Книги, гордый, сильный народ, давший миру так много! Сынок, нашему народу необходим каждый, чтобы продлиться. Нас так мало, мы так друг другу нужны. Как ты можешь отвернуться? Предать свой народ?
Слова отца тронули его до глубины души. И он сам на себя рассердился. Никогда прежде отец не грешил красноречием. Обыкновенно он скуп на слова. Сегодня же этот молчаливый человек говорит горячо и долго, и в глазах его стоят слезы. «Ну почему, по какому праву он терзает меня?» — подумал Мори. Он знал, что проигрывает и, в сущности, уже проиграл этот спор.